Найти ось… или Судьба

– Сейчас, минутку. Возьми деньги.

– Да это потом, когда билеты принесут. Кстати, почему билеты, а не билет. Обратно, неизвестно, когда вернёшься.

– Я оставлю ключи, вазоны надо будет поливать. Ты уж извини.

– Ну что ты, Клавочка. Не беспокойся. Присмотрим.

XV

Лёжа на больничной койке, Зинаида в который раз разговаривала со своей судьбой. Да, да, с судьбой. Разве не она уготовила ей её участь?

Мы не слышим, как стонет и плачет от боли цветок, когда его безжалостно убиваем, бездумно уничтожаем ради временного удовольствия. Вся боль, ужас, беспомощность, которые испытало растение, хотите вы того или нет, переходит на человека, уничтожившего его. И даже подаренный этот цветок принесет мало кому утешения. Что, не так скажете? С этим мало кто согласится. Но разве по-другому произошло в ее жизни?

Красивая, толковая и, однажды в очень ранней юности, совершившая ошибку, отдавшись похотливому старшему зажиточному мужчине, она так и не принесла больше никому счастья. Более того, ее «сорванная» жизнь стала причиной несостоявшегося счастья Андрея, её дочери. За что это Андрею?

По истечении лет Зинаида не находила ответа. Ведь он ничего плохого ей не сделал. Ну, да, возможно, не любил, увлекся поначалу. Но ведь и она его не любила. Теперь поняла, что не любила, а относилась к нему, как к очередной своей игрушке, выгодной приставке, ставшей таким же предметом собственности, как квартира, дача, машина, не иначе.

Блудница она, не умеющая любить. Много ему изменяла. Всех своих поклонников даже и не припомнит. Большой грех на ней.

Как и нет ей прощения за то, что родила дочь без любви. «Маша, Машенька, прости меня бессовестную»,– ныло ночами ее материнское сердце.

Ее постоянно мучили не столько угрызения совести, сколько неуёмная боль, усиленная до физической, за совершенные по недомыслию эти два предательства: мужа и Машеньки. Два непростительных греха.

« А у кого их нет, грехов-то? – порой пыталась найти себе оправдание. Ведь даже Достоевский писал, что каждый человек подлый и лукавый, а, значит, грешный априори».

Ей всегда было нестерпимо жаль себя. Да, о других она не думала.

Иногда ей так хотелось перед кем-то исповедаться. Но она никому ни разу в жизни не признавалась в своей несостоятельности как жены и как матери. В ее душе царила какая-то пустота, горькая и постыдная, и вместе с тем ее мысли петляли вокруг чего-то важного и, как мерещилось порой Зинаиде, простого. С большим трудом она нащупала эту мысль: может, судьба и послала ей сегодня шанс освободиться от греха: уйти из этой жизни.

А что она может им дать, оставшись на земле? О чем она может рассказать подрастающей девочке? Как в шестнадцать лет потеряла невинность, или как меняла партнеров, не смотря ни на наличие у ее избранников жен, детей, как, не любя, по расчету вышла замуж за Андрея, как, наконец, испортила ему жизнь?!

А, может, рассказать, как в детстве, бывало, плакала, уткнувшись лицом в бабушкин фартук, пахнущий хлебом и парным молоком, свежими жаренными тыквенными семечками, захлебывалась слезами и выговаривала, вымаливала себе прощение за очередную шалость?

Или о том, как не хотела учиться, но при этом мечтала стать певицей или поэтессой?

И хотя были в ее жизни и обыкновенное детство с его радостями и проступками, и подростковая юность, – всё было подёрнуто негативом…

Чем становилась взрослее, тем больше всё шло вкривь и вкось. Почему? Никто вовремя не поддерживал, никому не доверяла свои юношеские тайны, а так в этом нуждалась, особенно тогда, когда начала отношения с тем первым взрослым женатым мужчиной. Вокруг какой оси строилась её жизнь? Да и была ли она у неё?

А сейчас, что толку об этом думать и рассказывать? Пусть бы помог кто отвести страхи, развеял путаницу мыслей и рассудил все жизненные ошибки и слабости. У кого просить прощения?

У Бога? Но ведь грешна так, что ей путь к нему заказан? Не ходила в церковь, эта православная жизнь всегда была для нее за какой-то необъяснимой гранью. И не поздно ли она вспомнила о покаянии?

