Палач

Светлана Каныгина

Палач

Ночной кабак мамаши Гус шумел голосами, визгливой музыкой дурно настроенной виолы и разгульной песней. Вырываясь сквозь приоткрытые форточки запотевших окон и щели дверей, звуки и запахи пьяного веселья лились на улицу, где подхваченные майским ветром разносились далеко по округе и растворялись в тумане, что висел над обрамляющим город эспарцетовым полем.

За стенами заведения были темнота и сон, но внутри него, в свете масляных ламп, бурно играла жизнь. Окруженные застоялым духом вина пота и жареного мяса, окутанные табачным дымом гуляки неустанно пили и отплясывали, как будто за окнами не было позднего ночного часа. Среди них, спьяну неотличимо одинаковых на лицо, кутил и простой люд, и заезжие торговцы, и даже известные на весь город господа, чьи имена были связаны с зажиточными домами и местной префектурой. Но, ни в песнях, ни в колких своим словом анекдотах нельзя было разглядеть чина их поющего или рассказывающего. Кабацкие девицы и грязные чарки с вином уравнивали всех, не оставляя более никакой разницы между тем, кто беден и тем, кто богат, а только прибавляя их веселью насыщенности и жара.

Самым громким из звучащих здесь голосов был визгливый, почти пищащий голос хозяйки, пышнотелой Мари́ Гус, что заправляла этим заведением последние двадцать пять лет из своих пятидесяти и являла собой гарантир ежедневно доступного разгула для завсегдатаев. Не жалея горла, она раздавала указания двум помощникам, снующим между столов, и тем же криком разгоняла пьяные склоки посетителей, а порой могла и стукнуть того, кто в ненужный момент подворачивался ей под руку. Никто и думать не смел, чтобы возразить хозяйке, и всякое её недовольство, ругань или отпущенный подзатыльник принимались служащими и гостями кабака как должное и с удовольствием. Крики мамаши Мари были обязательной составляющей шумного кабацкого гвалта, его остротой, исключить которую означало уничтожить неповторимый самобытный дух ночного заведения. Гости гуляли, дрались и били посуду, а хозяйка не прекращала подливать им спиртного, подогревая его крепкой бранью.

Мамаша Гус была громкой. Но этой ночью в её кабаке громче всех звучал раскатистый бас Ивана Идо́, местного палача. Высокий и коренастый, с густо поросшей уже поседевшими кудрями головой он стоял, склонившись над одним из столов, то и дело стучал по нему могучим кулаком и громогласно спорил. Хозяйка и большая часть гуляк заведения держались от этого спора в стороне, и только несколько изрядно выпивших господ не позволяли диспуту утихнуть, невзирая на мрачность того, о чём препирались.

Разговор шёл о смерти, её пугающем образе и силе страха, который она внушала всякому живому. Вести беседу о подобном деле, да ещё и с палачом виделось неразумным даже тем, кто был горазд на многое после бутыли вина.

И всё же, среди посетителей нашлись смельчаки, и спор разгорелся.

– Да кому, как не мне, знать старуху в лицо?!– кричал палач,– Она приходит за каждым, у кого над головой висит мой топор. И нет в ней ничего, что могло бы испугать.

–Это всё потому, что топор висел не над твоей головой, Идо,– вытирая пивную пену с усов, отвечал ему человек в камзоле, расшитом узорчатой тесьмой.

– Но о пощаде они молили не её, а меня,– с хрипом басил палач,– Меня они просили оставить их головы на месте. Смерть же молчаливо ждала, когда я закончу своё дело.

Сидящие за столом наперебой загалдели каждый своё, а Иван, всё не унимаясь, криком доказывал то, о чем не стоило заговаривать и шёпотом.

– И с какой из сторон, скажи мне, смерть смогла бы подступиться к вору, чтобы открутить ему голову, если бы это не сделал я, а?– отвечал палач осмелевшему спорщику, что встал перед ним, подперев бока,– Или твою тётку на тот свет не гангрена отправила, а старуха с косой?– говорил Иван, тыкая ему в грудь пальцем,– Нет уж! Тело этой пустословной сплетницы собственным ядом было отравлено, а смерть только проводила её туда, где ей давно было место.

Кабак загрохотал пьяным смехом, и спорщик двинулся на палача с кулаками.

– А если не веришь, что без помощи она не приходит, так я тебе это и показать могу,– со смехом сказал Иван, схватил спорщика за шею, и в один миг, подмяв его, уложил головой на табурет.

