скачать книгу бесплатно
Спасла ее мать Евдокимки, в то время учившаяся на заочном отделении того же института. Прямо там, в городе, она разыскала двоюродного брата своего мужа, чекиста Дмитрия Гайдука, и попросила вступиться за Бонапартшу. Дело это оказалось непростым, тем не менее Дмитрий сумел освободить Анну Альбертовну, усадить в свою машину и лично отвезти назад, в Степногорск, приказав как минимум года два в Одессе не показываться, замереть, затаиться, а главное, «внимательно следить за своей речью».
Как ни странно, Бонапартшу и Ветеринаршу как в местечке называли Серафиму, эта «операция по освобождению» почему-то не сблизила. Анна Альбертовна по-прежнему относилась к Серафиме крайне холодно – то есть держала дистанцию и сохраняла высокомерие. Впрочем, со своими коллегами и соседями она вела себя точно так же. Жерми вообще существовала сама по себе, а станционный поселок, где жила, да и весь Степногорск, – с его советскими реалиями и «пролетагской невоспитанностью» – сам по себе.
Зато с той поры «старый чекист», как называл себя еще далеко не старый Дмитрий Гайдук, делал все возможное, чтобы почаще видеть красавицу Серафиму, и даже не пытался скрывать, что влюбился в нее. Не обращая при этом внимания на то, что избранница – жена двоюродного брата.
…Вспомнив об этом напутствии в порыве раскаяния, Евдокимка по-настоящему поняла, какая глубинная мудрость таится в словах преподавательницы. А еще она вдруг открыла для себя особенность, отличавшую Бонапартшу от остальных преподавателей. Анна Альбертовна никогда не срывалась на крик, не угрожала и не читала нотаций, а главное, никогда не прибегала к тому, что сама называла «пролетагской демагогией».
Из окна, которое родители забыли прикрыть, донесся возглас матери, нечто среднее между стоном и нервным смехом. Затем она радостно как-то вскрикнула, еще и еще раз… После небольшого затишья вновь раздался стон, перерастающий то ли в крик, то ли в некое человекообразное рычание – долгое, пронзительное, какое способна издавать только женщина, оказавшаяся в постели с любимым мужчиной – в минуты наивысшего сладострастия.
Евдокимка не раз слышала подобные стоны после возни родителей, их смеха и задорного упрямства матери, угрожающе шептавшей: «Нет! И даже не пытайся!.. Ну, ты же знаешь, что я снова не сдержусь, снова буду кричать, а дочь уже взрослая… Э-э, так нечестно… Господи, как же мне хорошо с тобой, как будто опять все в первый раз». Так оно и случалось, не сдерживалась, несмотря на то, что отец всячески пытался угомонить ее.
– Кто бы мог подумать, – говорил он потом, поднимаясь и закуривая. – Столько лет прошло, а ты такая же упрямая и такая же страстная. Действительно, все – как в первый раз.
– Разве я виновата, что в такие мгновения просто теряю рассудок? – виновато оправдывалась мать.
– Знали бы другие мужчины, какая ты в постели, давно похитили бы тебя у меня…
Загадочно улыбаясь, Евдокимка метнулась в сторону от окна, поблагодарив при этом судьбу, что лейтенант со своими моряками успел отойти уже достаточно далеко.
17
Взойдя на небольшой холм, Дмитрий Гайдук увидел, что приблизительно в километре выше по течению немцы наладили понтонную переправу. Ниже, сразу же за второй грядой порогов, начиналась околица села Семеновка. И хотя никакого движения там замечено не было, чекист не сомневался, что село тоже наводнено врагами. Каждый клочок земли на восточном берегу реки противник рассматривал теперь, как еще один плацдарм, еще одну точку обороны при возможном контрударе русских.
