Безголовое дитё

– Ну, веди же меня домой, Ветунечка, – женщина подталкивала меня к крыльцу. Мы уселись на ступеньках. Она гладила меня по стриженой голове, а я смотрела в её заплаканные глаза и не знала, что говорить, – Не молчи, сонэчко моё, курнопелечка моя родненькая! Как же вы выжили? Ты ждала меня? Ты рада меня видеть? Я ж твоя мама.

– Р-рада, – с гордостью произнесла я подсказанное мне слово. Я с удовольствием продемонстрировала своё последнее достижение, – А я умею ещё ласточку.

Я сползла с крыльца, стала перед женщиной в стойку "смирно", затем растопырила руки в стороны и, стоя на правой ноге, подняла левую высоко назад, стараясь не упасть. Так учил меня Борька, у него в школе были уроки физкультуры и он показывал нам во дворе разные упражнения.

– Умничка ты моя, как же ты выросла! Я же оставила тебя вот такусенькую, – она отмеряла рукой от земли примерно мне до пупка.

– Лидочка! Доченька! Жива-ая, – раздался вопль Бабуни, усиленный эхом подъезда. Она вбежала во двор, споткнулась у колонки, упала на колени. Из рук её выпала буханка хлеба и покатилась по земле. Она пыталась встать, но, наступив на юбку, опять упала. Её седые волосы растрепались по плечам, гребёнка болталась на концах волос, она пыталась её нащупать и одновременно встать на ноги, но не могла. Она всё падала, падала и кричала: – Лидочка, Лидочка! Доця моя!

Женщина бросилась к ней, подняла, разгладила спутанные волосы и стала целовать Бабунины глаза, щёки, губы, руки.

– Ну, всё, всё, мы вместе. Я нашла вас, вы живы, слава богу! Мамочка, ты ж совсем седая!

– Мама! – вдруг громко закричала я и бросилась к ним. Наконец-то я осознала, что это действительно моя мама. Мы долго стояли посреди двора, обнимались, оглядывали друг друга, что-то говорили, пока не пришли в себя. Вокруг нас образовалась толпа. Сбежались соседи, шумно обсуждали нашу встречу и радовались за нас.

– Шо ж мы тут стоим посередь двора? Пошли в хату. Ты ж голодная, усталая, доня моя бедная. Как же ж я тебя ждала! – радостно лепетала Бабуня, подталкивая маму к крыльцу.

– Ой, подожди, рюкзак забыла, там всё моё имущество, – мама подхватила рюкзак, и мы вошли в нашу тёмную квартиру.

Наверно я потеряла сознание. Когда пришла в себя, то уже лежала в кровати, на голове мокрое полотенце, передо мной на коленях стояла моя мама и стряхивала градусник. Мне хотелось пить, но я молчала и смотрела на маму. На мою маму. Я ощущала что-то непознанное, будто долгожданная тайна открывалась мне. А мама смотрела на Бабуню и оправдывалась:

– У неё же тогда были голубые глаза и светлые волосы. А сейчас глаза зелёные и совсем тёмные волосы. Я не смогла её узнать.

– А я тебя узнала, – сказала я каким-то чужим голосом, и отвернулась к стенке.

Помню я лежала на кровати, мама сидела у меня в ногах, гладила мои коленки, а Бабуня рядом на стуле. Её огромная чёрная тень шевелилась на стене позади неё. Бабуня прикрутила фитиль в керосиновой лампе, стоящей на столе. Тень уменьшилась. Сквозь сладкую дрёму я слышала их голоса.

Тогда я многое не понимала из их разговора. Но постепенно, из Бабуниных и маминых воспоминаний у меня в голове сложилась реальная картина той первой ночи с мамой. При наших встречах с Бабуней мы часто втроём ложились в обнимку на мамину кровать, и я просила, чтоб Бабуня рассказывала про меня маленькую. И Бабуня всегда с большим удовольствием, несмотря на тяжёлые воспоминания, начинала рассказывать про катакомбы, про встречу с мамой, про мои галлюцинации, про нашу с ней жизнь после освобождения Одессы. Мама тоже вспоминала свою жизнь в эвакуации; как волновалась за нас, как теряла и снова обретала надежду на встречу с нами.

