скачать книгу бесплатно
– Только идите прямо через сцену, иначе не пройдёте, там всё завалено.
Игорь Палыч ногой толкнул дверь и исчез за ней. Мама, осторожно ступая, пошла за ним.
– А вот и сцена, тут светлее, на колосниках горит дежурная лампочка. Она пока одна на весь театр. Завтра будут монтировать электрику. Директор добился, чтоб театр подключили к электростанции, – глухо, как из глубокой ямы, раздавался голос Игоря Палыча.
Я вертела головой в разные стороны. Жуткий полумрак напомнил мне почти забытые катакомбы. Наконец мы оказались в огромном помещении с высоченным полосатым потолком, посреди которого тускло светила маленькая звёздочка.
– Шо это? – я показала пальчиком на полосатое небо с одной тусклой звездой.
– Это, Веточка, сцена. Самое главное место в театре. Тут я буду играть, – ответила мне мама.
Эти слова мне были непонятны тогда. Бабуня никогда не говорила таких слов. Театр… Сцена…
– И ты тут, в этой темноте будешь играться? Тут так жутко, как у катакомбах.
Мама остановилась посреди огромного мрачного пространства, прижала меня к себе и таинственно произнесла:
– Не играться, а играть. Это моя любимая работа, потому что я артистка. А посмотри туда, там сидят зрители. Они смотрят, как я играю. Внимательно слушают, иногда плачут, иногда смеются. И если я очень хорошо играю, то они аплодируют мне.
– Как это? Пладируют?
– Дружно хлопают в ладоши.
Я повернула голову в сторону, куда смотрела мама. Там ничего не было, там зияла бездна, чёрная-пречёрная пустота. От этой бездны, от этой чёрной пустоты закружилась голова. В тот момент мне почудилось, что эта чёрная и глубокая яма сейчас заглотит меня навсегда. И я подумала, что моя мама «самашечая артыска», как говорила Бабуня про одну странную тётю, живущую в дальнем углу нашего одесского двора. Эта тётя всегда была смешно одета, будто напялила на себя все свои вещи, а поверх них ещё накинула грязную ажурную скатерть. Несмотря на жару, она носила перчатки, а на животе болталась большая меховая муфта. Завидев кого-нибудь из детей, манила к себе пальцем и протягивала ребёнку конфету в красивом фантике. Если кто-то из нас подходил близко, она прятала конфету обратно в муфту, быстро хватала ребёнка за плечо и шептала ему на ухо: «Давай играть, играть, играть! А потом конфета твоя. Хочешь?» Играть нам с ней не хотелось, а конфету хотелось. Однажды Борька выхватил у неё конфету и убежал. Она громко заплакала и ушла к себе. А конфета оказалась твёрдой и заплесневелой, есть её было невозможно. Даже Жулик не стал есть эту конфету – понюхал и с обидой отвернулся. А Бабуня сказала, что она "самашечая артыска, а канахвета довоенная".
– Что вы там застряли? – раздался голос Игоря Палыча, – Идите сюда, в эту дверь.
Мама опустила меня на пол, взяла за руку и повела в сторону, откуда доносился голос. Опять тёмный коридор, в конце которого светился фонарь. Игорь Палыч стоял у раскрытой двери.
– Вы пока поживёте тут, всего пару дней. Извините, что не успели привезти кровать. Георгий Игнатьевич сам должен был позаботиться. Так обещал, так обещал.…Но, сами видите, в каком он состоянии. Это наш красный уголок. Там в углу матрасы. Так что располагайтесь пока на полу. А завтра всё решим. Может даже сразу на квартиру. Желающих пустить много, будете сами выбирать. Ну а я, извините, пока откланяюсь. Надо хоть пару часиков поспать. Дел по горло. Да, совсем забыл – на подоконнике стоит керосиновая лампа, она в вашем распоряжении. А фонарь я отнесу сторожу, – и он мгновенно исчез в темноте.
Какое-то время мы растерянно стояли в тёмном коридоре. Потом мама заглянула в комнату и тихо позвала:
– Жорж, Жорж, ты меня слышишь?
Из комнаты донёсся мужской храп и невнятное бормотание.
