Полная версия:
Молчание
Странное дело: шепотом рассказывая нам об этом жутком зрелище, Китидзиро внезапно умолк, а потом вдруг замахал руками, будто отгонял от себя эти воспоминания. Возможно, среди тех мучеников были его друзья или близкие, и мы, сами того не ведая, вложили персты в отверстые раны.
– Так, значит, вы все-таки христианин? – опять настойчиво спросил Гаррпе.
– Нет, нет! – замотал головой Китидзиро. – Что вы…
– Но вы хотите вернуться в Японию. А мы, по счастью, присмотрели суденышко, и у нас есть деньги, чтобы нанять матросов. Так что, если вы хотите отправиться вместе с нами…
В мутных от хмеля желтоватых глазах Китидзиро блеснула хитринка; обхватив колени руками, он принялся уверять нас, точно оправдывался, что просто хочет увидеть родителей, сестер и братьев – вот единственное его желание.
Мы тотчас же начали договариваться с этим нерешительным, робким японцем. В темной грязноватой комнатушке с нудным жужжанием роились мухи, пол был усеян пустыми бутылочками из-под вина. Но что нам оставалось – ведь, высадившись в Японии, мы очутимся в совершенно незнакомом нам месте. Нужно будет отыскать христиан, которые укрыли бы нас и помогли хотя бы на первых порах. Чтобы найти их, нам не обойтись без этого человека.
Прежде чем согласиться, Китидзиро долго раздумывал, отвернувшись лицом к стене, но в конце концов ответил утвердительно. Конечно, для него это довольно рискованное предприятие, но все же он решился – как видно, понял, что, упустив такой случай, может быть, уже никогда больше не увидит Японии.
* * *При содействии падре Валиньяно нам, кажется, удается заполучить большую джонку. Но как неверны и обманчивы людские расчеты! Сегодня нам сообщили, что лодка сильно источена белыми муравьями. А здесь так трудно достать смолу и жесть!
* * *Каждый день я понемножку пишу это письмо, и оно становится похожим на дневник, только что не проставлены даты… Запаситесь терпением и читайте… Неделю назад я писал, что белые муравьи сильно повредили приобретенное нами судно, но, к счастью, с Божьей помощью удалось справиться с этой бедой. Джонку обшили изнутри досками; мы собираемся достичь в ней Формозы и, если суденышко наше выдержит плавание, оттуда прямиком отправимся в Японию. Молим Господа лишь о том, чтобы в Китайском море не попасть в шторм.
* * *Теперь перехожу к горестному известию. Я уже писал Вам, что Санта-Марта, совсем ослабевший за время долгого, изнурительного плавания, в довершение всех бед заболел малярией. Сейчас он лежит пластом с новым приступом лихорадки, у него то жар, то озноб. Вы представить себе не можете, какой он худой, изможденный – а ведь раньше был крепким, сильным мужчиной. Глаза налиты кровью, мокрая салфетка, которую кладут ему на лоб, чтобы облегчить страдания, в одно мгновение становится такой горячей, будто ее окунули в кипяток. Не может быть и речи о том, чтобы везти больного в Японию. Падре Валиньяно тоже сказал, что не даст разрешения на отъезд, если мы вознамеримся взять с собой Санта-Марту.
– Мы отправимся вперед, – утешал Гаррпе больного, – и все устроим к твоему приезду, только выздоравливай…
Но кто предскажет, доживет ли он до этого часа, и кто знает, не попадем ли мы в плен к язычникам, подобно другим христианам?
Санта-Марта оброс бородой, щеки ввалились. Он молча смотрел в окно, сквозь которое видно было, как солнце, похожее на красный стеклянный шар, постепенно погружается в море. О чем думал наш товарищ в эти минуты? Ваше преосвященство хорошо его знает и, наверное, догадывается, о чем… О том дне, когда, благословляемый Вами и Его преосвященством Даско, он взошел на корабль… О долгом и трудном плавании… О страданиях из-за болезни и жажды… Во имя чего мы вынесли это? Зачем приплыли сюда, на край света, в этот жалкий городишко на Востоке?.. Мы, священнослужители, несчастное племя, мы родились лишь затем, чтобы всецело посвятить себя служению людям, но священник, лишенный этой возможности, несчастен вдвойне. В особенности такой, как наш Санта-Марта. В Гоа он стал еще более ревностным почитателем святого Франциска Ксавье, он каждый день посещал могилу этого праведника, окончившего свои дни в Индии, и усердно молился о благополучном исходе нашего путешествия.
