скачать книгу бесплатно
Но ведь Стефан Баторий поднимался сюда множество раз. Говорят, что он тайно появлялся у Скалы перед каждым походом, перед тем, как принять любое важное решение. Что влекло его сюда? Вера в магическую силу Скалы Волхвов? Возрождающийся здесь дух великих предков? Провидческая сила гадания на каменных линиях судьбы? Знать бы…
В том-то и дело: Владислав IV потому ни разу и не наведывался сюда, что здесь часто бывал Стефан Баторий. Увековеченный молвой как «тень Батория», он панически побаивался прибегать к чему-либо такому, что позволило бы его недоброжелателям хоть на мгновение заподозрить своего короля в подражании Стефану. Иногда Владиславу казалось: само подозрение в том, что он собирается повторить какой-либо дипломатический шаг Батория, вызывала у некоторых шляхтичей – особенно из рода Замойских [1 - При короле Стефане Батории один из наиболее известных представителей этого рода, Ян Замойский, был великим канцлером и коронным гетманом Польши. Он же слыл и ближайшим советником короля, одним из его лучших полководцев. Служил Ян Замойский и королю Сигизмунду III, однако неуживчивый и недальновидный Сигизмунд сумел нажить себе врага и в лице этого деятеля.], мстительную ненависть к нему. Видимо, им не давали покоя лавры опального сандомирского воеводы Зебржидовского, осмелившегося на невиданный по тем временам шаг – объявить, что он не только не подчиняется королю Сигизмунду, но и считает Польшу «королевством, не имеющим короля» [2 - Сандомирский воевода Зебржидовский был возмущен политикой короля Сигизмунда, умудрившего начать три войны – против Швеции, Турции и Московии, а также обещанием, которое Сигизмунд дал австрийскому императору: в благодарность за то, что тот позволил ему жениться на австрийской эрцгерцогине Анне, еще при своей жизни уступить Польшу Австрии. Это совершенно справедливо было расценено сеймом и многими польскими патриотами как откровенное, циничное предательство интересов Польши. Конфликт с королем привел к тому, что воевода отказался подчиняться ему.].
Похоже, что статус «бескоролевья» очень уж понравился всем этим Жолкевским, Острожским, Любомирским, Потоцким, Сапегам…
Чтобы как-то отвлечься от горьких раздумий, король вновь попытался найти успокоение в окрестных пейзажах.
Справа от Скалы Волхвов открывались подступающие к суровым стенам речного каньона, окаймленные лесом и изгибом реки заливные луга, которыми король мог любоваться отсюда, словно с высоты птичьего полета. Слева, за глубоким ущельем, желтела поросшая ельником гряда высоких холмов. А прямо под нижним ярусом скалы, который и стал первой ступенью этой «лестницы, ведущей в никуда», отливало голубизной небольшое озерцо, черпающее силы из трех соединенных друг с другом родничков.
Овал поросшей мхом плиты, лежащей в основе этого яруса, указывал на почти невидимую теперь потайную тропу – единственный путь, который приводил к этому святому месту язычников через густые заросли сосняка и растерзанные, заполненные водой овраги.
Владислав IV еще раз осмотрел окрестности Скалы Волхвов и вдруг поймал себя на том, что совершенно не ощущает боязни высоты. Страх неожиданно прошел, уступив место то ли еще неосознанной и ни на что конкретно не направленной решимости, то ли столь знакомой обреченности. В любом случае, это сразу же приободрило короля.
Стефан Баторий приезжал сюда, – мысленно вернулся он к великому предшественнику, – поднимался на Скалу Волхвов и каждый раз почти около часа простаивал на ней – сначала лицом к Стене Духов, затем – к Пути Предков, как называли ведущую сюда тропу. Что он думал при этом? Какие помыслы овладевали им, какие страсти рождались в его душе? Теперь этого не знал и не мог знать уже никто. Как никто не узнает истинных помыслов, с которыми поднимался сюда он, Владислав IV.
