скачать книгу бесплатно
Вдруг он наткнулся на что-то плотное и мягкое.
– Извините, у вас открыта дверь, – произнес мужской голос.
Наконец в сером утреннем свете художник рассмотрел того, кто внезапно появился на месте дамы в белом. Это был мужчина среднего роста в длинном черном пальто с темными кудрявыми волосами, будто только что уложенными в парикмахерской.
Виктор хотел поднять руку, чтобы перекреститься, но гость опередил его:
– Не волнуйтесь, я вас не побеспокою. Разрешите представиться: Яков Захарович, искусствовед.
Он протянул руку, которую Каськов после небольшого колебания пожал. Ладонь мужчины была теплой и сухой, а от него самого исходил тонкий аромат добротного одеколона. «Не сера», – подумал художник, еще раз посмотрел на голову пришедшего, чтобы убедиться, что на ней нет рогов, и с трудом выдавил из себя вспомнившиеся из правил этикета слова:
– Чем могу быть полезен, милостивый государь?
Гость широко улыбнулся и дружелюбно сказал:
– Мы хотим предложить вам участие в выставке.
Однако на Виктора эти слова не произвели никакого впечатления, разве что где-то в глубине души отдалось эхо теплой боли, которую тут же заглушило другое чувство: окончательно проснувшись, организм потребовал «огненной воды», просигналив легким головокружением и тошнотой.
Гость, как оказалось, понял, что больше всего беспокоит художника. Открыв портфель, он достал оттуда бутылку армянского коньяка и предложил:
– Давайте продолжим, как говорится, в непринужденной обстановке.
Каськов сразу же почувствовал симпатию к человеку, пришедшему из наполовину забытого им мира, и уже не пытался искать у него черты чертовщины.
– Конечно, конечно, – поспешил он согласиться с предложением искусствоведа.
Одним движение руки Виктор смахнул со стола остатки вчерашней скудной трапезы, сдул крошки со стула и предложил гостю сесть. Сам он обосновался на кровати, набросив на нее затертый гобелен, который когда-то собственноручно выткал.
К коньяку Яков Захарович достал бутерброды с лососиной и красной икрой, нарезанный на ломтики сыр и банку маслин. Только после третьей рюмки Каськов почувствовал интерес к теме, высказанной гостем.
– Так вы говорите – выставка? Какая? Где? Кто еще будет участвовать? – быстро выпалил он, успев заготовить набор вопросов.
– Это очень престижное мероприятие, – любезничал искусствовед. – Собираем весь цвет отечественной живописи, да и сама идея весьма интересна: «Будущее России». Планируем ее проведение, естественно, в Манеже. Мы думаем представить три ваших работы. После выставки состоится аукцион, на который вы можете их предложить. Уже есть интерес покупателей, в том числе и зарубежных.
Каськов стал лихорадочно соображать, какие полотна у него остались, и подойдут ли они?
– Вы хотите какие-то конкретные картины? – спросил он, выпивая очередную порцию коньяка и с грустью глядя, как янтарная жидкость неумолимо убывает.
– По крайней мере, одну мы держали на примете, – сказал Яков Захарович, доставая из портфеля следующую, точно такую же бутылку. – Я имею в виду вашу работу под названием «Голгофа-триптих». Кстати, говорят, у нее какая-то особая история.
Виктор с облегчением вздохнул. Эту картину он не продал, как, впрочем, и те, где ему позировала жена, которую он при всей отвязанности нынешней жизни предать таким способом не мог.
– Да, она уникальна, – гордо произнес он. – Видите ли, я написал ее на старом холсте, где был портрет Ленина. И бывают такие моменты, когда он проступает сквозь мои краски.
– Это очень интересно, – заметил гость. – На нее можно посмотреть?
– Да хоть сейчас, – предложил Каськов и добавил: – Вы пока наливайте, а я принесу картину.
Через минуту он поставил ее на мольберт, который пустовал уже долгие месяцы. На холсте изображались три креста. На центральном был распят Иисус Христос, а на боковых – не преступники, как описано в Евангелии, а седой старик и молодой человек с нежным лицом и опущенными потрепанными крыльями сероватого цвета.
Яков Захарович долго стоял перед полотном, внимательно вглядываясь в него.
– Казнив Христа, они одновременно распяли Бога-отца и Бога-духа? – спросил он.
– Да, все они испытывали нечеловеческие мучения, – отрешенно проговорил Виктор.