*

Дмитрий, узнав о беде друга, о приезде к нему матери из Украины, решил навестить их, заодно проведать и больную Зинаиду. Все же не чужая она ему. Немало сладостных минут провели вместе. Два года – не такой уж и срок большой, но памятный. Если быть честным, то он не обижал её, но и не заботился о её будущем, мирился с тем, что текло само собой.

Стоя у её постели, поражался тому, как она изменилась. Почему-то завёл разговор о Маше.

– Какая у тебя дочурка славная. Вот подрастут мои орлы, и будет у них уже готовая невеста, родственниками станем.

Губы Зинаиды скривились в вымученной улыбке.

– Дай-то Бог.– По впалым щекам женщины текли слёзы.– Ей ещё расти да расти надо. Только в первый класс на следующий год пойдёт.

Она закрыла глаза и вспомнила себя школьницей. Задиристой была, веселой. А уже с восьмого класса ловила на себе взгляды старшеклассников.

Сама же с каждым днем хорошела, наливалась молодым соком женственности. Вот– вот зацветет первым цветеньем, и потом уж не остановить, пока какой-нибудь удалец не сорвет его. Тогда об этом не задумывалась.

В их дом начали захаживать парни со школы.

– А почему не одноклассники?– интересовалась бабушка.

– У нас все девчонки дружат со старшеклассниками, не я же одна такая,– вроде, как стыдилась, отворачивалась от бабушки, а у самой в глазах какие-то лукавые огоньки играли, да и щеки рделись нежным румянцем.

«Навещает, заглядывает уж ее женская доля, примеряется,– думала про себя бабушка.– Вон, как уже поднимается кофточка упругими бугорками. А под густыми подковками бровей светятся огоньками глаза в длинных ресницах, и губы страстные, как раздавленные вишенки. Во всем облике светится девичье ожидание. Дал бы Бог ей счастья, да не такого, как у ее матери».

– Зина, Зинуля, ты спишь? – Мы здесь, рядом.

– Ой, простите, что-то взгрустнула про себя. Позовите врача, что-то мне не по себе.

Дмитрий с Андреем переглянулись. Нажали кнопку, вызвали дежурную медсестру.

– Да, да, вы уже идите,– смотрела на приборы и ахала.

– Что, очень плохо?

– Идите, идите. Ей покой нужен.

*

Дни для Андрея тянулись медленно. Благо, приехали Дмитрий и мама. Теперь, собираясь вечерами вместе, решали, рядили, что и как будет. Надежда, что Зинаида справится с болезнью, где-то смутно ещё жила, но с каждым днём всё таяла и таяла.

Дмитрий решал на комбинате нужные вопросы и через неделю уехал, оставив Андрею ощутимую сумму для лечения Зинаиды.

Клавдия Ивановна ежедневно дежурила в больнице. Дом и Машенька оставались на попечении Галины Григорьевны.

Конечно же, обе женщины испытывали к Зинаиде сострадание и не скрывали своей жалости к ней. Хотя обе понимали, что свою судьбу, как то тесто, она вымесила своими собственными руками. Не имея внутреннего стержня и воли, она не смогла из этого теста испечь достойный жизненный каравай.

В великодушном порыве умудрённые опытом женщины не позволяли никому осуждать Зинаиду. Видя, как она слабеет с каждым днём, они всячески старались поддерживать в ней оптимистический тонус.

Клавдия Ивановна постоянно находилась у постели Зинаиды.

Как-то больная попросила присесть к ней поближе, наклониться и начала говорить. Это была исповедь истерзанного женского сердца.

Губы больной ожгли грустное лицо Клавдии Ивановны, лучась вымученной улыбкой. Казалось, они змеились, выкручиваясь в судорожном напряжении. Рукой, точно птичьей лапой, притянула к себе женщину, обожгла её сиплым дыханием и заговорила своим, казалось, каркающим голосом.

Было видно, что завитая болезненными ночами речь, испещренная тайнами её жизни, обуревала ее в эти минуты.

Просторы её сожалений уже не просто вздыхали, а истерично рыдали, заглушая в себе те самые привычные вздохи томящегося позднего покаяния.

Все эти годы она безответно тонула в грехе, который проносился сквозь время подобно птичьему полёту. Увлечения поднимали её то в поднебесье, то резко опускали, ударяли, о землю, требуя от своей хозяйки очнуться, вспомнить хоть о каком-то приличии. Но ей было не до него.