– Мама, хто там? Я не хочу туды, я боюсь, – прошептала я, дёргая маму за руку.
– Не бойся, Ветунечка, там твой папа. Он, наверное, ещё не проснулся, – и мама, распахнув широко дверь, решительно вошла в тёмную комнату.
Я на цыпочках пошла за ней. Сквозь широкое окно в комнату заглядывал слабый рассвет. Можно было рассмотреть только силуэт керосиновой лампы, стоящей на широком подоконнике. Мама подошла к окну, нашла на подоконнике спички, сняла стекло с лампы и дрожащими руками подожгла фитиль. Когда она накрыла фитиль стеклом, в комнате стало гораздо светлее. Я, наконец, всё разглядела. В комнате не было ни стола, ни стульев. В левом углу от окна на полу лежал свёрнутый матрас, рядом с ним большой раскрытый чемодан. В нём лежали какие-то грязные тряпки. Крышка чемодана была вся изодрана внутри. Слева на стене висел огромный портрет дяди с чёрными усами, в военной форме. В правом углу на сером матрасе лежал мужчина. Он лежал на спине, но лица не было видно, оно было прикрыто мятым вафельным полотенцем. Я посмотрела на маму. Она стояла посреди комнаты и пристально смотрела на спящего человека. Потом склонилась над ним и сразу же резко выпрямилась. Её глаза сверкали от слёз, но она не плакала. Она улыбалась. Её улыбка была злой.
– Слава богу, это конец. А я-то думаю, что ж это мой любящий супруг не встречает нас на вокзале! Он же так скучал по своей дочурке! – мама просто захлёбывалась от злости, казалось, её крик был слышен даже на улице.
Глядя на маму я всё поняла. В углу лежал мой папа по имени Жорж. Он был пьян.
Бабуня часто рисовала мне картину: закончится война, приедут мои дорогие папа Жорж и мама Лида, они обнимут меня, прижмут к сердцу, расцелуют свою ненаглядную донэчку, привезут много подарков и конфет, купят красивое платье в горошек, лаковые туфельки как у Нилки, и поведут меня в Городской сад на Дерибасовскую кушать мороженое. Она так ярко нарисовала мне мою мечту, что я никогда не забывала о ней, и в самые печальные дни я, закрыв глаза, ясно представляла себе эту счастливую встречу.
Мама внесла в комнату наши вещи. Раздражённо раскинула матрас вдоль стены. Сняла с меня ботиночки и велела ложиться спать. Я послушно легла на плоский матрас. Потом она вытащила из рюкзака наши пальто и, свернув их, положила мне под голову. Легла рядом и обняла меня. Засыпая, я ощущала нежное прикосновение её тёплой груди к моей спине. Это напомнило мне Бабуню, и я скоро уснула.
Утром проснулась от маминого крика.
– Где мои вещи? Где бельё, которое я собирала всю эвакуацию в Ашхабаде? Простыни, пододеяльники, наволочки. А подарки для Веточки, для мамы? Я запретила тебе даже открывать этот чемодан. Всё пропил, да?
Я лежала с закрытыми глазами, притворяясь спящей. Я боялась открыть глаза и посмотреть на человека, который находился здесь рядом, в этой комнате. Ведь мама кричала, обращаясь к нему. Но он молчал. Почему он молчит? Почему не оправдывается? Может, он не виноват, и мамины вещи ещё найдутся?
– Дойти до такой низости – пропить детские вещи! Ты не мужик! Настоящие мужики кровь свою проливали, жизнь отдавали на фронте ради своих детей, ради своих жён и матерей! – мама почти визжала, захлёбываясь от рыданий. – Ты можешь себе представить хоть на минуточку, что те раненые бойцы, которых мы обслуживали в госпиталях, которые умирали у тебя на глазах от смертельных ран, могли отобрать у своего ребёнка хоть крошку хлеба? Да не то, что у своего, даже у любого беспризорника! Где мешок с мукой? Где бидон с мёдом? Отвечай, что ты молчишь? Да лучше б ты погиб на фронте, гад! По крайней мере, мы бы гордились тобой, была бы светлая память о тебе! Долбаный артист, отсиделся в тылу, брюхо нарастил, брыла до плеч. Ненавижу!