Каждый день мы возносим молитвы во исцеление больного, но покамест состояние его не улучшается. Впрочем, что ни делается, все к лучшему; неисповедимы пути Господни, их не постичь разуму человеческому… Приближается время нашего отплытия, через две недели мы выходим в море. Верую, что Господь сотворит чудо и все завершится благополучно.
Ремонт купленной джонки продвигается довольно успешно, места, поврежденные муравьями, законопачены и обшиты досками, так что судно совершенно преобразилось. Двадцать пять моряков-китайцев, которых с помощью падре Валиньяно нам удалось нанять, так худы, что походят на больных после нескольких месяцев голодовки. Однако мышцы их жилистых рук напоминают мотки железной проволоки и обладают удивительной силой. Этими руками они играючи поднимают самые тяжелые ящики с провиантом. Не руки, а просто железные клещи… Теперь нам осталось ждать лишь попутного ветра.
Что до японца Китидзиро, так он тоже трудится вместе с китайцами, таскает ящики, помогает чинить паруса, а мы стараемся получше присмотреться к этому человеку, которому вручаем, быть может, свою судьбу. Пока нам удалось уяснить только то, что личность он довольно изворотливая, хитрая, но, судя по всему, свойства эти проистекают из присущей ему слабости духа.
Недавно мы стали свидетелями неприглядной сцены: в присутствии китайца-надсмотрщика Китидзиро старается работать весьма усердно, но стоит тому отлучиться, как Китидзиро сразу начинает отлынивать, так что китайцы, сперва молча смотревшие на его проделки, в конце концов потеряли терпение и задали ему хорошую взбучку. Все это не заслуживало бы упоминания, но нас поразило другое: стоило матросам повалить его на землю и пнуть разок, как японец, бледный от страха, стал ползать на коленях, униженно прося прощения. В таком поведении нет ничего общего с христианским смирением, это просто-напросто низменное малодушие труса. Подняв к китайцам перепачканную физиономию, он что-то кричал по-японски: изо рта текла струйка грязной слюны. И я вдруг догадался, отчего он так внезапно умолк, когда при нашей первой встрече речь зашла о японских христианах, – наверное, испугался собственной откровенности.
Как бы то ни было, мы поспешили вмешаться, уладили ссору; с тех пор Китидзиро встречает нас подобострастной улыбкой.
– Скажите, вы в самом деле японец? – спросил его Гаррпе.
– Конечно!.. – изумленно ответил Китидзиро. Неудивительно, что Гаррпе задал такой вопрос. Дело в том, что мой товарищ слишком уж уверовал в героизм японцев, о которых многие миссионеры писали, будто это «народ, не боящийся даже смерти». В самом деле, есть же японцы, в течение многих суток выносящие пытку на «водяном кресте» и не предающие свою веру. Но вместе с тем, очевидно, встречаются и такие, как Китидзиро, – нестойкие, слабые духом. И от подобного человека будет зависеть наша судьба в Японии! Правда, он обещал, что сведет нас с христианами, которые согласятся приютить нас. Но теперь, уж право, не знаю, насколько можно верить его посулам.
Тем не менее сомнения мои не означают, что наша решимость поколебалась. Напротив, становится даже весело при мысли, что наши судьбы будут отныне зависеть от такого субъекта, как этот Китидзиро. В самом деле, ведь даже Господь наш вручал свою жизнь недостойным доверия людям. В любом случае выбора у нас нет, остается лишь положиться на Китидзиро: стало быть, так и поступим…
Вот только скверно, что он питает неодолимое пристрастие к вину. Похоже, он тратит на выпивку все деньги, что получает вечером от надсмотрщика. И когда напьется – зрелище угнетающее; кажется, он пьянствует, чтобы прогнать какие-то воспоминания, погребенные на дне души.
* * *Ночь в Макао начинается под долгое, заунывное пение труб – это трубят солдаты Королевского форта. Здесь, в монастыре – как и у нас в Португалии, – после вечерней трапезы монахи идут на молитву в часовню, после чего братия со свечами в руках расходится по кельям. Вот только что по вымощенному камнем двору прошло несколько послушников… В комнатах, отведенных Гаррпе и Санта-Марте, свечи уже погашены. Да, поистине мы находимся на краю земли…
Я сижу, опустив руки на колени. Горит свеча. Я весь во власти сознания, что нахожусь сейчас далеко, на самом краю света, в неведомом Вашему преосвященству месте, где Вам никогда не доведется побывать… Странное, почти мучительное, трудно объяснимое ощущение… В памяти всплывает и бескрайнее, невыразимо страшное море, и бесчисленные гавани, которые мы посетили. Сердце сжимается при этом воспоминании. Уж не сон ли это? Но нет, это явь. Хочется громко воскликнуть – чудо!.. Неужели я и впрямь здесь, в Макао?! Я все еще не в силах поверить этому до конца…
Тишину ночи нарушает лишь легкое сухое шуршание – по стене ползет большой таракан.
«Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари.
Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет»[6], – так говорил воскресший Иисус возлежавшим на вечере ученикам своим. Ныне я следую указанным им путем и мысленно представляю себе облик Господа. Какое у Него было лицо? В Священном Писании об этом не говорится. Как известно Вашему преосвященству, на заре христианства Христа изображали в образе пастуха. В тунике и коротком плаще, он одной рукой придерживает за ножки перекинутого через плечо ягненка, другой – сжимает посох. Это привычный нашему взору облик юноши, какой можно повсюду увидеть в наших селениях. Образ ласковый, мягкий. Восточная Византийская церковь создала иной образ – большой нос с горбинкой, кудрявые волосы, черная борода… Лицо с восточными чертами. А средневековые живописцы придали его облику величавость королей. Но сегодня ночью перед моим мысленным взором встал Иисус, которого я видел на фресках монастыря Борго-Сан-Сепульхеро. Тогда я только-только поступил в семинарию, и это изображение навсегда запечатлелось в моей памяти. Одной ногой Христос попирает гробы, а в правой руке держит крест. Взор Его устремлен прямо на нас, лик исполнен божественной силы – как в ту минуту, у моря Тивериадского, когда, обращаясь к ученику своему Симону Петру, он трижды призывал: «Паси агнцев моих. Паси овец моих. Паси овец моих». Я люблю этот лик. Он притягивает меня к себе, как лицо возлюбленной притягивает взор юноши.
* * *До отъезда остается всего пять дней. У нас нет даров для Японии, кроме жара наших сердец, и потому сейчас мы всецело поглощены заботой о наших душах. О Санта-Марте больше писать не буду. Господь не утешил нас, даровав исцеление нашему бедному другу. Но все, что ни творит Господь, – благо. Наверное, провидение уготовило ему иное предназначение, исполнить которое предстоит ему в будущем.
Глава II
Письмо Себастьяна РодригесаPax Christi! Слава Христу!
Не знаю, как рассказать Вам на нескольких листках бумаги обо всем, что случилось с нами за эти два месяца. К тому же положение таково, что неизвестно, попадет ли в конечном итоге это письмо в руки Вашего преосвященства. И все же не могу не писать, чувствую, что просто обязан это сделать.
После отплытия нам благоприятствовала на редкость хорошая погода. Небо было ясным и чистым, над волнами мелькали стайки летучих рыбок, сверкавшие серебром. Каждое утро мы с Гаррпе благодарили Господа за спокойное плавание. Но вскоре налетел первый шторм. Это случилось в ночь на шестое мая. Подул юго-восточный ветер. Опытные матросы убрали все паруса, кроме одного. Ночью, однако, пришлось опустить и его, вверив нашу джонку ветру и волнам, но вскоре в носовой части образовалась течь, сквозь которую стала проникать вода. Почти до рассвета все трудились не покладая рук – затыкали щель парусиной, вычерпывали воду.
На рассвете буря наконец улеглась. Все – и матросы, и мы с Гаррпе – совершенно без сил неподвижно лежали между ящиками с провиантом, устремив глаза в небо, по которому плыли на восток темные, набухшие влагой тучи. В эти минуты мне вспомнился святой Франциск Ксавье, восемьдесят лет назад плывший в Японию, преодолевая неизмеримо большие трудности. Наверное, он, как и мы, смотрел после шторма в такое же мутное, белое, как молоко, предрассветное небо. И не только он… Многие годы сотни миссионеров, обогнув Африку, миновав берега Индии, пересекали это море, чтобы посеять семена нашей веры в Японии. Епископ Серкейра, падре Балинья, Органтино, Гомес, Памелио, Лопес, Грегорио… – всех не перечесть. Немало из их числа погибло уже у самых берегов Японии, упокоившись на дне морском вместе с затонувшим судном, как, например, преподобный Жиль де ла Матта. Что вело их вперед, через такие мучения? Что вдохнуло в их душу страстную волю? Теперь я их понимаю. Все они вглядывались в такое же мутное небо, в плывущие на восток темные тучи. О чем они думали в те минуты? И это я знаю отныне…
Из-за тюков донеслись жалобные стоны Китидзиро. Этот ленивый трус почти не помогал матросам во время шторма; бледный до синевы, он трясся от страха, забившись в щель между ящиками. Его беспрерывно рвало, и он, валяясь в отвратительно пахнущей луже, что-то шептал по-японски.