– А теперь, Клавдия Ивановна, решайте, надо ли Вам жертвовать собой ради алкоголички, ради шалой, непутевой женщины, которая испортила жизнь вашему сыну, своей дочери; тратить своё здоровье и время на меня. И простите меня, если сможете.

Клавдия Ивановна с тоской смотрела в её глаза, полные слёз, и тихо повторяла:

– Да, да, Зинуля… Я не сомневаюсь, что ты поднимешься… Ты скоро поправишься, примешься за свои стихи, которые теперь обдумываешь, и вы с Андреем заживёте новой жизнью…

– Вы так думаете? Неужто я поправлюсь?

– Поправишься, иначе я бы не приехала.

– Спасибо. А когда моя мама приедет?

– Обещала. Но ты же знаешь, что она не свободный человек.

– А из больницы меня скоро выпишут?

– Как только поправишься.

– Мне бы лучше дома быть. По Машеньке скучаю.

– Она по тебе также. Умненькая девочка растёт. На следующий год пойдёт в школу?

– Семи годиков ей ещё не будет. Может, рано?

– Каких-то полгода не играют роли. Сейчас дети и в шесть лет идут в школу.

– Да, время-то как быстро пробежало.

Каждый день в продолжение последних лет у неё была одна и та же однообразная жизнь, работа, бутылка и дом; и лучше бы никогда не знать тех постоянных скандалов, нравоучений, не видеть перекошенного от злобы лица Андрея, не сидеть запертой, как узница, не слышать недовольного бормотания Галины Григорьевны, какого-то неестественного скрипучего голоса Степана Ильича, который при встречах то и дело напоминал ей о пьяной участи её родственников.

И зачем это сегодня лезут в голову эти невесёлые противные думы, и, чем ближе к концу, тем неотвязчивее они. « Неужели я умру? Инфаркт, говорят, сложный. И где только взялась та бутылка? И зачем, зачем я её всю выпила». Сегодня всё утро мать Андрея вздыхала, Зинаида видела, как её посаженные глубоко глаза светились усталостью, и были подёрнуты непонятной дымкой.

«Молодец, что приехала. Вот это мать. А моей, как всегда, не до меня».

Всю дорогу её беспокоило сознание совершенной ошибки; не одной, кстати; фактически ошибкой была вся её жизнь. Теперь вот неотступно и упрямо, как злой ростовщик, всюду шла за ней одна мысль: только бы подняться, только бы не умереть. «Бедный Андрей: ему-то как стыдно за неё. Ей уйти бы тогда, скрыться, а не на виду у всех валяться на улице. Господи, но куда она могла уйти, если ноги не держали. Земля не расступилась, и крыльев Бог не дал, в небо не улетела. Но я каюсь, каюсь. Ведь по закону Божьему … знаю, знаю, что пьянице, что блуднице кара одна, вот и получила…». Вот так она сокрушалась сегодня, лёжа на больничной койке и боясь даже пошевелиться.

Клавдия Ивановна встала, подошла к окну. За ним своим чередом бурлила жизнь. Ветер уже не ласкал деревья, и они не отвечали ему легким покачиванием, а тревожно гудели; ветряные порывы сатанели, словно хотели вопреки всему сорвать с ветвей последние листья.

«Держатся как, не покидают. Месяц-второй, а там уже и зима». И вдруг буквально перед ее глазами один лист приклеился к стеклу. « Что, дорогой, не хочется улетать, покидать свое гнездышко? Вот так и мне не хочется. Почему тебя мама-веточка не удержала? У тебя горе, и у нас беда. Уехать мне от сына?».

А какой-то внутренний голос говорил: « Не надо. На кого оставите бедную женщину, она же, как дитя для Вас?! Да, больно тебе, Машеньке, Андрею, Степану, наконец, как и этому листику, больно. Он упадет на землю и сгниет, а вы же все останетесь?!».

И тут Клава повернулась лицом к кровати больной. Они встретились взглядами; в глазах Зинаиды застыл немой вопрос. Клавдия Ивановна, молча, подошла к кровати, поправила съехавшее одеяло и вышла из палаты.

*

Клавдия Ивановна осталась ухаживать за невесткой. Врачи не давали утешительных прогнозов. Но она убеждала себя в том, что Зинаида должна еще жить, что она обязана ей помочь в этом.

Даже няня, узнав об извинении Зинаиды, говорила Клаве:

– Убить ее мало! Чего ей не хватало? Такие не должны осквернять эту землю! И вы ее простите?! Разве можно прощать непрощаемое?!