– Хватит, – вдруг раздался хриплый, но совершенно спокойный голос, – Твой пафос меня достал. Прямо Сара Бернар. Я виноват, но думаю, что у меня будет возможность оправдаться. Ты во всём права кроме одного. Не надо бы при Светочке. Теперь уж и не знаю, как она меня, такого подлеца воспримет, – он, наверное, пытался встать, так как зашуршал матрас, и что-то мягкое брякнулось об пол. – Я сейчас уйду. Поцелуй её от меня.
– Иди, иди, и чтоб глаза мои тебя больше не видели. Завтра же подаю на развод. О ребёнке забудь.
Хлопнула дверь, он ушёл. Я открыла глаза. Мама стояла, облокотившись о подоконник и тихо плакала. Я подошла и обняла её колени.
– Ну и пусть идёт, он нам не нужен. Приедет Бабуня, я ей всё расскажу, она ему даст прикурить!
МЫ КВАРТИРАНТЫ
Яркий солнечный день. Мы с мамой на знакомой подводе с вещами едем из театра на квартиру. Подвода остановилась на тенистой узкой улочке у небольшого одноэтажного дома. Открылись ворота и мы заехали во двор. Из дома на широкое крыльцо вышла пожилая женщина.
– Вы Лидия Аксентьевна? – спросила мама,– Я тоже Лидия, только Петровна. Мы ваши квартиранты.
– Вот и хорошо, добро пожаловать, я вас жду. Проходите в хату. А малэньку квартирантку як звать?
– Я не кватиранка, я Света, а Бабуня меня называет Ветуня, – смущаясь, ответила я тёте.
– Квартирантка, самая настоящая. А где ж твоя Бабуня?
– Она едет в поезде. Скоро приедет, – как-то неуверенно ответила я тёте – прошло уже много времени, а Бабуня никак не доедет.
– Какие у тебя симпатичные ямочки на щёчках. А кто ж тебя так обчекрыжил? – спросила тётя, погладив меня по голове.
– Бабуня, чтоб воши не заводились.
Наша комната мне сразу понравилась. Большая и светлая. У стены между двух окон стоял огромный стол, покрытый зелёной бархатной скатертью. Справа от стола – кожаный диван с высокой спинкой, украшенной белой кружевной салфеткой. А у стенки слева стояла небольшая кроватка, застеленная голубым покрывалом. У самой двери слева я увидела маленькую чугунную печку на кривых ножках. Конечно, я не знала, что это такое. А Лидия Аксентьевна, объяснила маме, что это «буржуйка», старинная печка, но работает прекрасно, на ней можно готовить пищу и зимой обогревать комнату. Нужно только запастись дровами. Из печки торчала железная труба, верхним концом упираясь в стену почти под потолком.
В тот же вечер мама на «буржуйке» приготовила очень вкусные картофельные оладушки.
По утрам, как только мы просыпались, мама начинала петь свои гаммы. Мне эти гаммы не нравились, и я с нетерпением ждала её ухода на репетицию. По вечерам мама тоже уходила на репетицию. Я оставалась одна. Дверь она запирала на ключ. Всё утро и весь вечер я сидела на подоконнике и смотрела в окно, изучая двор. Он всегда был пуст. Слева от окна – закрытая калитка. Я смотрела на эту калитку в надежде, что сейчас она откроется и в проёме покажется моя Бабуня. Устав от бесконечного ожидания, я слезала с подоконника и бесцельно бродила по комнате. В доме царила ватная тишина. Хозяйка уходила на работу очень рано. Дом издавал какие-то звуки: тихие вздохи, шёпот, невнятное бормотание, скрип половиц. Казалось, что в доме есть ещё кто-то, там за дверью, которая находится в конце длинного тёмного коридора. Что этот «кто-то» догадывается о моём одиноком существовании и скоро, вот-вот, сейчас постучит в дверь. Моё маленькое детское сердечко громко стучало и выпрыгивало из груди. Я залезала в мою кроватку, укрывалась одеялом с головой и замирала от страха.