Толпа ахнула. Тут уже мамаша Гус не стала молчать. Расталкивая посетителей, она бросилась к палачу.

– Довольно пугать людей!– выкрикнула хозяйка, хлестнув Идо по плечу полотенцем,– Не дело о смерти разговоры вести. Мы все тут живые и умирать не торопимся,– Мари повернулась к толпе,– Так ведь, ребята?

–Да!– нестройным хором прокричали в ответ гуляки.

Гус опустила тяжёлую ладонь на чарку палача и тихо сказала, глядя ему в глаза:

– Пожалуй, хватит на сегодня. Ром и так слишком много лишних слов из тебя вытянул. Ступай домой, Иван. А если останешься, даю слово: сдобрю твою выпивку такой травой, что ты и двух минут на месте усидеть не сможешь, не испортив штаны.

Разразившись громким хохотом, Идо выхватил из под руки хозяйки чарку и, в один заход осушив её, снова стукнул кулаком по столу. В ответ на дерзость палача Мари ещё раз хлестнула его полотенцем.

– Хороша!– гаркнул Иван, махнув курчавой головой, и двинулся к выходу.

У самых дверей его догнал визгливый голос мамаши Гус:

– И не гневи смерть! Однажды она и за тобой придёт!

– Мне будет, о чём с ней посудачить,– шагая через порог, буркнул палач.

Дверь с хлопком закрылась за его спиной, будто обрезав собою шумный кабацкий гомон. Смех и весёлые разговоры продолжали сочиться из всех щелей заведения, но по эту сторону его стен они звучали объединённо и гулко, не позволяя разобрать ни одного произносимого слова.

Оставаясь перед дверью ещё несколько минут, Идо старательно прислушивался к звукам кабака, однако, так и не заметив в них ничего, что могло бы упомянуть минувший спор, медленно побрёл прочь.

Майская ночь дышала прохладой и ветром, что нёс с собой запах землистой сырости от проливающегося невдалеке дождя. Облака влаги были уже близко и посверкивали в темноте вспышками молний, но пока с неба не упала первая капля, насекомые мелодично выводили свою ночную песню, а цветы и травы благоухали так сладко, словно во всю силу спешили наполнить воздух своим ароматом.

Иван Идо, шатаясь, миновал площадь перед кабаком и свернул к полю, откуда пошёл по узкой, накатанной колёсами повозок колее дороги, тянущейся вдоль лиственного перелеска.

Его дом стоял впереди, в получасе ходьбы от заведения мамаши Гус, в самой глубине березняка. Ночь давно вступила в права, путь был не такой близкий, но палач не спешил. В этот час, как и в любое другое время суток, его возвращения домой никто не ждал.

Семьи у Идо не было. Он жил один, часто проводил вечера в городе и возвращался домой тогда, когда хотел. Вот и теперь ему незачем было торопиться. Неразборчиво мыча под нос нечто похожее на мелодию, Иван лениво шагал вперёд. Голова палача была опущена, подбородок прижат к груди и от этого, глядя со стороны, можно было решить, что он спит.

Вероятно, так и было, и Идо действительно дремал на ходу. Ведь за многие годы ежедневных выходов в город, он знал каждый бугорок дроги ведущей к его дому. Иван запросто мог идти по ней, не открывая глаз, и всё равно память безошибочно привела бы его к родному порогу, не дав оступиться ни на одной кочке.

Так бывало много раз. Однако в эту ночь случилось иначе.

Дождь не стал ждать, когда гуляка доберётся до дверей своего дома. Испуская молнии и грохоча громом, он застал палача на полпути, в считанные минуты превратив дорогу под его ногами в грязевое месиво.

Но и это не стало для Идо поводом, чтобы поторопиться. Последняя кружка рома, выпитая в кабаке, как раз разбежалась по его венам, и разразившаяся непогода оказалась ему нипочём.

Всё так же, не поднимая головы и напевая в нос, Иван шёл вперёд. Безразличие, с которым он отнёсся к буйству дождя, было если не глупостью, то простецкой дерзостью человека, ничем не защищенного перед могуществом стихии. И небо ответило. Словно желая указать палачу на приземлённость его фигуры, оно с треском извергло из себя огненную кривую молнии и ударило ею всего в десяти метрах от Идо.

– Чтоб тебя!– отскочив в сторону, вскрикнул он, тут же поскользнулся и упал на лежащее у обочины бревно.

Пыхтя и бранясь, Иван с трудом поднялся.