– Кажется, вы написали картину сразу после выписки из больницы? Это имеет какое-то отношение к автокатастрофе и вашей клинической смерти? – продолжил расспрос искусствовед.
– Вы хорошо осведомлены о моем творчестве, – вдруг резко выкрикнул художник. – Да, я был там и видел то, о чем никому никогда не скажу!
– Не волнуйтесь, – мягко успокоил его гость. – У каждого из нас в жизни своя судьба и своя миссия. Давайте лучше еще выпьем: за вас, ваше творчество и эту гениальную картину, которую мир еще очень высоко оценит!
– Вы так считаете? – тихо произнес Каськов и, заметив кивок головой, опрокинул рюмку.
После недолгого молчания Яков Захарович поинтересовался:
– Вы извините, Виктор, но я так и не рассмотрел Ленина. Требуются какие-то особые условия, чтобы он проступил?
– Честно говоря, я и сам не знаю, что нужно для того, чтобы он «проявился». Иногда это происходит при ярком свете, иногда – наоборот, в сумерках.
– Очень интересно, – отметил гость и разлил очередную порцию спиртного.
Все остальное Каськов помнил смутно. Он подписал бумаги, которые, кстати, остались у него и подтверждали передачу трех картин выставочному комитету. Двое прибывших людей в комбинезонах унесли их, а вскоре следом ушел и искусствовед, оставив Виктору еще одну бутылку и гору закуски: все это, видимо, доставили те же рабочие.
Утром снова явилась белая муза и уже более ласковым тоном, вновь напомнившим ему жену, сказала:
– Молодец! Я к тебе еще вернусь!
21.
Рассказ Юрия Куркова совершенно не впечатлил начальника следственной группы. Полудетские провокации правых никак не указывали на то, что именно они замешаны в преступлении. В конце концов, они всегда говорили: «Наша цель – коммунизм», точно обозначая мишень своих ударов.
Зато новости, которые сообщил Сивцов, привели группу в состояние возбуждения.
– Наконец-то появился след, – вскричал Антон Корицкий и почти восхищенно добавил: – И даже жмурик обозначился!
Роман Рахматов поддержал коллегу, заметив:
– Этот тоннель мне просто не давал покоя.
Только Юрий пытался сохранить невозмутимый вид и даже выразил сомнение:
– Может статься, что погибший никакого отношения к делу не имеет.
– Конечно, выводы пока делать рано, – согласился Анатолий. – Мы должны дождаться результатов экспертизы. Но и сидеть сложа руки не будем. Ты, Роман, соберешь все сведения о Борисе Павловиче Яночкине. Вместе с участковым осмотришь квартиру, опросишь соседей. Нам важно знать, с кем он встречался, имел ли политические пристрастия? Тебе, Антон, предстоит «пошерстить» его родословную, короче, отыщи родственников, где бы они ни были. Один из вариантов – кому-то не давало покоя наследство покойного: все-таки квартира в Москве, а это сейчас стоит баснословных денег. А для тебя, Юра, самое сложное: надо допросить коллег по работе. Попробую выбить пропуск в Кремль, но если не получится, придется вылавливать сослуживцев на нейтральной территории. Особенно интересуют последние дни: когда уходил с работы, не встречался ли с кем, не заметили ли чего-то подозрительного?
– А что делать с правыми? – спросил Курков.
– Не думаю, что мы должны в это вмешиваться, – ответил Сивцов. – Пусть играют, ничего противоправного они не совершают.
Ближе к вечеру стали известны результаты судебно-медицинской экспертизы. Смерть Яночкина наступила накануне вследствие острой сердечной недостаточности. В крови умершего зафиксирована небольшая концентрация алкоголя. Не исключено, что приступ был спровоцирован каким-то препаратом, однако установить это практически невозможно, особенно если использовался токсин, идентичный тому, что вырабатывается организмом. Судя по всему, умерший страдал стенокардией, что достоверно объясняет его внезапную смерть.
Когда Анатолий изучал заключение судмедэксперта, в кабинет ворвался Кичкайлов.
– Ничем тебя порадовать не могу, – с порога закричал он. – Ни на ключе, ни на других предметах ничьих других «пальчиков», кроме покойника, нет. А вот с пуговицей какая-то интересная история.
– Говори, не томи, – зная, что криминалист любит помучить, взмолился Сивцов. – Она что, из гробницы Тутанхамона?