Тем более что лишь немногие поверят в то, что он вообще наведывался к Скале Волхвов. Для всех оставшихся в Варшаве приближенных он отбыл в Краков. Для тех же, кто запомнит, какой крюк решил проделать король, отправляясь в свою краковскую резиденцию, он навестил графа Оржевского в его небольшом замке в Заречье, где граф залечивал рану, полученную в стычке с казаками во время недавнего усмирительного похода на Украину.
Правда, в Заречье томится отозванный уже с пути коронный канцлер Оссолинский. Но уж он-то будет помалкивать.
В конце Пути Предков короля поджидала карета. Но с куда большим нетерпением ждала своего короля раскинувшаяся на все четыре стороны от Скалы Волхвов Польша.
Впрочем, Польша ждала не его. С замиранием сердца и с молитвами, обращенными ко всем сущим на небе богам, она ждала появления нового Батория.
Нового талантливого полководца и мудрого правителя, нового Стефана Батория – вот кого ждала сейчас его истерзанная Польша!
Опустившись перед Стеной Духов на колени, Владислав IV униженно плакал.
4
Они стояли на вершине холма, и невысокие кроны деревьев, плотно подпираемые густым, еще не опавшим кустарником, скрывали их от глаз испанцев.
– Нам повезло, – самодовольно проговорил полковник д’Орден, не отрываясь от подзорной трубы. – На редкость повезло. Сейчас они откроют огонь по деревеньке и посту наших пехотинцев, а затем, под прикрытием орудий, начнут высаживать десант.
Д’Орден говорил все это таким тоном, словно весь план высадки испанского десанта, как и вообще вся эта совершенно не известная раньше тактика ведения «прибрежной войны», разработаны лично им.
Этот высокий худощавый полковник, которому уже давно перевалило за пятьдесят, впервые познакомился с Сирко и Гяуром еще в те времена, когда возглавлял эскорт, сопровождавший украинских полковников до порта Кале после их переговоров с принцем де Конде; к тому же он немного владел польским. Все это и учел главнокомандующий, решая, кого из офицеров своего штаба следует прикомандировать к корпусу казаков.
– Теперь в этом уже можно не сомневаться, – согласился Сирко, выслушав сказанное д’Орденом в неспешном переводе князя Гяура. – Прекрасная тактика. Любопытная. В принципе, все неплохо придумано.
Полковник произносил эти слова, размышляя вовсе не о том, что происходило сейчас на берегу, у небольшого рыбацкого поселка неподалеку от Дюнкерка. Ему виделся… Крым. Чудились каменистый береговой излом в окрестностях Кафы, песчаные отмели Козлова [3 - Современный город Евпатория в Крыму.]…
Полковник оторвался от подзорной трубы и осуждающе взглянул на Сирко, давая понять, что совершенно не разделяет его восхищения. Д’Орден не забывал, что перед ним офицеры-наемники, которые за ту же плату могли так же храбро воевать и на стороне испанцев. Разве совсем недавно их собратья не геройствовали на стороне австрийцев?
– Вы согласны с ним? – обратился полковник к Гяуру.
– Доводы слишком убедительны, – указал тот рукой на три дрейфующих у побережья корабля, от каждого из которых уже отчаливали баркасы.
– Можете передать свое восхищение испанскому командору, господа, – почти обиженно ухмыльнулся полковник д’Орден, вновь поднося к глазам подзорную трубу.
– При первом же случае, – вежливо заверил его князь.
Паруса кораблей вспыхивали пунцовым пламенем предзакатной зари, отблески которого озаряли свинцово-зеленую гладь моря. Еще не прозвучало ни одного выстрела, однако грозно враставшие в горизонт абрисы разбросанных по заливу флагманского галеона испанцев фрегата и брига [4 - Галеон – большое парусное трех-четырехмачтовое судно, имевшее на своем вооружении до 80-ти орудий. Фрегат – трехмачтовый корабль, считавшийся наиболее быстроходным из всех военных судов. Бриг – двухмачтовое судно, с прямым парусным вооружением и косым гафельным парусом на кормовой мачте.] уже самим присутствием своим накаляли штилевую тишь прибрежного моря, порождая тревожные предчувствия у каждого, кто наблюдал сейчас эту картину.