Однажды Лидия Аксентьевна принесла мне большой деревянный ящик с игрушками и стопку старых, замусоленных детских книжек. Сказала, что нашла это «богатство» на чердаке. Оно принадлежало её дочери Жанне, которая сейчас гостит у своей бабушки в деревне. Книжки были с картинками, и я целыми днями, сидя на диване, с интересом разглядывала их. Раньше я никогда не видела детских книжек. А Бабуня не знала детских сказок. Только на ночь вместо колыбельной она тихонько, нараспев мурлыкала мне «Козу-дерезу» и «Сороку-воровку». Поэтому я, разглядывая цветные картинки, сама придумывала истории, которые диктовала мне моя небогатая фантазия. А вот в ящике было, действительно, настоящее богатство. Среди мишек, зайцев, утят, ёжиков я нашла большую и красивую куклу. Даже сейчас, закрывая глаза, вижу её – золотые локоны, белое фарфоровое лицо с яркими розовыми щёчками, голубые глаза с длинными чёрными ресницами. На ней бледно сиреневое кружевное платье с пышными рукавами и широкой юбкой, под которой находилось ещё множество шёлковых юбочек и розовые трусики с рюшами. Ножки обуты в лаковые фиолетовые туфельки на каблучках. А ручки, что за чудо – каждый ноготок был покрашен ярко розовым лаком. Я не играла с ней, я ею любовалась, сажала её на подушку и разговаривала с ней, говорила ей самые ласковые слова, которые знала, которые говорила мне Бабуня перед сном: «Ты ж моя рыбочка, ты ж моя цацачка, ты ж моё сонэчко, моя красуня. Вот выгоним немца, и будеть наша победа! Мы с тобой пойдём на Соборную площадь кататься на качелях. А в хорошую погоду поедем на лиман, будем собирать мидии. А грязью не будем мазаться, бо у тебя царское платечко и оно замажется. Мы лучше пойдём на Дерибасовскую в Городской сад, будем кушать мороженое и задаваться перед людями. Все будут завидывать, какая у меня красивая донечка Тамила». Я назвала куклу Тамилой, она была похожа на Нилку из нашего двора. А Нилкина бабушка называла её Тамилой, это было её полное имя. До сих пор у меня хранится старая поблекшая фотография, на которой мы с Нилкой изображали жениха и невесту. Это было сразу после освобождения Одессы. По дворам стали ходить парикмахеры, лоточники с пирожками, точильщики ножей и ножниц, скрипачи и распевающие песни об Одессе баянисты. Ходили бабы с разным тряпьём, мужики, предлагающие свои услуги по ремонту квартир. Больше всех мы любили фокусников и акробатов. Как- то утром во дворе раздался крик мужика: "Спешите навсегда запечатать момент вашей жизни! Качественное фото! Недорого и быстро! Оплата по получению снимка!" Нилкина бабушка на скорую руку соорудила нам смешные наряды. На моей голове была накручена чалма из белого вафельного полотенца, надето тёмно-синее длинное платье до пят, с матросским воротником, сколотое между ног булавкой так, что получились мужские штаны. На талии брезентовый ремень с морской бляхой. Словом из меня получился, как сказала Нилкина бабушка, моряк-индус. А Нилку она нарядила невестой. В дело пошли тюлевые оконные занавески – длинная прозрачная юбка в пол, накидка на плечи, а главное – широкая фата с веночком из розовых бумажных цветов. К груди Нилка прижимала букет из бумажных роз. Кто-то умудрился вытащить из букета одну розу на проволочке и вдеть её в петлицу моего матросского воротника. Мы стоим на фоне стены, заросшей диким виноградом, и улыбаемся. Помню, что я улыбалась сквозь слёзы – мне не хотелось быть индусом, мне очень хотелось быть невестой. И что я утворила? Пока фотограф возился с фотоаппаратом, а Нилкина бабушка отошла на минутку, я незаметно расстегнула булавку, чтоб получилась юбка. А ремень перетянула бляхой на спину. В детстве я не любила этот снимок и никому не показывала. А сейчас кажется, что дороже этой фотографии у меня ничего нет. Так вот, кукла Тамила очень была похожа на мою подружку Нилку с этой фотографии. А самое удивительное – Тамила говорила слово "ма-ма". И закрывала глазки. Стоило только её наклонить и выпрямить.