– Почти угадал, торжествующе улыбаясь, важно произнес Кичкайлов. – Представь себе, она изготовлена в кустарных условиях из бакелита. Для невежд объясняю: это первая пластмасса, которую удалось воспроизвести человечеству, аж в девятнадцатом веке!
– Действительно интересно, – согласился Анатолий. – Кому же понадобилось делать такие пуговицы?
– Ты следователь, тебе и разбираться! – бросил «следопыт с большой буквы». – Но, по крайней мере, пришивать такую к современному пиджаку было бы так же нелепо, как вставлять челюсть динозавра.
– Ну, это ты переборщил, – сказал Сивцов. – Пуговица, пусть она и старая, но функцию свою в любое время может выполнить, хоть на фраке, хоть на кальсонах. Ладно, давай ее сюда, да и все остальные вещи. Будем изучать.
Когда Кичкайлов ушел, следователь разложил перед собой нехитрый скарб покойного. Он полистал паспорт, отметив, что в нем стоит штамп о браке с Зинаидой Трофимовной Вершининой. Прописан в центре, на Страстном бульваре. Умер на семьдесят третьем году жизни. Страницы, где обычно записывается потомство, пусты, но это ни о чем не говорит: при обмене паспортов взрослые дети не вписываются. Но с другой стороны, Колобов утверждал, что Борис Павлович был одиноким. Ладно, Корицкий с этим разберется.
Он положил паспорт на место и придвинул к себе пуговицу. Анатолий никогда бы не сказал, что сделана она кустарно, но Кичкайлову виднее. Зачем умерший носил с собой эту старую кругляшку? Нашел? Сделал сам? Коллекционировал?
Сивцов набрал номер Рахматова и попросил внимательнее посмотреть, какие в квартире Яночкина есть пуговицы и не найдется ли что-нибудь вроде коллекции? «Мало ли, какие увлечения бывают у людей», – сказал он себе, закончив разговор.
Правда, одна версия не давала ему покоя, хотя он и считал ее почти абсурдной. Но в этом можно было убедиться, только проверив ее. Анатолий позвонил в научно-исследовательский центр биомедицинских технологий и попросил о встрече. Уже через полчаса он ехал в метро со странной пуговицей в кармане.
22.
Ленину устроили большие смотрины. Он сидел во главе стола, за которым расположилось еще двенадцать человек: среди них он знал только двоих. У собравшихся было приподнятое настроение, и Иван Иванович весело спросил Владимира Ильича:
– Ну, как вы, батенька, себя чувствуете?
– Отлично, Иван Иванович, – таким же тоном ответил тот. – Каждый день подолгу гуляю, даже с белочкой вот познакомился. Удивительное создание!
Вскоре на столе появился самовар, увенчанный заварным чайничком, вазы с печеньем, сушками и конфетами. Стороннему наблюдателю, внимательно читавшему литературу о революционерах, эта картина показалась бы очень знакомой: так век назад могли проходить большевистские сходки. Вдобавок ко всему человек, окруженный вниманием расположившихся рядом товарищей, удивительным образом походил на вождя мирового пролетариата: та же лысина, те же калмыцкие усы, та же аккуратная бородка, наложенные на мягкую добродушную картавость.
Отхлебывая чай, один из гостей, представившийся Матвеем Павловичем, поинтересовался:
– Я слышал, Владимир Ильич, вы писать начали?
Ленин, нисколько не смутившись, чуть подался вперед и подтвердил:
– Думаю, что уже пора, столько мыслей накопилось. Должен особо поблагодарить Тимофея Николаевича и за выздоровление, и за помощь в литературном труде.
– Что же вас особенно волнует? – спросил молодой, с большими залысинами человек и добавил: – Кстати, я Валерий Владимирович, юрист.
– Самая главная тема – связь религии с жизнью, – убежденно произнес Ленин. – Представьте себе: почти две тысячи лет христиане, полагаясь на священное писание, несли веру, не имея убедительных доказательств истинности изложенного в нем учения. Думаю, именно сегодня долготерпение верующих должно быть вознаграждено. Каждый узнает, что часть событий, предсказанных пророками, уже произошла, другим – предстоит свершиться.
Он обвел аудиторию взглядом, словно озаренным прозрением. Окружающие с восхищением смотрели то на него, то на Тимофея Николаевича, который выглядел торжествующе.