МАМИН РАССКАЗ

– А Жорж где? Он жив? – спросила Бабуня.

– Жив. Он остался с театром в Ашхабаде, а я упросила директора отпустить меня. Как узнала, что Одессу освободили, не могла сидеть в неизвестности. Каждую ночь мне снились кошмары, что вы погибли.

– Як же ты добиралась, Лидочка? Середняя Азия – это ж так далэко от нас.

– Месяц, ровно месяц я добиралась. Думала, не доберусь. Прыгала с товарняка на товарняк. Ночевала в пустыне под открытым небом. Попадались добрые люди, помогали и тут же куда-то исчезали. Народу – тьма, все хотят домой, вырваться из эвакуации. Куда ни глянь, везде давка, все орут, дерутся, ворьё шныряет. Какой-то парень вроде хотел мне помочь, занять место на товарняке, наверху. Взял мой чемодан и залез наверх. Пока я карабкалась за ним, он спрыгнул с другой стороны товарняка и убежал с чемоданом. А тут поезд тронулся. Ну, я плюнула, не стала догонять. Неизвестно же, когда повезёт с другим товарняком. До Астрахани я добиралась больше недели. Ну и намучилась я в этой Астрахани. С вокзала уйти нельзя, боялась прозевать поезд – расписания же не было. Присесть негде, поесть нечего. Консервы, что везла вам, в чемодане остались. А рюкзак я набила изюмом и курагой с урюком. Выменяла у какой-то бабы две жмени изюма на четыре селёдки. А селёдка солёная, как рапа. Еле съела одну. Захотела пить, а за водой очередище – ужас! Пришлось рискнуть – побежала в город искать воду. Повезло. В одном из дворов обнаружила кран, из которого просто текла вода, он не закрывался – такое расточительство. Я присосалась к этому крану и пила, пила, пила. Во двор вышел дядька, долго смотрел на меня, потом спросил – « Ты часом не коняка, чтоб так хлебать?" Я показала ему селёдку и попросила пустую бутылку взамен. Он сказал, что этого добра, ну селёдок, у них на Каспии навалом, нет ли чего получше. Пришлось отдать ему немного изюма и кураги. Дядька вынес литровую бутылку и кусочек чёрного хлеба. Я умылась, набрала в бутылку воды и побежала обратно на вокзал. Ну и что ж ты думаешь? Поезд на Ростов, который я сутки ждала, уехал. А народу даже не убавилось. Рассказывали, что он прибыл на другую платформу, и все ринулись туда. Представляешь, с вещами, с детьми… Да и стоял он всего минут десять. Что делать? Негде даже притулиться. Объявили, что следующий поезд пойдёт только через сутки. Хотела было пойти опять в тот двор с краном, найти того дядьку, попроситься на ночлег. Но решила больше не рисковать. Уселась на рюкзак прямо в толпе, посреди платформы. Сумку с документами прижала к груди, голову уронила на колени. Так и просидела часа три или четыре в полусне. Среди ночи ужасно заболел живот, захотела в уборную. Попыталась встать, но затекли ноги. Я ж сдуру надела танкетки, всю дорогу в них. Туфли без каблука тю-тю, остались в чемодане. А босиком нельзя, везде битое стекло и гадость всякая под ногами… Боже, как у меня болели ноги, еле встала. А ещё нужно было переступать через людей… На двери уборной мелом было написано: "Римонт". Пришлось бежать "до ветру". Именно бежать, так как сил терпеть уже не было. Словом оказалась я на каких-то путях, среди пустых вагонов в укромном местечке. Уже светало и мне стало понятно, что не одна я облюбовала это место. Справила свою нестерпимую нужду и поплелась обратно на вокзал. Днём присоединилась к компании трёх женщин. Они решили по-быстрому смотаться в город, чтоб купить какой-нибудь еды. Слава богу, недалеко от вокзала нашли замызганную столовку. Грязь, мухи, грохот подносов! На раздаче стояла баба с железными зубами, орала на всех без исключения. Я взяла рис с вонючей жареной селёдкой и мутный компот из сухофруктов. Вернулись на вокзал и ещё до вечера ждали поезд. Когда подали состав, толпа просто внесла меня в вагон. Я даже усилий не приложила. Удалось даже занять место у окна. Я была так счастлива, что у меня началась истерика. Слёзы капали на рюкзак, который лежал на коленях. Ткнулась головой в рюкзак и отключилась. Не слышала, как тронулся поезд, не видела, как наступила ночь. Проснулась под утро. Было ещё темно. Нас утрясло под стук колёс и стало свободней. Удалось вытянуть ноги и расправить плечи. Более того, мне даже удалось, переступая через людей, добраться до уборной. Слава богу, что люди, боясь потерять место, терпели и не успели сделать туалет недосягаемым. Ты знаешь, мамочка, по-моему, туалет – это была самая страшная проблема в пути. Не только для меня. В этом деле все были абсолютно равны. Я благополучно вернулась на своё место, уселась и решила, что не оставлю его до самого Ростова.