Столкнув свое сооружение по склону к кромке воды, он с трудом – падая и съезжая, как со снежной горки, – тоже спустился по едва приметной козьей тропе, быстро развернул свое странноватое плавсредство, соединив дощечки с бревнами с помощью освободившейся бечевки. Благодаря тому что метрах в ста ниже по течению находились гранитные пороги, течение в этой части реки как бы притормаживало; главное, требовалось достичь того берега раньше, чем водный поток вынесет плот к порогам.
Усевшись на своё творение так, что ноги оказались в воде, Гайдук изо всех сил начал грести к восточному берегу. Когда течение вот-вот должно было снести его на водопад, майор забросил «кошку» за прибрежный камень, подтянул плот поближе к берегу и, прежде чем якорь сорвался, с вещмешком в руке успел выскочить на каменистое побережье.
Пробираясь руслом полуисчезнувшей речушки, проложенным в глубине кремнистой долины, контрразведчик достиг окраины какого-то хутора и, при свете вечерней луны, увидел немца, наполнявшего у колодца с журавлем реквизированную в колхозе бочку-водовозку.
Заходя как бы со стороны села, Гайдук еще издали спросил обозника по-немецки, вкусная ли вода. Тот, не вглядываясь в жаждущего, проворчал:
– Вода как вода. В этой степи она во всех колодцах одинаково дерьмовая. Напиться бы еще раз воды где-нибудь в Баварии, из альпийского родника! – и продолжал заниматься своим делом.
«Вот и пил бы ее в своей Баварии, – мысленно парировал Гайдук, – а не кровавил бы наши степи».
Когда немец в очередной раз опустил «журавль» в колодец, майор обошел бочку и врубился обухом топорика ему в голову. Оттащив убитого в ближайший овраг, контрразведчик быстро переоделся в его слегка мешковатую одежду, а свой мундир лесничего сложил в вещмешок. Выпустив значительную часть воды, чтобы облегчить бочку, он погнал лошадей в степь, в объезд хутора.
Точно так же, по полевым дорогам, Гайдук миновал еще два села, а затем пристроился к какой-то немецкой колонне, очевидно, сформированной из обозников разных частей. Под утро, заслышав впереди звуки боя, эти машины и подводы начали рассыпаться по лесополосе и придорожным лощинам, а майор погнал лошадей прямо на выстрелы, наудачу…
В прифронтовом, оставленном жителями, хуторе появлению «заблудившегося водовоза» немцы обрадовались, как манне небесной, поскольку, оставляя свои жилища, хуторяне засыпали свой единственный колодец. Со слов фельдфебеля, командовавшего гарнизоном хутора, поскольку один офицер был убит, а двое – ранены, майор понял: впереди ни у немцев, ни у красноармейцев линии фронта пока что не существует. Утром все должно было проясниться: рота этого гарнизона заняла ближайшее село только что, после того как красные без боя оставили его. Впрочем, фельдфебелю оказалось не до тыловика-водовоза; его тут же потребовал к себе раненый командир роты.
Объявив двум патрульным, наполнявшим водой свои фляги, что отправляется на поиски колодца, а заодно разведает обстановку, Гайдук погнал подводу дальше, на восток. Вермахтовцы поначалу пытались образумить его криками, а затем открыли огонь – скорее, для острастки и успокоения совести, однако одна пуля в дубовую бочку все же угодила. Погоняя лошадей, Гайдук слышал, как сквозь трещину уходят остатки воды; верный признак того, что с профессией водовоза придется распрощаться.
Первого уцелевшего дома майор достиг к тому времени, когда уже окончательно рассвело. День обещал быть «жарким»: севернее и южнее села уже разгорались артиллерийские перестрелки.
Старик, только что вышедший из сарая и увидевший у себя во дворе чужака, перекрестился дважды. В первый раз – потому что понял, что перед ним стоит германский солдат, а во второй – потому как этот «германец» вдруг на чистом украинском языке поинтересовался, «есть ли в селе наши», считая своими красноармейцев.