– Можно, Галиночка Григорьевна, можно; она мне нужна, Машеньке нужна, пусть такая. Ее жизнь – это и есть ее наказание, ее греховные поступки – это гробница ее души. Она больна, как и тело. И мне жаль ее. К тому же она немощная. Разве мы не христиане, забыли, что надо быть милосердными, надо прощать?!

Ты видела опавшие листья? Осень, зима – это их гибель. Но в тех местах, где они были прикреплены к ветвям, весной набухнут почки, и деревья оденутся в новый наряд. Так происходит и с душой Зинаиды.

*

Клавдия Ивановна уверенно прошла в ее комнату. Подошла к постели и, несмотря на то, что Зинаида спала, тихонько сказала:

– Я прощаю тебя, дочка. Ты ещё поживёшь! Твоей душе нужно время. Я хочу, чтобы она окончательно просветлела.

Сказала это и облегченно вздохнула.

Подошла к окну. А прилипший к стеклу лист все еще оставался на месте. Он был единственным свидетелем такого нужного Зинаиде человеческого прощения.

*

И тут Клавдия Ивановна вспомнила, как в недалёком прошлом она вот так же стояла у окна и призывала в свидетели своей тревоги за сына такой же кружащийся в воздухе осенний лист. Посоветуй он тогда женщине не отпустить парня, не было бы и этой истории.

Но у природы даже мистика «законопослушна»: ей нет дела до человеческих сослагательных наклонений.

И потому в жизни все происходит так, а не иначе.

XVI

Зинаида умерла через несколько дней после того исповедального разговора с Клавдией Ивановной. Он был долгий и откровенный. Казалось, что начинали его одни люди, а закончили другие, так он изменил их обоих, так он на них повлиял.

Похоронили её на родине матери в посёлке Упорово, где жил и Степан Ильич.

Андрей, стоя у её гроба, продолжал себя казнить, считал, что недоглядел, надо было раньше обращаться к медикам за помощью.

Перед лицом вечности суетное уходило прочь, а вперед выступало то, что дороже всего для человека – любовь. Ему казалось, что из могильного холода и погребального звона зримо напоминала о себе яркая, молодая, радостная жизнь Зинаиды, которую он впервые увидел на трапе самолёта. Как сверкала на солнце её улыбка, как светились искорками её глаза! Теперь всё, закрылись навечно.

Когда последний ком земли он бросил в её могилу, удивился тишине, посмотрел вверх. Задумчивая улыбка тихого созерцания лежала на облаках, на всей синеве неба. «Всё вокруг созерцает твою смерть, Зинуля».

Говорят, там, на том свете, людям легчает. Но кому из землян это известно наверняка?

Ведь сама смертность человека – это неведение, как утверждают философы, результат несовершеннолетия, несамостоятельности жизни, находящейся в зависимости от незрячей природы, извне и внутри нас действующей и человеком неуправляемой. Но, может быть, наши знания достигнут такого уровня, что эта тайна когда-нибудь откроется?

К недоумению всех на похороны родная мать Зинаиды не приехала.

Непреодолимым для неё оказалось расстояние от российского Упорово до итальянской Анконы. Но отдалилась она сама и давно, и не километрами, – душой была далека и от родного края, от близких, от своей дочери.

– Я мало чем вам смогу помочь, дорога не близкая, а мы болеем с мужем,– сетовала в телефонном разговоре с Андреем.– Вас там много, вы сами управитесь.

– Понять это, может, и можно, но принять,– не могу,– сокрушалась Клавдия Ивановна.

С уходом Зинаиды в доме Андрея постепенно исчезало пространство смерти, затопленное сожалением и горем, разными воспоминаниями.

*

На похоронах Зинаиды Клавдия Ивановна впервые увиделась со Степаном. До этого несколько раз общались по телефону.

Сердцу не прикажешь. Хотя она понимала: самое трудное – это жизнь друг с другом, когда нет любви,– ну, нет ее, не родишь же ее. А она оказалась однолюбкой.

Сказать, что ждала этой встречи, значит, ничего не сказать. Это желание вошло в её жизнь с первого известия Андрея о нём, не покидало её ни на минуту. Оно лишь временно отошло на второй план, пока у неё была забота о Зинаиде.

Но всё это время с ней жила нестерпимо острая, не потухающая мысль: все, что было с ней до приезда к сыну, – сон, а настоящее вот-вот начнётся, если она согласится жить здесь, – радостное, яркое, полное жизни.