– Лидочка, а как же вы попали в этот Эшхабат? И шо, вы усе эти тры года там и жили?

– Нет. Ты ж помнишь, мы с Жоржем оставили тебе Ветуню на лето и уехали в город Кировоград на гастроли. Это было в начале июня, а 22-го июня началась война. Нас она застала в Знаменке на выездном спектакле. На следующий день мы должны были вернуться в Кировоград и уже собираться на большие гастроли в Алтайский край. Но в Кировоград нас не пустили, оставили в Знаменке. Там как раз формировались составы для эвакуации с Украины. Нашу труппу решили эвакуировать под Сталинград, в город Камышин. Представляешь, в чём стояли, в том и эвакуировались. В Камышине был эвакогоспиталь, куда свозили раненных солдат с фронта. Я отказывалась, просила, чтоб меня отпустили в Одессу, умоляла, плакала. Но меня не отпускали, да и Жорж был против. Его не забрали на фронт из-за тромбофлебита. Сказали, что он будет только обузой на войне. А четырёх парней из нашей труппы сразу же отправили на фронт. И труппа поредела. Директор категорически запретил мне ехать в Одессу. Тем более что все поезда шли только на восток. Да и заменить меня было не кем. А главное – приказ есть приказ – военное время. В Камышине по сводкам узнавали о ходе войны. Спектакли не играли, мужиков не хватало, просто сделали концертную программу. С ужасом услышали, что Одессу заняли немцы. Это известие я не забуду никогда в жизни. Мы тогда давали концерт раненым в одной из палаток госпиталя. Эти брезентовые палатки стояли прямо в степи, а между ними на столбах висели громкоговорители. Когда они давали сводку, все замирали, чтоб не пропустить ни единого слова. Так было и в этот раз. Шёл мой номер, я пела "Хустынку", когда включилась сводка. Я остановилась на полуслове, аккордеонист тоже. Дальше ничего не помню. Мне потом сказали, что я рухнула прямо на подмостки, как только услышала, что Одессу захватили немцы. Меня оттащили за кулису, а концерт продолжался. С тех пор каждый раз, когда я пела "Хустынку", останавливалась в том же месте. Мне было очень стыдно перед раненными, но они меня прощали, аплодировали, кто как мог. Вася, аккомпаниатор мой, его не взяли из-за астмы, посоветовал закрепить эту паузу, чтоб я проглотила ком и набрала воздуха побольше, вроде это такая эмоция. И что странно, как только мы решили закрепить паузу, в следующем концерте у меня пошло всё нормально. Там и так переживаний было через край. Мамочка, если б ты видела этих израненных бойцов! Нет, не буду вспоминать, это невозможно описать словами. Нет. Потом как-нибудь… – мама надолго замолчала, уставясь в одну точку.

– Да что ж я про себя, да про себя? Вы-то как выжили? Где вы находились, когда бомбили наш дом?

РАССКАЗ БАБУНИ

– Ну, шо тебе сказать? – Бабуня задумалась, громко вздохнула, – Когда вы уехали работать у той Кировоград, хто ж знал, шо будеть война! Ты ж помнишь, Ветуня только научилась ходить. Я, слава богу, была в отпуске. Собиралась поехать до брата в Овидиополь. Там же ж у него своё хозяйство, пасека. Думала, шо хорошо отдохнём, и скоро вы приедете в отпуск. Решила пойти на Привоз купить продуктов на дорогу та гостинцев для брата. Ветуню хотела оставить на соседку, ну Галя, помнишь, справа от нашей квартиры. Пришла до неё, прошу, шоб посидела с Ветуней, пока я сбегаю на Привоз. А она в панике руками на меня трясёть:

– Та какой там Привоз! Ты шо, не знаешь? Немцы напали на нашу страну.