ПАУК
Мама иногда выпускала меня во двор погулять. Подышать воздухом. Это бывало, когда она приходила домой после утренней репетиции. Мы обедали, потом она ложилась учить роль, а я убегала во двор. Как я теперь понимаю, двор был маленький, а тогда он казался мне большим и просторным. Он весь зарос высоким бурьяном, а вдоль забора кустилась сирень. Она уже отцвела, но очень привлекала меня. Среди густой листвы всегда чирикали воробышки, прыгая с ветки на ветку. Я часами могла сидеть под кустом и наблюдать их птичью возню. Двор был огорожен невысоким забором, в щели которого виден соседний двор. Оттуда иногда доносились детские голоса, смех, визги. Но из-за высокой травы никого не было видно.
Лидия Аксентьевна возвращалась домой поздно. Она работала в педагогическом институте. После освобождения Украины нужно было с "утра до вечера трудиться, чтоб осенью начались полноценные занятия для студентов". Я была единственной и полноправной хозяйкой двора. А когда мама, отдохнув, уходила на вечернюю репетицию и запирала меня, я опять оставалась одна. Конечно, и во дворе я была одна, но там время проходило незаметно и интересно. А в запертой комнате я остро ощущала одиночество и медленно текущее время. Я не роптала, так как мама каждый раз объясняла мне, что через месяц должен "во что бы то ни стало открыться театр", что нужно много и "продуктивно" работать "и репетировать". Эти слова действовали на меня магически, хоть я не понимала их значения. До наступления сумерек я могла вновь и вновь разглядывать книжки, возиться с игрушками, разговаривать с Тамилой. Но, когда в комнате становилось темно, я забиралась под одеяло, и ко мне приходил страх. Я боялась, что мама заработается и не придёт, что Бабуня попадёт под поезд, и я её больше не увижу. Даже закрывать глаза страшно. Казалось, кто-то незаметно подкрадётся, схватит меня и утащит в холодные, тёмные катакомбы. Я изо всех сил таращила глаза в угол потолка и старалась не мигать. Как-то днём я увидела в этом углу паутину, а в ней кто-то шевелился. Мама объяснила мне, что там живёт паучок, что он не кусается и совершенно безвреден, пусть себе живёт. Я иногда становилась в кровати на цыпочки, пытаясь лучше разглядеть его, но он, чувствуя мой взгляд, превращался в маленький чёрный комочек и замирал. А паутина после этого ещё долго дрожала. Я почти полюбила одинокого паучка, понимала, что он, кроме меня, единственное живое существо в комнате, запертой на ключ. И вот однажды, когда в комнате стемнело, я, как обычно залезла под одеяло, дрожа от страха, и стала смотреть, не мигая в угол, где жил мой паучок. Вдруг там, в углу растеклось большое бледное пятно, а в нём, сияющая серебристым светом, ажурная паутина. В центре паутины мигала маленькая чёрная точка, которая стремительно разрасталась и вскоре превратилась в большого паука. Я даже смогла разглядеть его: мордочку с блестящими чёрными глазками, пузико, как шарик, множество пушистых лапок, цепляющихся за нити паутины. Паутина вздрагивала. Казалось, что паук вот-вот оторвётся от своей паутины и упадёт мне на лицо. Я лежала в оцепенении, глядя на паука. Вдруг он резко задёргался из стороны в сторону, будто хотел оторваться от паутины. Паутина не отпускала его. Тогда он стал кружиться вправо. Сначала медленно, рывками, потом быстрее, ещё быстрее, ещё, ещё… Моё сердце в такт рывкам билось о грудную клетку, пытаясь выпрыгнуть наружу. Наконец паук снова превратился в маленькую чёрную точку. Паутина перестала светиться и угол погас. Моё сердце замерло. Меня не стало.
Утром я попросила маму убить паука. А она объяснила, что убивать пауков нельзя – плохая примета.