Сперва мы с Гаррпе, так же, как все матросы, с презрением наблюдали столь малодушное поведение. Мы были слишком измучены, чтобы прислушиваться к нему. Но вдруг мое ухо уловило среди невнятного бормотания слова «граса»[7] и «Санта Мария». Валяясь, словно свинья, в омерзительной луже, этот человек совершенно явственно произнес «Санта Мария».
Мы с Гаррпе переглянулись. Возможно ли, что этот трус, все время не только не помогавший, но, скорее, даже мешавший всем, – возможно ль, чтобы он был одной с нами веры? Нет, нет! Истинно верующий не может быть таким малодушным.
– Ты христианин? – спросил его Гаррпе.
Китидзиро, приподняв голову, бросил на меня страдальческий взгляд – вся физиономия у него была перепачкана в блевотине. Затем, хитря и притворяясь, будто не расслышал вопроса, улыбнулся своей жалкой, трусливой, заискивающей улыбкой. Такая уж у него привычка – всегда угодливо улыбаться, будто старается всех задобрить… Что до меня, так я уже научился не обращать внимания, но Гаррпе неизменно бесит эта улыбка. А уж неподкупный, суровый Санта-Марта – тот наверняка вспылил бы…
– Я все слышал, – нахмурился Гаррпе. – Говори начистоту! Значит, ты христианин, да?
Китидзиро отрицательно затряс головой. Матросы-китайцы подсматривали из-за ящиков, с презрением и любопытством наблюдая за этой сценой. Если он верующий, непонятно, почему он скрывает это даже от нас, священников? Уж не вообразил ли он, что по прибытии в Японию мы донесем на него чиновникам? А если он не верит в Господа нашего Иисуса, почему в смертельном страхе твердил «благодатная», «Пресвятая Мария»? Как бы то ни было, этот молодчик пробудил во мне любопытство. Думаю, что вскоре мы разберемся, что у него на уме.
Вплоть до этого дня мы не видели суши – ни одного, даже крохотного, островка. Над нами простиралось серое небо; временами сквозь тучи проглядывало тусклое солнце, лучи которого тяжело ложились на закрытые веки. Мы с горечью смотрели на холодное море, где волны скалились пенистыми, похожими на белые клыки, зубцами. И все же Господь не оставил нас…
Вдруг матрос, лежавший на корме как мертвец, вскочил с громким воплем. Вдалеке от темной линии горизонта – куда указывал его палец – летела в нашу сторону птичка. Сложив крылья, она опустилась на мачту, с которой свисали потрепанные минувшей бурей паруса… А по волнам уже плыли бесчисленные сучья, ветви деревьев. Это был верный признак, что суша близко. Но радость мгновенно сменилась тревогой. Если это Япония, нельзя допустить, чтобы нас заметила даже рыбачья лодка. Рыбаки тотчас сообщат властям о неизвестной дрейфующей джонке с чужеземцами.
До самого наступления темноты мы с Гаррпе, прижавшись друг к другу, прятались между ящиков с грузом. Матросы, подняв нижний парус на мачте, старались держаться поодаль от видневшейся темной точки – то был, по-видимому, главный остров.
Глубокой ночью наша лодка вновь ускорила ход, бесшумно скользя по волнам. По счастью, безлунное небо было черным-черно, и нам удалось приблизиться незаметно. Высокая зубчатая стена суши неотвратимо надвигалась. Мы поняли, что вошли в бухту, окруженную крутыми горами. На берегу, в глубине, виднелось скопление приземистых домишек.
Первым спрыгнул на мелководье Китидзиро, за ним окунулся в холодную воду я, вслед за мной – Гаррпе. В Японии ли мы? Или это остров, принадлежащий другой стране? По правде сказать, никто из нас не имел ни малейшего представления.
Укрывшись в ложбинке на берегу, мы с Гаррпе терпеливо ждали. Внезапно мы услышали шаги по песку – они приближались. Мимо прошла, не заметив нас, старуха с корзиной за плечами. Когда звук ее шагов замер вдали, нас снова объяла тишина.
– Он не вернется, он не вернется! – чуть не плача, проговорил Гаррпе. – Он сбежал, этот трус!