Оказалось, что «свои» действительно есть, около сотни пехотинцев. И окапывались они с вечера в восточной части, по ту сторону оврага, который, перепахивая деревню из конца в конец, уходил далеко в степь. Быстро переодевшись в одеяние лесничего, чтобы кто-нибудь из бдительных пехотинцев не пальнул раньше, чем разберется, Гайдук приказал старику тоже сесть на передок водовозки.
– А меня-то зачем с собой везешь? – испуганно спросил крестьянин.
– Для убедительности. Ты ведь все-таки местный, в случае чего – пойдешь через овраг, чтобы предупредить командира, что я – свой.
– Разведчик, стало быть, или как?! Из окруженцев, может?
– Те, кто много знал и долго расспрашивал, давно в Сибири отдыхают, – проворчал майор.
Старик вскинул брови, ожесточенно поскреб неряшливую бороду и признал:
– Теперь вижу, что свой; из этих, чай, из партейных энкавэдистов…
– Хочешь убедить, что не рад этому?
– Был тут у нас один такой, из пришлых, из тех, что сначала коллективизацию проводили, а затем «врагов народа» по селам выискивали, – погрустнел селянин. – Безземельный, безграмотный, наглый… А самое страшное, что безголовый. Наган под нос кому ни попадя тыкал и все кричал: «Я вас научу, как в “коммунизьму” верить!»
– Судя по твоему настроению, старик, так и не научил.
– Не успел, – покачал головой хозяин, взбираясь на передок водовозки. – В овраге за селом нашли его, с вилами в животе. Уж больно лют был. Кто отважился порешить его, – так и не определили, зато село благодарно вздохнуло.
– Считаешь, что при германцах будет легче, нежели при коммунистах? – спросил Гайдук, во всю стегая кнутом уставших лошадей. Неприязни к этому рослому, костлявому старику он не ощущал, однако понимал: с таким же «благодарным вздохом» тот и ему в спину способен всадить вилы.
Старик свернул самокрутку; даже не намереваясь угостить Гайдука, закурил, и только тогда рассудительно ответил:
– Германцы – они кто? Они – чужие, враги. Убивать да грабить пришли. А чужого ненавидеть всегда проще, нежели своего. Даже если этот «свой» тоже убивать да грабить горазд.
Когда подошли к оврагу, старик прокричал высунувшемуся из своего окопчика пулеметчику, чтобы тот не вздумал стрелять, потому что одна важная птица хочет поговорить с командиром.
– Неужто германцы парламентера в гражданском решили подослать? – осклабился красноармеец.
– Да нет, вроде бы из наших, из особистов, – ответил старик. Затем он немножко помялся, и, недобро взглянув на майора, добавил: – Хотя проверить все-таки надо бы.
– Что ты мелешь, старый упырь? – незло оскорбился Гайдук, уже успевший взобраться на одного из коней, предварительно связав его повод подвернувшейся под руку веревкой с поводом свободной лошадки. – Как только в селе такого терпят?
– А мы ноныча все бдительными стали, – невозмутимо пожал плечами сельчанин и, слегка прихрамывая, побрел назад, в свою часть села.
18
Лощинин появился значительно раньше, чем она ожидала. Он приехал на велосипеде, который скрипел, взвизгивал и тарахтел так, что слышно было за версту.
– Извини, Степная Воительница, за этот «лимузин»; позаимствовал у хозяина дома, где квартирую, – сообщил он, встретив прохаживавшуюся девушку метрах в двадцати от дома.
– Не опасались, что весь поселок на ноги поднимете своим грохотом?
– Опасался, что не дождешься меня.
– Могла и не дождаться.
– Это было бы ужасно. Кто знает, когда и как мы встретились бы потом. И вообще сумели бы когда-нибудь встретиться или нет.
– Вы говорите так, словно мы уже на свидании…
– Разве нет?
Евдокимка открыла калитку, морщась от визга колес, затолкала за нее велосипед лейтенанта и только потом строго предупредила Сергея:
– Никакое у нас не свидание, так что оставьте свои мужские фантазии вместе с велосипедом.