– Сколько орудий может быть на галеоне, полковник? – спросил Сирко у д’Ордена, считая, что тот уже достаточно успокоился, чтобы не ревновать его и Гяура к испанцам. Полковник сам дал определение класса кораблей рейдерной эскадры, и теперь к нему обращались, как к знатоку.
– Думаю, не менее шестидесяти. Судя по тому, что у него четыре мачты.
– Достойный противник.
Словно подтверждая его слова, галеон огласил побережье и поселок на двадцать дворов таким мощным залпом своих орудий, будто сокрушал неприступную крепость. Флагмана сразу же поддержал фрегат. Предоставив ему расправляться с небольшим, наспех возведенным фортом – бревенчатой оградой, земляной насыпью и окопами, фрегат усеял ядрами подступающую к форту окраину поселка, преграждая путь к нему подкреплению и не давая гарнизону возможности отступить.
Бриг в это время медленно приближался к берегу, как бы прикрывая своими бортами несколько баркасов с десантом. Его капитан вел себя так, словно бы и сам собирался высаживать солдат прямо с борта, на мелководье. Этого он, естественно, не сделал, зато прицельно ударил из орудий прямо по форту, поддерживая уже высадившихся на берег пехотинцев жидковатым огненным валом и готовясь, в случае неудачи, первым принять их на борт.
– Пора бросать в бой казаков, – нервно напомнил д’Орден, когда восточнее и западнее форта, гарнизон которого составляла лишь поредевшая рота, начали высаживаться первые десятки «прибрежных корсаров», как теперь их называли во Фламандии [5 - Фламандия (официальное название – Фландрия) – историческая область, территории которой входят ныне в состав Франции, Бельгии и Нидерландов. Автор использует то, исконное название, которое определило все основные понятия, связанные с этим краем, – «фламандцы», «фламандский язык», «фламандская живопись»…], – иначе им придется не оборонять форт, а штурмовать его.
Залпы всех трех кораблей слились теперь воедино, и холм, на котором находился форт, словно бы взлетел на воздух. Султаны взрывов уничтожали все, над чем успели потрудиться здесь не только люди, но и природа.
– В этом уже нет необходимости, – спокойно обронил Сирко, попыхивая короткой трубкой с прямым вишневым мундштуком. Прищурившись, он по-ястребиному всматривался в даль, совершенно забыв при этом о подзорной трубе. – Гарнизон успешно отходит к лесу.
– Это бегут всего лишь несколько солдат. Кучка трусов. Остальные сражаются. Им не дадут возможности отойти. Смотрите, над фортом все еще развевается французский флаг!
– Разве что флаг, – невозмутимо согласился Сирко. Даже у Гяура закралось подозрение, что сейчас казачьему полковнику совершенно безразлично, что произойдет с оборонявшимися на этом небольшом приморском взгорье воинами.
– Князь, – кивнул тем временем Сирко в сторону форта. – Два полуэскадрона. Редкой цепью, иначе канониры выкосят вас орудийными залпами. И на татарский манер: «Алла, алла!» Да погромче.
Гяур оглянулся на стоявших позади него ротмистров Улича и Хозара. Те молча повернулись и бросились по склону к своим лошадям. Им не нужно было объяснять, что Сирко имел в виду, требуя атаки «на татарский манер». Когда они с гиком, свистом и улюлюканьем неслись по равнине, каждый с копьем в левой руке и саблей в правой, – на молчаливых, больше привыкших к рыцарским турнирам, нежели к настоящей азиатской сече, испанцев это производило должное впечатление.
Еще через несколько минут две полусотни казаков под их командованием, с разных сторон обогнув лесистую возвышенность, за которой они ждали своего часа, понеслись к побережью, делая вид, что пытаются отсечь испанцев от баркасов. Хотя сил для этого у них было явно недостаточно. Еще одна полусотня – но уже французских драгун – нацелилась прямо на форт, вбирая в себя с десяток оставивших укрепление конных и пеших солдат гарнизона.