–Дура!– гаркнул он, ударив по бревну ногой.

С лёгкостью провалившись в прогнившую древесную кору, сапог Идо застрял, и палач снова упал. Ещё яростнее он осыпал бревно руганью, а затем нервно дёрнул ногу из сапога.

И тут случилось то, чего Иван совсем не мог ожидать.

Из выбитой в бревне дыры выскользнула змея. В одно короткое мгновение, совершив бросок, она ужалила Идо в ногу и, блеснув черной кожей, исчезла в траве.

– Проклятье!– шёпотом произнёс палач и повторил громче, но уже с надрывом и страхом в голосе,– Проклятье!

Испуганно шепча что-то невнятное, он трясущимися руками закатил к колену мокрую штанину. Места, куда укусила змея, Иван разглядеть не мог, но явственно чувствовал боль и боялся пошевелиться, чтобы не разогнать яд. Отрезвлённый произошедшим, он с тоской глядел на виднеющийся невдалеке березняк. Чтобы добраться до дома, ему хватило бы нескольких минут, однако он много раз слышал, что змеиная отрава быстро разбегается по крови, и потому боялся потерять сознание. Идо закрыл глаза и сидел так, тихо, точно затаившись.

-Не подходящее время вы выбрали для того, чтобы передохнуть,– вдруг раздался сверху незнакомый голос.

Иван поднял голову и увидел над собой человека.

Это был мужчина средних лет, рослый и весь вымокший до нитки. Стараясь рассмотреть сидящего перед ним Идо, незнакомец утирал стекающую на глаза воду и, щурясь, улыбался.

–Давайте же, я помогу вам встать,– сказал он, подняв палача на ноги и, видя как тот снова оседает на землю, добавил,– Да вы славно набрались! В одиночку вам сейчас не дойти до дома. А я как раз иду в город. Доведу вас куда попросите, если это недалеко.

Идо замотал головой.

–Нет. Мой дом там,– махнул он рукой на березняк,– Но я никуда не пойду. Змеюка, гадина, ужалила. Не дойти мне.

Незнакомец посмотрел в сторону города, потом оглянулся на берёзовую рощу и задумался.

– Что ж,– сказал он спустя минуту,– Придётся мне вернуться. Не так это и далеко. Отведу вас и пойду своей дорогой,– и прибавил, подхватывая палача под руки,– Только не думайте настаивать, чтобы остаться сидеть здесь. Глупая это затея- спасаться от змеиного яда в грязи и под дождём.

Выбор перед Иваном был небольшой: ждать тяжелого исхода, сидя в одиночестве, или принять помощь незнакомого человека и оказаться дома в тепле и сухости, где и приход смерти может стать не таким страшным.

Спорить Иван не стал, оперся рукой на плечо незнакомца, и они вместе пошли по дороге.

В пути они не говорили. Ещё сильнее припустивший дождь не позволял ни открыть рта, ни поднять головы. Его струи, движимые порывистым ветром, хлестали идущих то в лицо, то в спину, а то проливались сверху, точно как из ведра, да прямиком за шиворот.

В такой ненастный час беседы не ладятся и между добрыми приятелями, а уж незнающим друг друга людям вовсе не о чем было заговорить. Вот спутники и молчали. Идо всё боялся поспешить и чаще вздохнуть, а незнакомец, вложив все силы, тащил его на себе, тяжелого, едва ступающего на землю. Даже на подходе к дому Иван не решился идти твёрже и только ещё крепче держался за плечо незнакомца, боясь недотерпеть и лишиться чувств, так и не коснувшись родных стен.

Наконец, добравшись до дверей, оба они оставили облепленные грязью сапоги у порога и вошли внутрь.

В доме было темно и тихо. Поливающий снаружи дождь здесь напоминал о себе лишь робким постукиванием по крыше и шорохом, чуть слышным за закрытыми ставнями.

В темноте, на ощупь, незнакомец довёл палача до кровати, стянул с него мокрую одежду и уложил, накрыв одеялом. Идо трясло. По дороге к дому он не чувствовал никакого признака недуга, но сейчас его тело колотило, словно от холода, а по коже и венам медленно растекался жар.

Отыскав на прикроватной тумбе лампу, незнакомец зажег свет. Слепую черноту комнаты прорвал круг ярко желтого сияния, который проявил вокруг себя стол, шкафы, печь, мелкую домашнюю утварь, расставленную по полкам, и одежду, брошенную в беспорядке на полу и развешанную на спинке кровати и двери в коридор.