С тех пор каждый вечер, как только стемнеет, я с ужасом наблюдала танцы паука. Но картина каждый раз менялась. Паук то увеличивался, то уменьшался. А паутина всё больше и больше разрасталась и, опускаясь, приближалась ко мне. И вот наступил момент, когда паутина, охватив всё пространство угла вплоть до подоконника, опустилась прямо перед моим лицом. Я крепко стиснула веки, мне хотелось протянуть руки и разорвать сияющую надо мной паутину. Но холод сковал руки, ноги, живот. Осмелившись, приоткрыла глаза. Передо мной, у самого носа, висел паук, смотрел мне прямо в лицо и подмигивал одним глазом. Я заорала каким-то утробным голосом. Орала долго. Пришла в себя от громкого стука в дверь и крика Лидии Аксентьевны:
– Светочка, что случилось?! Открой! Открой дверь!
Я открыла глаза. Было темно. Паутина и паук исчезли. Только дверь ходила ходуном, и Лидия Аксентьевна продолжала звать меня испуганным голосом.
Спрыгнув с кровати, я подбежала к двери и стала кричать в замочную скважину:
– Каравул! Каравул! Заберите меня, я больше не буду тут ночувать! Я боюсь его!
– Успокойся, Светочка, – голос Лидии Аксентьевны звучал ласково, но властно и я стала сдерживать свой крик. – Подожди, я сейчас тебя открою, у меня есть запасной ключ, сейчас я его найду и открою дверь.
Её шаги удалились, а я грудью прижалась к двери, боясь оглянуться в комнату. Наконец я оказалась в объятиях хозяйки.
– Ой, да ты сидишь в полной темноте! – удивилась Лидия Аксентьевна, – Ну успокойся. Пойдём ко мне, и ты расскажешь, что тебя так напугало.
Она взяла меня на руки и понесла по тёмному коридору к себе в комнату. Тут было светло, горели две керосиновые лампы, одна посредине большого круглого стола, другая на тумбочке у кровати. Уложив меня на кровать, она гладила мой лобик, плечи, грудь и приговаривала:
– Всё, всё, Светочка, ты со мной, ничего не бойся. Рассказывай, кого ты так испугалась.
– Т-там в углу паук, он смотрел на меня, он хотел меня забрать, пок-кусать! Он т-такой большой, с-с волосатыми лапами.
– Паук? Большой? Разве они бывают большие? Паучки в доме это хорошо. Они кусают только мух. Поэтому они даже полезны. На вот тебе книжку, посмотри картинки. А я налью тебе чайку, пока он не остыл.
Лидия Аксентьевна подошла к столу, стала наливать чай в красивую чашку с розочками, а я взяла книжку, которая лежала тут же на тумбочке. В ней были смешные картинки. Разглядывая их, я постепенно успокаивалась, и даже стала хихикать. Особенно меня рассмешил человечек с деревянными ногами-палками, палки упирались в огромные блестящие галоши. Человечек шагал по луже, брызги летели в разные стороны, а сам он смеялся, раскрыв рот. Косые чёрные полоски по рисунку изображали дождь.
– Пришла в себя? Больше не страшно? Ну-ка, что тебя так рассмешило? – Лидия Аксентьевна поставила на тумбочку чашку и блюдце с пряниками, заглянула в книжку, – А-а, "Окна Роста"? Это плакаты Маяковского. Галоши рекламировал.
Не поняв ни единого слова, я спросила:
– А кто он? Почему у него деревянные ноги? Он инвалид? Ему немцы ноги отстрелили?
– Нет. Это просто реклама. А нарисовал её Маяковский – наш великий поэт.
– А что такое поэт?
– Не что, а кто. Это такой талантливый человек, который пишет стихи. Вот видишь, под рисунком стишок напечатан? « Дождик, дождь – впустую льёшь, я не выйду без галош. С помощью резинотреста мне везде сухое место». А ты знаешь какие-нибудь стихи?
– Знаю. Мы во дворе всегда кричим стихи.
– Кричите? Это же какие?
И я закричала:
– На златом крыльце сидели
Царь-царевич, король-королевич,
Сапожник, портной.
Кто ты будешь такой?