– Как напали? – спрашиваю, – Какие ещё немцы?

– Та Германия объявила нам войну сегодня в четыре утра. Ты шо, радио не слухаешь? У полдень и объявили…

– А я ж его по утрам нэ включаю, шоб дитё не разбудить. Ну и шо теперь?

– Шо, шо? Тикать надо. Ты подывысь, шо делается на улице. Уже все евреи поехали целыми мишпухами та з бебехами на вокзал. Усе двойки трещать по швам. А они не дураки, они всё знають наперод. Нэ знаю, как ты доедешь на двойке до Привоза…

– Вот так я узнала, Лидочка, шо началася война. Многие, конечно, были в панике, уезжали. Кто к родственникам, кто ещё куда, не знаю. Целыми производствами вакуировались. А нам куды? Я в порт, на работу побежала. Був бы живой твой батько, он бы всё решил. На фронт его б не взяли из-за того менингита. Дурень такой, царство ему небесное, выбегал потный на палубу с кочегарки проветриться. Вот и проветрился на той свет. Так вот, Лидонька – в порт нэ пробраться. Народ стояв по всему Таможенному спуску до самой Пушкинской. С вещами, с дитями. Усих пытаю, шо воно и як. Нихто ничого нэ знае. Один какой-то мужик бигав по очереди и спрашивал, у кого есть пьять тысяч. Мол, можно дать взятку за пропуск на судно, шо вечером отчалить у Крым. Растерялася жутко. Ехать до брата в Овидиополь, чи не ехать? А тут же всех вакуирують. Главный ужас был, шо мы ничего не знали про вас. Слухи были усякие. А когда уже стали бомбить нас, ну то есть Одессу, всё думаю, конец нам пришёл. Усех мужчин призвали на фронт. Шо делать, с кем советоваться? Кажный за себя. Побежала на Привоз искать Василя, твоего батьки друга, цыгана этого. Он же ж всегда шлялся по Привозу, по своим биндюжным делам. Нашла сразу. Так он мне говорит: – "Ты, Домка, собирайся с дитём, та я вас у катакомбах спрячу, бо если немцы займуть Одессу, то вам не жисть. Твой Петро был же ж коммунистом, а немцы – усе капиталисты. Коммунистов под расстрел. Ты жена коммуниста". "А как они знають, хто коммунист?"– спрашиваю. " Та мало сволочей? Донесуть, шоб свою шкуру спасти". Ну и нагнал он на меня страху. Решила с ним договориться, шоб идти в катакомбы. Вообще слухи ходили, шо война очень скоро кончится. Думаю, ничого, это не надовго, в революцию сколько пережили, потом голод этот проклятущий, а продолжаем жить. Вася сказав, шоб была готова завтра с утра. Шоб барахла багато нэ брала, самое необходимое на первое время. Ну и поплэндалась я додому, ноги подкашиваются, сердце стучить, як молоток, слёзы глотаю. Та не за себя, а за дытынку, за Ветуньку. Вона ж така малэсэнька, ничого нэ понимает. Она только-только заснула, когда я побежала Васю шукать. Пришла, она ещё не проснулась, слава богу. Стала собираться, всё из рук падает. Засунула у мешок нашу перину, вот эту, на которой ты сидишь, вот это одеяло, пару простыней, себе кое-что на смену, а главное – детские вещи. Пару мисок засунула в одеяло, казанок, две кружки. Сахар, соль, подсолнечное масло, гречка, рис. Вот кажись и усё. А, нет. Взяла ещё альбом с фотографиями и батькину финку японскую. Вот этот будильник. И знаешь, Лидочка, не утерпела, взяла ещё батькину флотскую складную тубаретку. Как она мне пригодилась! А помнишь, Петро перед смертью всегда хотел посидеть на ней? Так я ж её сохранила, он вона стоить в углу. Ну и ещё все документы за пазуху засунула. Вася приехал часов в пять утра. Стукае. А я ж даже не задремала. Всё думала, як хату оставить. Спустились у двор. А там стоить Васькина, ну помнишь, ота двуколка з битюгом. Он на ней до войны носился, як скаженный по городу. Ветуня сперва хныкала спросонку, а як побачила того битюга, то й замовкла. Васька впорый мужик – усё аккуратно поместил. А я хату запэрла, перекрестила, и мы поехали в катакомбы, на край города. Когда приехали на место, Васька сказав, шоб мы пока сидели в двуколке, а сам стал тягать наши вещи. Там такой крутой спуск до моря и тропочка совсем незаметная. Этот спуск весь зарос бурьяном и колючим диким барбарисом. Сверху видно, шо место безлюдное, ни одной хатки, и даже ни одной шаланды нема, ни на берегу, ни в море. Потом Вася повёл и нас по тропочке до входа в катакомбы. Это такая дырка в скале, як пещера. Примерно в середине обрыва, шо до верху, шо до низу – почти одинаково. У входа на камне сидела молодая женщина с грудным ребёнком, баюкала. А наши пожитки лежали рядом с ней. Вася спросил её про какого-то Мишу. Она ответила, шо тот сейчас подойдёт. И действительно, скоро из пещеры вышел хромой мужчина, пожилой, в сером костюме. Вася сказав ему, шо я жена Петра Тимоша с внучкой. Тот улыбнулся мне и сказав, шо с Петром он ходил в кругосветку на "Трансбалте". Вася стал прощаться с нами. Если шо нужно будеть, то связь через Михаила. И сиганув у верх по тропке с песней. Ты ж наверно помнишь, Лидочка, как они с батьком гарно пели на два голоса?