Такого отпора лейтенант не ожидал, немного замялся, однако тут же попытался успокоить девушку:
– Да ни о каком таком свидании я и не думал.
– Что, совсем-совсем не думали?
Лейтенант помнил о язвительности Степной Воительницы и даже уловил в ее вопросе некий подвох, однако не придумал ничего лучшего, чем заверить:
– Просто очень хотелось увидеть тебя…
Они пошли в сторону окраины поселка. Стоило миновать еще три усадьбы, и можно было оказаться на выжженной степной равнине, словно огромным рубцеватым шрамом расчлененной извилистой долиной.
– Но ведь мы уже виделись сегодня, – напомнила Евдокимка. – Причем дважды.
Она хотела добавить еще что-то, но в это время лейтенант сказал то, что могло служить последним аргументом:
– Завтра нас перебрасывают к Ингулу, на фронт.
Это прозвучало так неожиданно, что Евдокимка внезапно остановилась, причем лицо ее оказалось буквально в двадцати сантиметрах от лица офицера. Она вдруг поймала себя на том, что, ожидая Сергея, думала о чем угодно, только не о приближающемся фронте, не о том, что через два-три дня улицы их поселка уже будут патрулировать немцы.
Крайняя хата-полуземлянка стояла пустой и почти разрушенной. Евдокимка знала, что еще весной усадьбу эту оприходовали влюбленные пары. Вот и сейчас какой-то кавалерист в кубанке спешно уводил от чужих глаз свою женщину в глубину сада, за кустарники. Чтобы не мешать им, лейтенант попытался пройти дальше, однако девушка заупрямилась:
– Дальше – степь. Мы туда не пойдем.
– Если не хочешь, то, конечно… – остановился лейтенант под кроной ветвистого клена.
– И потом, мы ведь договорились, что это у нас не свидание. Напрасно вы пошли со мной. Нужно было пригласить какую-нибудь взрослую, опытную женщину, – проговорила Евдокимка, посматривая сквозь густую листву на угасающую луну.
Словно бы подтверждая мудрость ее запоздалого совета, из-за руин донесся взволнованный женский голос: «Да подожди! Ну, куда ты торопишься?..»
Лейтенант заключил в свои ладони обе кисти девушки и нервно сжал их.
– Наверное, ты права, Степная Воительница: так и следовало бы поступить. Однако никогда не простил бы себе, если бы упустил возможность встретиться с тобой. – Не выпуская ее ладони, он провел своими пальцами по девичьей щеке, коснулся уголков губ, нежно погладил подбородок. – Не бойся. Ничего, кроме нежности, – упредил ее упрек, отметив про себя, что Евдокимка вздрогнула и отшатнулась. – И задержу я тебя недолго. Я счастлив уже от того, что ты – рядом.
– Неужто… очень понравилась? – неожиданно спросила Евдокимка.
– Было бы странно, если бы не понравилась.
– Почему же «странно»? – не поняла Степная Воительница.
До сих пор, особенно в школьные годы, она слишком много времени проводила в компании мальчишек, и, может быть, поэтому они относились к ней, как к равному себе. Даже те, которым Евдокимка симпатизировала, рано или поздно увлекались другими девушками, словно считая зазорным влюбиться в нее – «свою в доску». Однако всего этого сказать лейтенанту девушка не могла – и прозвучало бы неправдоподобно, да и гордость не позволяла. Получалось, что только для того и плачется в жилетку, чтобы разжалобить: «Полюбите меня, всеми отверженную и несчастную!»
– Не знаю, как сложится моя фронтовая судьба, но… Словом, – сбился он с мысли, – как тебе все это объяснить?
– Как говорят в таких случаях у нас на лекциях: «А теперь перескажите все это своими словами».