– Ну, вот,– сказал незнакомец, оглядываясь по сторонам.

В углу, возле печи, он увидел наполненную водой деревянную кадку, зачерпнул из неё кружкой, что стояла там же на печной полке, и подал её палачу.

Пока Иван, сдерживая подступающую тошноту, не спеша, пил, незнакомец развёл огонь, и когда тот разгорелся, подбросил в топку угля.

– Сейчас прогреем дом, и озноб будет чувствоваться слабее,– усаживаясь на стул у кровати, сказал он.

Несколько минут Идо и незнакомец провели в тишине, не говоря друг другу ни слова, а потом, сосредоточенно сдвинув брови, палач отбросил край одеяла с ноги и спросил:

– Что там?

Мельком взглянув на его голень, незнакомец ответил:

– Похоже, это и правда была змея.

Иван отдал ему кружку.

– Дело плохо,– сказал он с выдохом.

– Будем верить, что нет,– ответил незнакомец, взял висящую на спинке кровати рубаху и, свернув её, подложил под стопу палача,– Будем верить,– снова сказал он.

Тяжело вздохнув, Идо обвёл медленным взглядом комнату и остановил его на дрожащих за печной решеткой языках пламени. Точно ведомые неслышной музыкой, они игриво отплясывали, то взвиваясь вверх, то изгибаясь из стороны в сторону, то, словно лопаясь, с треском рассыпались на мелкие искры, а затем, унявшись, вдруг вновь пускались в пляс. Палач смотрел на этот безудержный танец, и ему, пылающему жаром, казалось, что огонь, веселясь совсем не к месту, движется в такт с ритмом сердца, отстукивающим в его разгоряченных висках. Пламя вдруг показалось Ивану живым и почему- то пьяным. Как будто огонь указывал своими языками на лежащего в кровати Идо и, насмехаясь над его слабостью, вытанцовывал и ужимался в гримасах. В голове палача скользнула мысль немедля залить печь водой. На мгновение он даже увидел, как обдаёт топку из ковша и слышит жалобное умоляющее шипение. Но это краткая иллюзия разгоряченного рассудка быстро исчезла, а рыжее пламя, обнимая железные прутья решетки, продолжило покатываться со смеху и отплясывать. Не в силах оторвать взгляда Идо всё смотрел и смотрел на него, пока вдруг не уснул, усыплённый усилившимся жаром.

Когда палач проснулся, незнакомец по-прежнему был возле него. Он всё также сидел на стуле у кровати, но раздетый до исподнего, а его одежда была аккуратно развешена на верёвке над печью.

– Вы ещё здесь,– задумчиво произнёс Идо.

– Оставлять вас одного сейчас не следует. Да и дождь не перестал. Побуду до утра, а с рассветом уйду,– сказал незнакомец.

– Кажется, вы спешили в город? – спросил его Иван и сразу же негромко сам себе ответил,– Теперь-то уже верно опоздали.

Незнакомец улыбнулся и махнул рукой.

– Моё дело может подождать и до завтра,– потирая ладонями колени, сказал он,– Я ведь и не спешил совсем. Телега увязла в грязи перед мостом, а накидки от дождя на меня и лошадей одним разном не хватило бы. Вот, я их накрыл, так чтобы не мокли, а сам в город подался. Не ночевать же под дождём!

– Так-то правильно. Но накидка вам до города нужнее была. Скотине, что в дождь, что без дождя- одинаково. Она всё стерпит, не сломается,– сказал палач и, вдруг закашлявшись, потянулся к тумбе.

Вложив в его руку кружку с водой, незнакомец ответил:

– Ну, нет. Лошадь- она хоть и скотина, но живая, как и человек. Простоит под холодным дождём, возьмётся хворью и помрёт. А такого, чтобы существо погибало не по времени, да ещё и без вины, допускать нельзя.

Палач неодобрительно замотал головой.

– Вот и вы туда же,– сказал он, хмуря брови,– Сегодня в кабаке у Гус я не меньше двух часов к ряду пытался втолковать трём недотепам, что смерть если пришла, то значит по времени. А они в крик и давай своё доказывать. И главное то в чём: ничего о ней не знают, а всё равно в спор лезут,– отерев усы, Идо раздул щёки и с выдохом продолжил,– Там уж мы до всякого дошли. За малым драки не вышло. Но, я- то знаю о чём говорю! О том и вам скажу. Если смерть кого и забирает, значит так и надо; значит тому одна дорога осталась- на другой свет отправляться. И если он не стар и не младенец, какие мрут уж не знаю от чего, то за ним наверняка хватило вины, раз его кончина настигла,– Идо снова нахмурился,– Я так вам скажу: у смерти один труд- проводить покойника до иных мест. Не она рубит головы да в постыдных и иных болезнях человека губит. И тот пусть её, костлявую, боится, кто живёт, как нечисть и руками своими грех творит. Для таких, кроме чумы и тифа, я есть. На то я и палач, чтобы всякую мерзость жизни лишать.