Поняв, что на равнине противостоять этим, невесть откуда появившимся и невесть какой армии принадлежащим кавалеристам они не смогут, прибрежные корсары не стали упорствовать и, оставив подступы к форту, во всю прыть понеслись назад, к утесам и скалам, к спасительным баркасам. Уцелевшие солдаты гарнизона выстрелили им вслед из единственного оставшегося орудия. Но ответом им стали мощные залпы галеона и фрегата. В то время как бриг сразу же ударил по кавалеристам, поддержав группу стрелков, оставленных для охраны баркасов.
В азарте атаки некоторые всадники врывались на мелководье и пытались догонять лодки прибрежных корсаров. Их порыв испанцы приветствовали выстрелами и насмешками.
– Уводите своих людей с побережья! – метался Гяур у подножия холма, на котором высился форт. – Улич! Хозар! Вы слышали мой приказ?
– Слышали! Уводим! – послышался ответ Хозара.
– Лейтенант?! – перехватил Гяур за узду лошадь командира французского полуэскадрона. – Вы что, не понимаете, что корабельные орудия растерзают ваших драгун?
– Что вы предлагаете? – горделиво спросил кавалерист. – Позорно бежать от этих трусливых идальго?
– Деликатно спрячьте их за холмы! Этого будет достаточно.
Ядро упало в нескольких метрах от них, вышвырнув из седел сразу троих французов. Взрыв его осыпал головы Гяура и лейтенанта пылью, словно пеплом.
– Вы правы, полковник, – великодушно согласился командир драгун, проследив, как второе ядро вспахало склон возвышенности. – Вся эта суета под стволами орудий совершенно бессмысленна.
5
Новый, лишь пять лет назад возведенный немецкими мастерами на берегу неприметной речушки, замок графа Оржевского был выстроен по всем канонам прусского фортификационного искусства – с узкими толстостенными бойницами, мрачными крытыми переходами, двухэтажным каменным подземельем и опоясанным галереями внутренним двором. Северная часть этого двора, отгороженная ажурными каменными арками, служила своеобразной ареной, на которой Оржевский, как в старые добрые времена, устраивал рыцарские турниры, которые сам он предпочитал называть «поединками чести».
В большинстве случаев это были обычные тренировочные схватки, в которых не раз принимал участие и сам граф, слывший первоклассным фехтовальщиком и непревзойденным рубакой, но любому другому оружию предпочитавший теперь уже вышедшую из моды боевую секиру. Однако случалось, что специально для гостей он выпускал захваченных в плен воинов – шведов или германцев. Пробовал даже казаков, но те отказывались драться «на потеху ляху», предпочитая быть посаженными на кол, чем поднять руку на единоверного брата-запорожца.
– Обратите внимание, князь, на того воина, что невозмутимо стоит слева от нас. Это германский рыцарь Керлоф. Я специально нанял его, чтобы время от времени вспоминать, как следует держать в руках саблю или секиру.
– Знаменитый гладиатор графа Оржевского, – сдержанно кивнул Оссолинский, не отводя взгляда от огромной фигуры саксонца, облаченного в серебристый панцирь и прикрытого красным прямоугольным щитом. – Слышал о нем, слышал…
– Потомок знатного рыцаря-тевтонца. Сражаясь с ним, я и сам чувствую себя воином князя Витовта на Грюнвальдском поле.
– Только не вспоминайте здесь о Грюнвальдском поле… – с романтической грустинкой в голосе возмутился коронный канцлер. – В памяти его следует возрождать не на турнирных аренах, и совсем по другому поводу.
Холеное, слегка лоснящееся белесое лицо Оссолинского еще только вспахивалось первыми бороздами морщин. Однако этот плуг лет и горечи врезался в его тело основательно. И, судя по всему, безжалостно.
Тем временем воины – саксонец и поляк – сошлись и, вслед за жестами приветствия, обменялись первыми ударами секир. Однако сразу же чувствовалось, что удары были несильными и показательно меланхоличными. Воины понимали, что должны не побеждать, а… развлекать, к тому же они совершенно не ощущали друг к другу ни откровенной вражды, ни скрытого соперничества.