– Ещё бы! – ответила мама, – Василий же заставлял меня подпевать им. Помнишь их любимую – «Раскинулось море широко»? Как они плакали на словах: «Товарищ, я вахту не в силах стоять – сказал кочегар кочегару». Это он обнаружил у меня голос и надоумил поступать в консерваторию. Ну, мамочка, рассказывай, как же вы там устроились в этих катакомбах?

– Как-как? Як усе люди, шо там ховались. Миша сложил наше барахло у тачку, и мы пошли шукать себе место. Я ж ничого не знала, шо такое эти катакомбы. Ну, слухи были, шо это такие калидоры под Одессой, длиннющие, шо там блукають бандиты усякие, налётчики ховаються от милиции, контрабандисты. А оказывается, як сказав Миша, там выпиливали ракушечник та дома из него строили, шо мол, вся Одесса из этого ракушечника выстроена. Ну и повёл он меня по длиннющему калидору у глубь под землю. А там уже столько народу разместилось! Та усе по стенкам. Посередь проход, а у стенок – кровати, столы, тумбочки, тубаретки. На стенках висять карасиновые лампы та коптилки в жестянках от консервов. Ветуня стала тихонечко хныкать, вырываться назад. Пришлось узять её на руки. А вона така тяжёлая! И всё время просить: «Хоцю до дому, хоцю до дому". Такое впечатление, шо мы в преисподней. Воздух сырой, тяжёлый. Довго шли. Наконец Миша сказав: "Тут располагайтесь". И стал выгружать наши вещи у стенки. А рядом стоял большой стол. Мабуть с какой-то кухни, бо под ним полка. « Вот – говорит,– этот стол для тебя Василий сюды ночью доставил. В разобранном виде. Пацаны собрали, сбили гвоздями. Ты вещи на полке поместишь, а спать будете на столе, бо тут крысы бегають." Ещё рассказав, як добираться до города. Это пешком целый час до трамвая, ну и на трамвае до вокзала. Если шо дома забыла, то можно смотаться в город. Познакомься, говорит, с соседками, они всё знають. И ушёл.

И началася наша жисть с Ветуней в этих катакомбах.