– Это не стихи, Светочка. Это считалки. Они тоже сочиняются в рифму. Как-нибудь я почитаю тебе настоящие стихи. Прежде всего, Пушкина. Слыхала о Пушкине?
– Ага, Бабуня говорила, что он, этот Пушкин, всегда стоит у нас на Приморском бульваре. Только я с ним незнакома.
– Ну, так я тебя как-нибудь с ним познакомлю, – засмеялась Лидия Аксентьевна.
– Он шо, здесь живёт, в Кировограде? – удивилась я.
– Он, Светочка, давным-давно умер. Но при жизни бывал тут.
– А как же мы с ним познакомимся, раз он умер?
– Я познакомлю тебя с его стихами, с его сказками, с его поэмами. Это даже больше, чем знать человека лично.
– Лида Акс… Аксе…
– Можешь называть меня тётя Лида. Это студенты должны обращаться ко мне по отчеству. А мы с тобой соседки, знакомы уже целый месяц, так что давай попроще. Лады?
Я пила сладкий ароматный чай с пряниками. Несмотря на поздний вечер в комнате было светло и уютно. Пахло мятой и ромашкой. Бабуня тоже заваривала такой чай. Тётя Лида говорила со мной, как будто я уже совсем взрослый человек.
Утром проснулась в своей кровати и первым долгом посмотрела в угол, где жил паук. Угол был пуст, ни паутины, ни паука. Мама жарила картошку на буржуйке. Почувствовав, что я проснулась, бросилась ко мне, прижала к своей груди, расцеловала, потом взяла мою мордочку в ладони и ласково посмотрела мне в глаза.
– Ветунечка, родненькая моя курнопелечка, прости свою мамку, дурёху несчастную. Я никогда больше не оставлю тебя одну в темноте. Буду каждый вечер брать тебя с собой на работу в театр, на репетицию. А паутину я выбросила во двор. Обмотала веник тряпкой и сняла с потолка. Нет больше паука, нет, ты понимаешь, нет! И запирать на ключ не буду. Ведь ты уже взрослая, моя донечка маленькая. Ну, скажи, что ты меня прощаешь! Прощаешь, да? – её красивое лицо сморщилось и покраснело.
– А ты уезжаешь что ли? Прощаются, когда уезжают надолго.
– Нет, нет. Куда ж я от тебя уеду? Прощать, значит больше не обижаться. Скажи, что ты на меня не обижаешься.
Я молчала. Думала, глядя на маму. И вроде совсем не обижалась на неё. Но, наверное, обида всё же пряталась во мне, где-то глубоко-глубоко, а мама своим взглядом взяла и вытащила из меня эту затаённую обиду. Облегчённо вздохнув, я нашла её мизинец, зацепила своим мизинцем и торжественно произнесла:
– Мири, мири навсегда, кто поссорится – свинья! А ещё я знаю стих! Дождик, дождь! Впустую льёшь, я не выйду без галош! С помощью резинки треска мне везде сухое место!
– Значит, когда трещат резинки, то получается сухое место? – засмеялась мама.
– Ну, наверно. Так сочинил поэт. Он нарисовал дождик и смешного дядю. У дяди ноги-деревяшки, засунутые в блестящие галоши. Ноги у него трещат, а галоши резиновые. Он бежит по лужам и смеётся. Ты не знаешь, это у тёти Лиды в книжке, она сама мне прочитала.
– А-а, теперь понятно. Ветуня, у тебя, оказывается, хорошая память, – мама как-то по-новому посмотрела на меня. – Значит, будем учить стихи и читать сказки. Только я думаю, что там написано не "резинки треска", а "Резино-трес-та". Это такой завод, который делает галоши. А сейчас давай быстренько умоемся, позавтракаем и на работу.
– В театр? Я боюсь, там жутко и пьяный Жорж.
– Ну что ты, Веточка, там сейчас всё по-другому. Светло, чисто, много людей и Жорж совершенно трезвый.
– Он мне уже не папа?
– Запомни, Ветуня, он всегда будет твоим папой. Только мы с ним жить не будем. Если он подойдёт к тебе, заговорит с тобой, можешь с ним общаться. Я тебе разрешаю. Конечно, если захочешь.