Оссолинский взглянул на спускающийся за квадрат двора небольшой, занавешенный черновато-багряной тучкой, полукруг солнца. Он зря терял время, которое мог посвятить куда более важным делам, нежели созерцание этого «петушиного» боя. Два часа тому граф под большим секретом сообщил ему, что король отправился на поиски Скалы Волхвов, то есть ступил на легендарную «тропу Стефана Батория». Оссолинский тотчас же попросил послать к монарху гонца, который бы уведомил о его, канцлера, прибытии. Однако время шло, а – ни гонца, ни короля.
Двое слуг графа принесли небольшой столик, удачно помещавшийся в специально предназначенной для него нише, в галерее между канцлером и Оржевским, и поставили на него кувшин с вином и поднос с небольшими кусками жареной говядины.
Резко потянувшись к наполненному бокалу, граф вдруг прервал движение и болезненно схватился за левое предплечье. Канцлер уже знал, что, скрытая под широким рукавом куртки рана эта, доставшаяся ему вместе со стрелой ошалевшего от атаки татарина, кровоточила, гноилась и причиняла Оржевскому душевные и физические страдания. Однако все что он мог сделать для старого рубаки, так это – сочувственно взглянуть на него.
– Чертов немец-лекарь твердит, что придется вскрывать эту рану еще раз, – почти простонал граф. – Стрела оказалась то ли отравленной, то ли просто вымоченной бог знает в чем. А полковой лекарь, который вытаскивал ее, не догадался сразу же прижечь рану каленой сталью.
– Если вы не доверяете своему лекарю-иностранцу, советую обратиться к знахарям из ближайшего монастыря.
– Кажется, я уже не доверяю даже своему ангелу-хранителю. А поменять его – не в моей воле.
– В таком случае – за раны, полученные в боях с врагами Польши, а не на тевтонских турнирах-игрищах, – мрачно произнес Оссолинский тот единственный тост, который нашептан был в эти минуты его собственным ангелом-хранителем или кем-то из небесных покровителей воинов. – Будьте же мужественны, граф!
– За раны во имя отчизны, – с ритуальной торжественностью поддержал его Оржевский.
Граф, очевидно, не догадывался, что Оссолинскому уже известно то, что от него, Оржевского, все еще пытались скрывать здесь, в замке, что лекарь побаивается, как бы не пришлось вообще отнимать всю руку, по плечо. А ему это приходилось делать уже не один раз, спасая от верной смерти знатных воинов своей Саксонии.
Выпили. Оссолинский мельком взглянул на бледное лицо графа. Ему не было еще и сорока; для воина, особенно для командира полка, в качестве которого владелец замка выступал во время последнего похода против крымской орды, это самый зрелый возраст. И вдруг – эта нелепая отметина степного скитальца! А ведь граф даже не пытался скрывать, что видит себя в будущем в ипостаси ведущего полководца Речи Посполитой.
Канцлер незаметно, но внимательно присматривался к отчетливым, хотя и немного искаженным татарской кровью кого-то из предков, чертам скуластого лица графа, в котором польского было не больше, чем в его, из прусского сукна и на прусский манер сшитом мундире. Храбрый воин, мечтавший если не о чине коронного, то уж, во всяком случае, о власти польного гетмана и никогда не стыдившийся своих полководческих амбиций, Оржевский и замок свой возводил, хотя и вдалеке от военных дорог, но с расчетом на то, что когда-нибудь он станет резиденцией одного из известнейших аристократов и воителей Польши.
– Я вижу, вас совершенно не интересует этот турнир, – с легкой досадой заметил Оржевский, когда, во второй раз осушив кубки с вином, они принялись за еду. Мясо было полито острой турецкой приправой, и, как показалось Оссолинскому, прежде чем пожарить, повар не поленился основательно повялить его на солнце, как это делают татары. Обжарка лишь придавала видимость того, что перед ними блюдо, приготовленное по-польски.