– Еще вчера я чувствовал себя несчастным из-за того, что мне, с детства мечтавшему о море и с таким трудом поступившему в военно-морское училище, по существу, так и не пришлось послужить на кораблях. И даже воевать придется не на море, а сухопутным пехотинцем. Человека, считайте, лишили главной цели его жизни…
– Недавно у Льва Толстого я прочла: «Проявление чувства любви невозможно у людей, не понимающих смысла своей жизни».
– Что, так и сказал?
– Так, – решительно подтвердила Евдокимка. – Вы же, как я понимаю, со смыслом своей жизни давно разобрались.
– А знаешь, как я определил, что ты, ну, словом, что ты для меня не такая, как все остальные?
– То есть что ты влюбился? – все еще не способна была отказаться Евдокимка от своего мальчишеского озорства.
– Точно, – с благодарностью подтвердил Сергей. – Когда понял, что тем последним словом, которое сорвется с моих губ перед гибелью, – будет твое имя. Это очень важно, чтобы у идущего на смерть существовало в душе такое имя.
Евдокимка растроганно помолчала, вздохнула и проговорила то, что просто не могла не сказать:
– Я тоже всегда буду помнить, что есть такой боец, чьи уста произносят мое имя. Причем необязательно перед гибелью.
– Постараюсь, чтобы не перед гибелью, – едва слышно, взволнованно пообещал моряк. – И, если удастся выжить, непременно встретимся под этим же кленом.
Когда лейтенант несмело, едва прикасаясь губами, поцеловал ее в щеку, Евдокимке вдруг совершенно некстати вспомнился его «выстрел милосердия» там, у сбитого вражеского самолета. Этот поцелуй морского пехотинца, идущего завтра в бой, тоже почему-то показался ей своеобразным «выстрелом милосердия».
19
Видимо, старик действительно сумел заронить в сознание и пулеметчика, а через него – и командира роты, какие-то зерна сомнения. Их ростки проявились буквально с первых минут общения.
Командовал подразделением, оставленным для прикрытия на западном берегу Ингула, старший лейтенант. Обосновавшись в одной из брошенных хат, буквально в пятидесяти метрах от передовой, этот офицер не позаботился о том, чтобы обзавестись блиндажом, землянкой или какой-либо щелью, где можно было бы отсидеться во время бомбежки. Не подумал он и о том, чтобы обнести свой командный пункт окопом. Он вообще вел себя так, словно оказался на постое в глубоком тылу.
Ниже среднего роста, невообразимо тощий и столь же невообразимо нервный, старлей встретил Гайдука во дворе, располагавшемся на небольшом плато, в километре от которого виднелся плёс реки, пробивавшейся в этих краях сквозь живописные каменные ворота.
Несмотря на то, что майор представился, как офицер контрразведки, выполнявший особое задание в тылу врага, и даже предъявил удостоверение, старший лейтенант Сердюков неожиданно набросился на него с пистолетом в руке, обличая как вражеского лазутчика, фашистского агента, из бывших белогвардейцев, еще кого-то там… Доведя себя почти до истерики, этот вояка даже объявил, что его, майора, как предателя Родины, он прямо здесь, лично, по законам военного времени…
Рослый кряжистый Гайдук совершенно спокойно выслушал все это, посоветовал почистить и смазать запыленный пистолет и спросил, где в эти минуты находится политрук роты, надеясь, что тот наверняка окажется, если не мудрее, то хотя бы спокойнее.
– Сейчас же позовите его, старший лейтенант, пока не наделали глупостей, за которые придется расплачиваться не только вам, но и всей вашей семье.
Спокойный, уверенный тон контрразведчика явно подействовал на командира роты, потому что настрой его тут же сменился:
– Но ведь по форме одежды и по одному из удостоверений вы всего лишь лесничий, – уже не обличал, а, скорее, оправдывался Сердюков.
– А вы хотите, чтобы я разгуливал по вражеским тылам в мундире офицера НКВД?
– Откуда мне знать, кто вы на самом деле?
– А вам и не положено знать, – резко осадил его майор. – Связь с тем берегом у вас есть?