Произнесённые слова заставили незнакомца задуматься. Широко раскрыв глаза, с нескрываемым удивлением, он отклонился на спинку стула и несколько секунд просидел так, уставив неподвижный взгляд в сторону.

– Я не мастер много думать, и ваши слова резковаты, но что-то из них мне удалось уловить,– заговорил он, немного поразмыслив,– И всё же, вы довольно смело размышляете для человека укушенного змеёй!

Идо ухмыльнулся.

– Сначала, когда она меня ужалила, я сильно испугался,– перемежая слова кашлем, сказал Иван,– Думал, так и подохну в грязи, как не человек. А потом появились вы, и я, как и должно, убедился, что не сделал в своей жизни ничего дурного, чтобы так постыдно скончаться.

– В своей кровати, под топором, или от змеи умирать- дело всегда плохое. И как уверенно судить, кто заслужил расстаться с жизнью, а кто нет?– ответил незнакомец.

Утирая со лба пот и морщась от боли Идо приподнялся на локтях, а когда незнакомец поправил ему подушку, со стоном опустился на неё и ещё с несколько минут быстро и коротко дышал, укрощая тошноту.

– Чтобы судить, нужно знать,– сказал он, умерив дыхание,– А я знаю о каждом, кого казню. Все они не лучше, чем черти,– палач сделал несколько жадных глотков из кружки и продолжил,– Взять хотя-бы мельника, для примера. Не больше десяти дней назад я его повесил. И вы уж не сомневайтесь, было за что. Он ведь как себя под петлю-то подвёл? Не случайно и уж точно не по ошибке. Выпивать он любил. Немного, как все, но каждую неделю. Иной человек спьяну по девкам гуляет, да песни поёт, а этот, как выпьет, ходил ко двору одного важного человека и всё орал под окнами, ворота тряс, угрожал расправой, и было такое, что несколько раз ввязывался драться с тамошними домашними работниками. За это, ясное дело, его приводили куда следует, бумаги выписывали и деньгами заставляли вину искупать. А он, как всё уляжется, снова за старое. Так вот, однажды явился мельник злее прежнего и застал хозяина за отъездом. Он как раз садился в повозку. Там мельник его и приговорил: схватил несчастного и тряхнул о землю, да так, что у того голова пополам разошлась,– Идо снова отхлебнул из кружки,– Недолго его судили. На следующий день уже казнь была. Ну и скажите после этого, что оголтелого мужика смерть без вины забрала.

Незнакомец задумался, а потом спросил:

– А как же убитый? Он ведь тоже умер. Значит, тоже заслужил, или по времени?

– Э, нет,– протянул палач,– Тот человек славился только хорошими делами. Для него кончина стала злым случаем. Такое бывает, и тут уж только сама смерть знает, почему ей должно было прийти.

Почесав бороду, незнакомец придвинул стул ближе к кровати и наклонился так, что между ним и Идо осталось не больше полуметра.