– Спасибо вам, граф, за эту потеху. Но сейчас мне больше приходится следить за кровавыми турнирами тех польских рыцарей, которые стоят на южных рубежах Речи Посполитой и все еще надеются на решительность короля, а значит, на новые гусарские полки, на артиллерию германских наемников, на большой поход в крымские степи.
«А ведь он явно пытается заручиться моей поддержкой на сейме, – безошибочно определил смысл этого старания канцлера Оржевский. – Оно и понятно. Тем более что спасения от орды ждут все. В своих грабительских походах татары до такой степени обнаглели, что никто из аристократов, ни в какой части Польши и ни за какими замками уже не может чувствовать себя защищенным».
– Эй, вы, – тотчас же обратился к секирникам. – Убирайтесь к черту! Разве это бой? Ничего, кроме стыда. Я приведу сюда пленных и устрою настоящий бой гладиаторов, а вас заставлю просить милостыню по окрестным деревням!
Воины охотно опустили секиры и щиты и, кланяясь, попятились к узкой двери, из которой несколько минут назад появились. Угрозы владельца замка их уже не пугали, они знали, что тот болен, и вскоре ему уже будет не до них и не до турниров.
– Все не так, – раздраженно проворчал граф, болезненно морщась. – Стены не те, турниры не те. Вернулся с этого дьявольского похода, а здесь все не так, как думалось. Все не по духу моему. Господи, скорее бы снова в поход! Эти стены смотрят на меня своими бойницами, как на заживо замурованного узника.
– Обычная ностальгия воина, привыкшего значительную часть своей жизни проводить в боевом седле, – попытался умиротворить его канцлер. – Совсем недавно такие же душевные метания мне пришлось наблюдать у одного отставного адмирала, который чувствует себя на берегу, как выброшенная на берег дырявая шлюпка. Единственное, что я мог сказать ему, – что все мы подвержены штормам жизни и все рано или поздно оказываемся выброшенными на берег.
– Все мы напоминаем себе разбитые челны, – согласился с ним полковник Оржевский. – Еще вина?
– Достаточно, – резко осадил его канцлер. – Увы, наступают такие моменты, когда из божьей благодати винопитие неожиданно превращается в бессмысленное самоистязание.
– Согласен, очевидно, так оно и есть. В любом случае я ненадолго оставлю вас, – проникся настроением гостя Оржевский. – Может, прислать молодую дворянку, местную гетеру? Здесь у меня появилась одна…
– Вас ждет лекарь, – вновь грубовато прервал его коронный канцлер.
– Сто лет не видать бы его, – проворчал граф, обиженно отведя взгляд. К необходимости видеться с доктором добавлялась обида на гостя. Не прошло и часа, как канцлер появился в его замке, а уже ведет себя как хозяин.
«Как канцлер, – уточнил граф, считая нужным напомнить себе, что Оссолинский все же канцлер, а он, Оржевский, – обедневший, вложивший почти все свое состояние в башни этого замка, теперь уже мелкопоместный шляхтич. Первый в жизни и, возможно, последний военных поход, на который он возлагал столько надежд, не принес ему ничего, кроме сатанинской горести поражения, раны и мук. – Не завидуй, а достигай большего – вот, что тебе стоит начертать на своем родовом гербе».
6
Оставшись в одиночестве, Оссолинский откинулся на спинку кресла и еще какое-то время молчаливо созерцал опустевшую арену, словно ожидал появления новой пары доморощенных гладиаторов Оржевского.
«Значит, король все-таки отправился к Скале Волхвов, – вспомнилось ему. – С чего вдруг? Почувствовал свою близкую кончину? Впал в неверие в свои силы? Или, может, просто потянуло к ритуальным местам Стефана Батория, в надежде, что они приведут его к собственному величию?»
Для Оссолинского не было секретом, что в последнее время Владислав IV то и дело вспоминает о Стефане, а на книжном столике его, вместо Библии, теперь постоянно лежит хроника времен Батория. Коронного канцлера это новое увлечение короля и радовало, и временами настораживало. Совершенно очевидно, что Владиславу давно следовало обратиться к реформам своего кумира, изучить все то, что было задумано им. Но в то же время Оссолинский ясно отдавал себе отчет, что и ситуация не та, и силы короля не те. А главное – король явно упустил годы, отведенные ему Господом и для ратных дел, и для хитроумных дипломатических реверансов.