– Владимир Ильич, вы осознаете, что это очень непростой путь, сопряженный с опасностями, непониманием толпы и даже открытой травлей? – предостерег ставший вдруг предельно серьезным Иван Иванович.
– Я очень многое испытал в жизни, – тихим, но твердым голосом отозвался Ленин. – И когда речь идет о спасении человечества, все личные переживания должны отойти на второй план. Я готов ко всему, но на сей раз Голгофа предназначена не мне, а тем, кто, не задумываясь, выбросил из души все святое, как ненужный мусор. Они, прикрываясь идеей общества потребления, уподобили мир вавилонской блуднице. К счастью, еще остались люди, достойные божьего благословения. К ним я устремлю свои стопы…
Гости зааплодировали, но Иван Иванович, подняв руку, остановил их. Он сказал:
– Мы все рады, что вы, Владимир Ильич, понимаете, на что идете. Но всем нам надо еще подготовиться, ведь враг очень силен. Он способен на коварство и подлость, на обман и даже убийство.
– А разве меня можно убить? – искренне удивился Ленин.
Собравшиеся растерялись. Пока они переглядывались друг с другом, Владимир Ильич, прищурившись, спросил еще раз:
– Неужели я восстал из мертвых, чтобы снова умереть?
Тишина продолжала висеть в комнате невидимой кисеей. Будто прорывая в ней прорехи, кто-то нервно хрустнул пальцами, кто-то вздохнул, кто-то откашлялся. Наконец, Иван Иванович тихо сказал:
– Этого, Владимир Ильич, мы не знаем. В любом случае постараемся вас оберегать. Мы обязаны исключить любые неожиданности.
Такой поворот событий несколько смутил Ленина. Он, углубившись в себя, задумался, отчего посредине лба пролегла заметная складка. Обведя людей, сидящих за столом, беспомощным, как у ребенка взглядом, он произнес:
– Мне надо хорошенько осмыслить все, что я здесь услышал. Только не хочу, чтобы вы подумали, что я проявляю малодушие. В конце концов, выбор сделан, и я должен идти до конца. А сейчас извините, мне нужно побыть одному.
Он поднялся и направился к лестнице. Когда его ноги уже отсчитывали ступеньки, Ленина окликнул Тимофей Николаевич:
– Владимир Ильич, только договоримся – без обид. Дело нам предстоит нешуточное, и мы должны полностью доверять друг другу, быть честными и ничего не утаивать.
При этом его шрам покраснел и стал напоминать надломленную ветку.
– Я все понимаю, – устало ответил Ленин и, окончательно приходя в себя, добавил: – Доверяю вам выполнить всю рутинную работу по организации моего пришествия.
Собравшиеся ахнули. Еще несколько дней назад этот человек был в буквальном смысле никем, и вот – произошла удивительная метаморфоза: он, действительно, стал всем, как в свое время напророчил коммунистический гимн «Интернационал».
Когда Ильич удалился, и было слышно, как он зашел в свою комнату и закрыл дверь, Иван Иванович строго спросил шрамоносца:
– А вы не перестарались? Что будет, если он перестанет подчиняться нам?
Тимофей Николаевич погладил шрам, начинающий бледнеть, и уверенно произнес:
– Не беспокойтесь! В крайнем случае, мы располагаем средствами, которые скорректируют его психику и поведение. Но, с другой стороны, согласитесь, что нам нужен не мямля, а уверенный в своем превосходстве настоящий мессия! Разве не так?
С его доводами согласились если не все, то большинство из двенадцати человек, о чем свидетельствовали одобрительные кивки головами. Яков Захарович справедливо заметил, что без харизмы их затея обречена на неудачу, поэтому не стоит разубеждать Ленина в его величии.
Однако некоторым такое поведение подопечного совсем не понравилось, хотя они, глядя на реакцию сотоварищей, и предпочли отмолчаться, сидя с отрешенными глазами.
Наконец Иван Иванович перешел к другой теме. Обратившись к искусствоведу, он спросил:
– Расскажите, пожалуйста, что у вас получилось с художником.
– Смею заверить, все в полнейшем порядке, – отозвался Яков Захарович. – Картина уже находится у нас. Комплектация выставки завершается, и мы объявили об ее открытии: оно состоится через неделю. Коллеги передали мне необходимый реактив, – он кивнул на человека, чьи плечи были несоразмерно узкими по сравнению с массивной головой, увенчанной шевелюрой, будто специально раскрашенной тоненькими полосками: с каждым темным волоском соседствовал седой.