– По нуждам нанимателя мне часто приходится ездить то в один город, то в другой, и там с разными людьми встречаться,– начал он негромко, так словно опасался быть услышанным кем-то ещё,– Многое до моих ушей доходит, и всё больше того, о чём лучше и не знать. Люди, они такое могут рассказать, что и не уснёшь потом спокойно. Так вот. В двух днях пути отсюда есть посёлок. Место совсем не для жизни, глухое: всего дом или два с хозяевами, остальное- амбары и сараи, да и те уже без дела стоят. Однако же, господа знатные и не очень туда часто заезжают. И останавливаются они там не потому, что им в дороге ночлег нужен, а за тем, чтобы в особый дом попасть, который ветхостью и объездными дорогами от прочего мира сокрыт. Всякое там происходит вдали от порицания и сплетен. Не стану я вам рассказывать, дурное одно, а подчас- и совсем стыд. Но, кроме прочего, забава в том доме есть для тех, кому уже ничто ни душу, ни нервы не трогает. В загоне, что железной решёткой огорожен, медведицу держат, и день изо дня на денежный спор собаками и цепными волками травят. Её туда ещё медвежонком привезли, и, говорят, без жалости над нею измывались. О том я от завсегдатая тех мест узнал, когда с ним пьяным за одним столом в гостином доме оказался. Он мне многое тогда рассказал. И о содержателе медведицы тоже. Господин этот- её хозяин-, в вашем городе жил. Известный был человек. А медведицу он у местного мельника взял. После осенней охоты, когда мать её подстрелили, она жива осталась. Так её мельник и нашёл и у себя жить определил. Но где ему было столько денег взять, чтобы кроме своих семейных ртов ещё и зверя кормить? Тогда-то ему известный господин и предложил за животным присмотр, мол, давно мечтал дикого зверя, как домашнего в своём дворе держать. Мельник ему медведицу так отдал, ничего за неё не попросил; одно только обещание взял, что тот её голодной не оставит и будет содержать в заботе. И жил он спокойно: уверен был, что всё есть так, как обещано. Позже гостил мельник у деверя в другом городе и с ним, опять же совершенно спьяну, в тот сокрытый дом попал. Увидел он, на что медведицу отдал и стал просить господина её вернуть. Но тот ему отказал окончательно и твёрдо и пригрозил: если пойдут о нём разговоры, не сможет мельник жить ни в этом городе, ни в любом другом. Против знатного чина с дурной молвой и обвинением только ещё более знатный может пойти, но и он не станет, если имеет ум. А уж простому человеку такая смелость равно как яду выпить. Не стал мельник о господине и сокрытом доме в городе говорить. И всё же душа его за медведицей с каждым днём всё сильнее болела. Он мучился, терпел и, как было велено, молчал. Но, тревога она ведь хуже больного зуба: так просто из себя не вырвешь. Стал мельник душевные муки вином заливать. Как выходной день придёт, он выпьет, и всё ему не таким плохим кажется. Вот только от меры до избытка один шаг. Так мельник и стал себе беду наживать. Возьмёт лишнего в кабаке, злом разъярится и к дому господина идёт- справедливости искать. Много раз он к нему ходил, но ничего не смог добиться, лишь ещё больше ненависть в себе вырастил. И до того мельник этого господина возненавидел, что, когда тот ему самолично у ворот дома на глаза попался, он с ним и говорить не стал; всю горечь и обиду в кулак вложил и с одного удара на тот свет отправил,– незнакомец замолчал, выпрямил спину и, посмотрев на палача как бы искоса, добавил,– Выходит, что не злой случай известного господина настиг, а вина за ним имелась.

Не думая над сказанным ни минуты, Идо с усмешкой ответил:

– Разве же это вина, чтобы человеку умирать? Медведь- он только зверь, ни души в нём, ни разума. Нет, не повинен был тот господин. И история ваша, не примите в обиду, на досужий вымысел сильно похожа. Верно, кто-то доброго человека оклеветать после смерти решил. Для того вам эту нелепицу и рассказал.

Незнакомец молчал. Он вдумчиво смотрел в пол и иногда приподнимал брови, словно выражая недоверие, или удивляясь тому, над чем размышлял.

Палач пользовался этими минутами и украдкой разглядывал своего спасителя. Делал он это не из любопытства и совсем не потому, что хотел узнать незнакомца. Разум его, воспалённый брожением змеиного яда, преломлял привычные образы комнаты, изображая предметы в ней оживлёнными и непонятно отчего озлобленными. Идо боялся замечать это; не хотел видеть их нарочито растянутые медлительные движения и слышать странный необъяснимого свойства звук, гулкий и как бы выпуклый, который вкрадчиво подбирался в его слух со всех сторон. Потому он смотрел на то единственно живое, что было перед глазами и не отводил взгляда, лишь бы не увидеть открыто, как кружки на полке раскачиваются в его сторону, а рубаха сползает с угла двери, и всё вокруг него движется и говорит.

Палачу было совсем уж дурно. Так дурно, как раньше никогда не бывало. Тело его крутило судорогами, в животе и груди всё горело, в голове шумела бессмыслица, и ногу, что укусила змея, распирало от жидкости. Родной дом казался Идо чужим и неуютным, как будто он гнал своего хозяина прочь и, негодуя от того, что Иван не уходит, пугал его страшными образами. Палач больше не мог их видеть. Он закрыл глаза и, не успев о чём- либо помыслить, уснул.