Сперва я разложила усе вещи на полке под столом. На стол положила перину, у наволочку напихала Ветунину одёжу и своё кое-что. А она всё хныкала-хныкала, и стали глазки у неё слипаться. Я положила её на перину, и она сразу заснула. Села я на батькину тубаретку и стала думать, шо делать дальше. Во первых нужна карасиновая лампа, бо темно, от соседей свет доходит слабо. Потом же ж надо на чём-то варить еду, а примус та карасинку я не взяла, Вася не сказав про это. А как раз пришла соседка. Зажгла свою лампу. Мы познакомились, её зовуть Ванда. Женщина примерно моего возраста, лет под пятьдесят. Тоже не захотела у вакуацию, решила ждать мужа и сына в Одессе, их же ж призвали на фронт. Мы с ней договорились, шо завтра поедем у город. Потом Ванда познакомила меня с пожилой женщиной Фросей, которая за продукты сидит с дитями пока мамки ездють у город. Выходили на воздух до ветру. В катакомбах нельзя, и так воздух поганый, спёртый. Пока Ветуня спала, я немного освоилась. Познакомилась ещё с некоторыми людями. Один старик, бывший офицер с гражданской, инвалид с костылём, одолжил мне примус, шоб я сварила кашу Ветуне. Я сварила. Ванда дала пару ложек мёда для Ветуни. Геннадий Степанович, ну той инвалид, шо дав примус, тоже сел с нами кушать. Всё говорил про себя, шо у него жинка давно вмэрла. Родная сестра – хирург, её забрали на фронт, а дочка – бездетная, одинокая, осталась в городе в квартире. Хочет вакуироваться. Так до вечера мы и проговорили. А ночью мы слышали, як бомбили город. Усю ночь бомбили. К утру стихло, и мы с Вандой стали собираться. Оставила я Ветуню на Фросю. И пошли мы добираться до города. Нас было человек пять или шесть. До трамвая шли с полчаса. Довго ждали на конечной остановке. Думали уже, шо дэсь пути разбомбили. Но нет – прийшов трамвай. Благополучно доехали до вокзала. Правда, народу набилось у трамвай много. На вокзале разошлись у разные стороны. Ванде ж до Молдаванки, а мне на Нарышкинский. Стала я ждать наш 2-й трамвай. Наслушалась в толпе разных слухов. Говорили, шо немецкая бомба попала на Греческую площадь, та усе дома там разбомбило. Есть раненые та погибшие. Представляешь, Лидочка, шо я пережила? Не стала ждать трамвая, та поплэндалась пешком. Думаю, посмотрю на Греческую, шо там такое. Дошла по Пушкинской до Бебеля, шоб там свернуть на Греческую. Но не дошла, бо везде патрули и не пускають дальше. Тогда я вышла по Бебеля на Красную Армию, на Преображенскую, то есть, и пошла прямо по ней. Там я всё-таки села на двойку, на Тираспольской. Еду, сердце колотится. Шо там з домом случилося за эту ночь, думаю. И представляешь мою радость! Дом наш стоить целый, нетронутый. Клавка, дворничка наша вышла из двора с метлой, як ни в чём не бывало. Поздоровкались, поговорили за Греческую. Я ж ей не говорю, шо ушла в катакомбы. Бо я ей не доверяю. Её Хведька, биндюжник, недавно с тюрьмы вышел. Хто знаеть, шо у него на уме? А вона стукачка. Вона ж знала, шо Петро коммунист. Вдруг наступит новый режим, вона ж знов стукать будеть. Така натура.

Отперла квартиру. А в хате темно, як у нас в катакомбе. Окна ж заставляли завешивать, шоб свет не было видно с улицы. Сняла с одного окна одеяло, ото коричневое, батькино. Постелила его на полу, та стала кидать на него всё, шо, думаю, пригодится у катакомбах. Простыни – две штуки остались, остальные, штук пять, я отнесла неделю назад у медпункт. Объявили, шо не хватает в больницах бинтов для раненых, которых привозили с фронта. Так просили у населения. Я отнесла почти новые. Стыдно ж отдавать на такое дело застиранные. Бушлат матросский батькин положила. Ото вещь! Сколько лет он в нём плавал! Потом у продразвёрстку в селе в нём ходил, прострелянный у двух местах, и ничого ему не сделалось. Бескозырку батькину. Знаешь, не сдержалась я, завернула в наволочку новый шивётовый кустюм Жоржа. Не смогла оставить, он его всего один раз и надел. А как он ему шёл! Твой полушубок из белки положила, шо ты из гастролей по Сибири привезла. А в мешок от картошки засунула примус, карасинку та карасиновую лампу. Весь карасин слила в бутыль. Шо-то ещё покидала в той мешок. Прости меня, Лида, столько оставила хороших, нужных вещей, с таким трудом нажитых. Но как же я их потащу – тяжко. Надеялась, шо немцы не займуть Одессу, та мы скоро вернёмся с тех катакомб. С большими трудностями, даже не буду говорить, добралася до катакомб. Как-то мы там все сдружилися, усе помогали друг другу. Ветуня освоилась, свыклась… А Одессу бомбили кажну ночь.