Но мне представлялась худшая участь. Он не сбежал. Он пошел, чтобы предать нас, как Иуда, и вскоре приведет сюда стражников.
– «Итак, Иуда, взяв отряд воинов… приходит туда с фонарями и светильниками и оружием… – начал читать Гаррпе строки Писания, – Иисус же, зная все, что с ним будет…»[8]
Да, в эти минуты нам надлежало думать о Господе, вверившем себя людям. Сердце готово было разорваться – так невыносимо долго тянулось для меня время. Признаться, мне было страшно. Пот струился по лбу, заливая глаза. Вдруг послышались шаги стражников. В темноте приближалось зловещее пламя факелов.
Кто-то поднял факел повыше, и черно-красное пламя озарило уродливое морщинистое лицо; рядом со стариком стояли два молодых парня, в растерянности глядевших на нас.
– Падре, падре!.. – крестясь, прошептал старик, и голос его звучал ласково и приветливо. Услышать здесь, в такую минуту родное португальское слово! Такое мне и во сне не снилось!.. Разумеется, кроме «падре», старик не знал ни единого слова по-португальски. Но на наших глазах он сотворил крестное знамение! Это были японские христиане. Я с трудом поднялся на ноги и встал на песке. Наконец-то я стоял на японской земле. Я отчетливо осознал это в ту минуту.
Китидзиро, подобострастно улыбаясь, выглядывал из-за спин пришедших – точь-в-точь мышь, готовая шмыгнуть в нору при малейшей опасности. Меня пронзил жгучий стыд. Господь вверял свою жизнь любому и каждому, потому что любил людей. А я усомнился даже в одном-единственном человеке – в этом Китидзиро…
– Скорее, скорее, идемте… – торопил нас старик. – Нельзя, чтобы язычники увидели нас…
Японцы знали слово «язычники»! Их научили миссионеры, побывавшие здесь до нас. Это они впервые вонзили мотыгу в иссохшую почву, удобрили ее и вырастили обильный урожай… Какое великое, трудное дело они свершили! Но коль скоро посеянные некогда семена дали прекрасные всходы, ухаживать за этим полем – поистине великая миссия, и мы с Гаррпе обязаны ее выполнить.
Этой ночью они спрятали нас у себя, в тесной, низенькой хижине. Рядом был хлев, оттуда исходило зловоние, но даже здесь, сказали нам, оставаться опасно. Язычники назначили награду – триста серебряных монет за поимку священника, поэтому мы не должны доверять никому из посторонних…
Но как удалось Китидзиро так быстро отыскать христиан?
* * *Наутро, еще затемно, мы с Гаррпе, переодетые в грубые крестьянские платья, поднялись в сопровождении вчерашних молодых парней на гору за поселком. Христиане пояснили, что хотят спрятать нас в более надежном месте – в хижине углежогов. Густой туман полностью скрыл лес и тропинку; вскоре начал моросить мелкий нудный дождь.
В горной хижине нам рассказали, куда мы попали: мы высадились на берегу рыбачьей деревушки Томоги, в шестнадцати лигах от Нагасаки. В деревушке не наберется и двух сотен домов, но зато в прошлом все ее обитатели приняли крещение.
– А как обстоят дела сейчас?
– Ох, падре… – Молодой парень по имени Мокити оглянулся на товарища. – Плохи сейчас дела… Если станет известно, что мы христиане, нам конец.
Нет слов передать их радость, когда мы подарили им свои нательные крестики. Оба парня прижали их ко лбу и долго кланялись нам земным поклоном. По их словам, они уже давно не имели даже такой малости.
– Здесь есть священник?
Стиснув руки, Мокити отрицательно покачал головой.
– А монахи?
…Вот уже шесть лет, как сюда не заходил ни один монах, не говоря уж о священниках. Прежде священник-японец Мигель Мацуда и брат ордена иезуитов Матео де Корос поддерживали тайные сношения с местными христианами, но в октябре 1633 года они скончались от невыносимых тягот и изнурения.
– Как же вы жили эти шесть лет? Кто свершал христианские таинства?
Ничто не могло бы так взволновать наши сердца, как рассказ, который мы услыхали. Непременно доведите до сведения отцов ордена то, о чем я Вам сообщу. Нет, не только до них – обязательно перешлите это послание в Рим… Я слушал и вспоминал Евангелие от Марка: иные семена, пав на благодатную почву, дают колосья и рождают сам-тридцать, другие – сам-шестьдесят, а третьи – сам-сто… Здесь нет ни священников, ни монахов, но в условиях жесточайших гонений люди все же сумели создать тайную христианскую общину.