Подъехав к посёлку, Степана из машины пересадили в коляску. Андрея и Клавдию Ивановну, сопровождавших его, охватило единение, которое, кроме ощущения глубокого родства, ничем иным не обозначишь.

– Вот мы и вместе все,– первым нарушил молчание Степан.– Надолго ли? Клава, ты ведь уедешь?

– Не знаю, Стёпушка, не знаю.

– Да что там ей делать одной-то? Если мама нас любит, она переедет, – Андрей обнял мать.

– Ты меня, сын, обижаешь такой постановкой вопроса. А то ты не знаешь, что дороже тебя, у меня никого нет.

– И папы?!

– А папа не заслужил любви твоей матери, Андрюша. Да и кому я теперь такой нужен?– расстроился Степан. – Каюсь, мои дорогие, каюсь. «Жизнь учит» – это не праздная фраза. Когда я уехал от вас, тогда и стержень, ось жизни потерял. Со временем понял это, но было поздно.

– Если бы всё свершалось вокруг и во благо любви, мы бы не расстались, а так каждый возомнил себя «пупом», считался только с собой. – Возразила Клавдия Ивановна.

– Ты права. Смотрите, какая у нас красивая улица.

–Ты так говоришь, вроде она только появилась.– Заметил Андрей.

– Да, сынок. С приездом Клавы для меня всё внове. Как будто впервые вижу и перспективу улицы, по-осеннему наряженную в лепечущие листья, и эти дома с глазастыми окнами.

– Да все дома одинаковы, и окна смотрят одинаково.

– Не скажи. Посмотри, наш дом выделяется, облит будто кованым серебром; завороженный дневным светом, он страж наших тайн. – А тайны-то у всех разные?! – не то спрашивала, не то убеждала себя Кдавдия Ивановна. – Как всё странно складывается в жизни, – совсем не так, как ждёшь и без всякой логики, по-своему, и почти всегда вопреки здравому смыслу. Вот мы с тобой, Стёпа, встретились, зачем-то в душах своих перевернули всё вверх дном, потом разбежались, негодуя друг на друга, а теперь опять напомнили о себе, зачем? В чём логика? Чтобы разойтись и больше не увидеться?

Степан посмотрел на неё долгим-долгим тревожным взглядом.

Его волнение передалось ей. Но она думала только об одном: не стоит его тревожить. Не нужно сейчас произносить слова, от которых будет больно обоим.

– Дорогие вы мои, что было, то прошло,– не теребите теперь друг другу души,– сказал Андрей, останавливая коляску у ворот.

«Он прав,– подумала Клавдия Ивановна. – Несчастье разлюбить человека. Да как это возможно сейчас? Вот он сидит перед ней, без обеих ног, беспомощный. Такой ей нужен? Нет? Или да? Не то, совсем не то!.. А что же? Она не знает. Но что-то совсем другое. Другое, это что? – Ей надо быть милосердной. Именно так». Облегчённо вздохнула и направилась в дом вслед за мужчинами.

Их уже ждали. Поминальный обед прошёл задумчиво и тихо. Только Зоя, напарница Зинаиды по пьянкам, то и дело вскакивала с места и стремительно проговаривала какие-то свои слова об ушедшей подруге.

– Зоя, ты бы потише здесь, сама знаешь, что загнало в могилу Зину.– Не выдержал хозяин.– Для тебя это тоже урок и предупреждение.

*

Дни вытянулись в сплошной однообразный ряд.

После отъезда Клавдии Ивановны для Степана Ильича не было ни прошедшего, ни будущего; всё слилось в неподвижное, напряжённое ожидание её решения.

Длинными ночами он невольно заглядывал в будущее и не видел впереди ничего, кроме горечи и тревог; тогда он принимался искать утешения и вынужден был признавать, что только с возвращением к нему Клавдии его жизнь засветится новыми красками.

*

Вместо эпилога.

Клавдия Ивановна переехала из Одессы в Тюмень, приняла российское гражданство.

Отношения Клавдии Ивановны и Степана Ильича наладились. Поэтому она поселилась не в городе у Андрея, а в райцентре у Степана Ильича.

Машенька, закончив десятилетку, уехала учиться в Англию.

Андрей так и не женился.

Дмитрий стал в Италии крупным бизнесменом, они растили с Ларисой четверых детей.

*

И только скромный памятник на краю сельского кладбища в Упорово напоминал живым о том, что солнце светит для тех, кто может устоять перед соблазнами и ценит свою жизнь.