– Господи, мама, а что ж вы ели? Где доставали продукты? Не голодали?

–Та всякое было. Даже макуху ели. Ветуня очень любила ту макуху, просто требовала. За щёчку засунеть, та й сосёть як канахвету, пока макуха не размокнеть. С чёрным ротиком всё бегала, пока не умоешь. Василий дважды, чи трижды привозил кое-что. Макароны, картошку, глэчик смальца как-то привёз. Надовго хватило того смальца. Заботился в память о друге своём. Ты ж помнишь, як они по бабам бегали. Только Петро с рейса – Васька тут як тут. Наверно в порт наведывался узнавать, когда "Трансбалт" причалить. А тот, дурень, царство ему небесное, и рад. Ты ещё малэнька була. Не помнишь, як я убывалася та страдала. Так вот, приехал как-то Вася, разговариваем, а он морду свою отворачиваеть от меня. Я пытаю его, шо случилося. А он мине: – "Нема больше, Домочка, вашого дома, бомба попала в него". Так вместо того, шоб переживать за дом, я стала цилувать Ваську, благодарить, шо он спас нас. Без него, ты ж понимаешь, нас бы уже не было в живых. А на следующий день немцы та румины заняли Одессу. Всего до октября продержалася наша Одесса. Первым долгом немцы унистожили почти усех евреев, которые не успели вакуироваться. И шо воны на тех евреев имеють? Позжигали их живьём, та у ямы закопали. И потёк народ у наши катакомбы. Это те, хто не успел у вакуацию, та у которых дома разбомбили.

А Ванда, зараза оказалася. Не то шоб совсем зараза, а просто подпольная спекулянтка. Оказывается, спала вона на карасине.

– Прямо в керосине, что-ли? – не поняла мама.

– Та не, Лидочка. У неё была чугунная ванна полная карасина. На той ванне лежала большая дубовая дверь. И уже на ту дверь она ложилася. Та выменивала той карасин на всё. Её муж до войны работал продавцом в карасиновом ларьке на Молдаванке. Его забрали на фронт, а она, не знаю точно, но вроде бы скупила той карасин, та бидонами натаскала у ту ванну. И тайно продавала, чи выменивала на дорогие вещи та на продукты. Вроде с одной стороны помогала нам, но драла за той карасин тры шкуры. Надо отдать ей должное, шо она давала в долг. И я ей благодарная за Ветуню. Когда наступила зима, Ветуня простудилася, та заболела ангиной. Уся горела с температуры. Хрипела страшно и была без сознания. Я уже прощалася с ней. Так шо сделала Ванда? Надёргала с одеяла вату, намотала на карандаш, умакнула у карасин. Потом заставила меня, шоб я держала Ветунин рот открытым, и засунула ей в горло той карандаш с карасином. Помазала, значить, гланды. И шо ж ты думаешь? Утром температура спала, бедное дитё открыло глазки, занявкало, пить попросило. Правда, горло у неё болело, но болело, уже не от ангины, а от того, шо был ожог у горле. Ожог я вылечила быстро. И знаешь чем? Помнишь, батько принёс як-то баночку с китовым жиром? Он лет пять стояв у нас на полке, усё хотела выкинуть. Нюхала, нюхала его, а он не портится. На всякий случай захватила. А Ванда за лечение взяла шивётовый кустюм Жоржа. Та я б готова была усё отдать за то лечение. Я ж неграмотная. Как я могла знать за той карасин, шо он так лечить? А Ванда всё знала, зараза, прости господи и царство ей небесное.