Вот устройство общины деревни Томоги: из числа верующих избирают старейшину, который как бы исполняет роль приходского священника… Опишу все так, как рассказал мне Мокити.
Старик, встретивший нас вчера на берегу, и есть «старейшина»; это человек безупречного образа жизни. Когда в деревне рождается ребенок, он свершает обряд крещения. Под его началом находятся так называемые отцы, они читают верующим молитвы и объясняют догматы веры. Остальные жители именуются «учениками». Все ревностно поддерживают огонек веры, не давая ему угаснуть.
– Но такие общины есть, пожалуй, не только в Томоги? – спросил я, воодушевленный этим рассказом.
Но Мокити покачал головой. Впоследствии я усвоил, что в этой стране исключительно важное значение придается кровному родству. Все жители каждого поселка связаны между собой родственными узами и относятся к жителям других селений настороженно, даже враждебно, как к чужакам.
– Да, падре, мы доверяем только своим. Если в другом поселке узнают про нашу общину, тотчас же донесут властям. Чиновники обходят с проверкой все деревни…
И все же я попросил жителей Томоги разузнать, нет ли верующих и в других поселках? Нужно как можно скорее оповестить всех, что на эту забытую всеми землю снова пришли священники, несущие животворящий крест.
А теперь опишу наш образ жизни. Мессу мы служим глубокой ночью, совсем как в эпоху римских катакомб, а на рассвете ожидаем верующих, тайно приходящих к нам в горы. Каждый день нам приносят весьма скудную пищу; мы исповедуем, наставляем, учим, толкуем догматы веры. Днем мы крепко-накрепко запираем дверь нашей хижины, стараемся сидеть тихо как мыши, чтобы случайный прохожий не услышал ни малейшего звука. Разводить огонь в очаге, разумеется, немыслимо – дым будет заметен издалека. На случай крайней опасности Мокити с товарищами устроили в хижине глубокий подпол.
Думаю, и в других селеньях к западу от Томоги тоже остались христиане, но в нынешнем нашем положении мы не можем даже выйти на свет Божий. Все же надеюсь, что в скором времени удастся что-нибудь придумать. Наш долг – отыскать все эти заброшенные, лишенные духовных пастырей общины.
Глава III
Письмо Себастьяна РодригесаЯпонцы сказали, что в июне здесь начнется дождливый сезон. Целый месяц непрерывно льет дождь. Говорят, что с началом дождей правительственный надзор немного ослабевает, и мы намерены использовать это время, чтобы обойти окрестности в поисках христиан. Хочется, чтобы они узнали, что церковь не забыла японских верующих.
Никогда еще я не сознавал столь отчетливо, какого высокого смысла исполнена миссия проповедника – смысла, ради которого стоит жить на этом свете. Японские христиане подобны сейчас судну, носящемуся без руля и без ветрил по бурному морю. Лишенные пастырей, что вдохнули бы мужество в их души, они, совсем отчаявшись, блуждают во мраке.
Вчера опять целый день лил дождь, хотя сезон дождей еще не наступил. С утра и до вечера мы слушаем унылый шелест дождя в листве деревьев. Время от времени деревья содрогаются, шумно стряхивая с себя воду, и всякий раз при этом мы с Гаррпе испуганно приникаем к маленькой щелке в двери – но нет, это всего лишь ветер. В душах наших рождается чувство, похожее на гнев: как долго будет продолжаться такая жизнь?.. Да, нервы наши напряжены до предела. Мы сделались нетерпимыми друг к другу, и любой пустяковый промах товарища невольно вызывает раздражение.
Расскажу подробнее о христианах деревни Томоги. Это бедные крестьяне, которые едва сводят концы с концами, выращивая на крохотных полях батат и пшеницу. Рисовых заливных полей здесь нет. При виде обработанных амфитеатром участков, нависающих над пропастями, испытываешь не столько восторг перед трудолюбием этих несчастных тружеников, сколько мучительную жалость и сострадание к их горестной, полуголодной жизни. И при такой нищете губернатор Нагасаки взимает с них невыносимо жестокую подать. На протяжении веков эти крестьяне трудились поистине словно рабочий скот – и, как скот, умирали. И если вера наша распространилась в этом краю столь же быстро, сколь влага впитывается в пересохшую почву, то лишь потому, что она даровала истерзанному народу теплоту сострадания и участия. Доброта наших миссионеров растопила лед их сердец.