«Так что же он собирается предпринять сейчас?» – вот вопрос, которым задавался теперь князь Оссолинский. Все более или менее значительное, что предпринималось Владиславом в течение двух последних лет, канцлер воспринимал с припудренной вежливым многотерпением досадой, с какой, собственно, и надлежит воспринимать неудачи короля его коронному канцлеру. Понимал: все не так, все не вовремя, все вопреки сейму. Но что оставалось делать? Откровенно бунтовать против короля? Лишить слабеющего, растерявшегося монарха последней более или менее значимой поддержки при дворе и во всем королевстве? Но тогда это означало бы предать своего покровителя. А он, князь Оссолинский, не из тех, кто предает – будь то в бою или во время схватки в сейме.
Канцлер метнул взгляд влево и увидел, что граф то ли слишком поспешно вернулся, то ли по существу вовсе не уходил.
– Я не лекарь, граф Оржевский, – обронил он, исподлобья рассматривая возникшего перед ним владельца замка. Оссолинский не любил, когда так беспардонно вторгались в его размышления. – Чего вы тянете с визитом к тому, кто в эти дни куда нужнее меня?
– Визит подождет. Как и моя рана. Собственно, с лекарем я уже встретился. Только что я услышал от него, что…
– …Что король тяжело болен? Вы открываете мне это, граф, как великую тайну королевства.
Оссолинскому было уже за пятьдесят. Бледное, худощавое лицо его обрамляли спадающие на плечи густые седые волосы. И только шрам на правой скуле разрушал в нем самой природой созданный образ священника или благочестивого книжника-монаха. Однако при дворе Владислава IV был хорошо известен недоверчиво-пристальный, тяжелый взгляд канцлера, мрачно окрашенный его каким-то особым, ухищренным молчанием. Взгляд, становившийся невыносимым для представшего перед ним человека, словно пытка холодной водой на крещенском морозе.
– Это не тайна, господин канцлер, – скрежеща зубами, разминал свое пылающее огнем предплечье Оржевский. – Как и то, что после гибели сына король остался без наследника. Мы, конечно, не будем разъятривать отцовское горе Владислава, но все же…
– Отцовское горе всей Польши, – тотчас же уточнил канцлер. – И мне это гораздо яснее, чем вам, граф.
Оржевский промолчал. Костер в предплечье разгорался. Убедившись, что граф не намерен отдаваться в его руки, словно в руки палача, доктор сразу же заторопился с поездкой в соседнее имение, к ее вечно болеющей хозяйке. Правда, при этом он заверил, что через час-другой обязательно вернется сюда, но полковнику показалось, что доктор и сам не очень-то настроен встречаться с ним, и делает все возможное, чтобы отсрочить самый важный для них обоих разговор.
Впрочем, общение с канцлером тоже почему-то не складывалось, такой уж, наверное, выдался день. Однако Оржевскому очень хотелось воспользоваться присутствием одного из ближайших к престолу лиц королевства. Да, полковник знал, что является неважным собеседником и слишком заурядным политиком. Но, как влиятельнейший человек своего края – граф, сенатор, полковник, наконец, какой-никакой землевладелец, – он имел право обсуждать проблему наследника трона хоть с канцлером, а хоть с самим королем. И страстно желал воспользоваться такой возможностью.
– Не при вас будь сказано, господин канцлер, – попытался возобновить этот важный для себя разговор сенатор, – однако мыслю, что самое время основать новую династию правителей, более патриотически настроенную, преданную идее «великой Польши от моря до моря»; и вообще, со свежей, истинно польской кровью.
– И вы готовы назвать имя основателя этой новой, патриотической династии? – поинтересовался канцлер со свойственным ему чувством дипломатической иронии.
– Разве такая династия не могла бы быть основана древним княжеским родом Оссолинских?
– Это вопрос, а не утверждение, сенатор.
