Метатрон

– Я лишь перст указующий, я не машиах! Много раз было говорено вам! Но мой глас, будто глас вопиющего в пустыне – теряется вдали, не добираясь до ваших ушей! – казавшийся слабым, измученным постом, га-Матбиль вдруг превратился в гневного обличителя, в малаха б-жьего, размахивавшего посохом, словно огненным мечом. – Истинный Спаситель народа иудейского прячется от вашей дури и безумия в тростнике, ибо вы не способны его встретить, как подобает! – га-Матбиль вдруг указал посохом на то место, где прятались Яэль и Саломея.

Они обе вздрогнули и переглянулись. Машиах должен быть мужчиной – но о ком же тогда говорит Га-Матбиль?

Тростник справа от женщин зашевелился, и из него к Ярдену выступил молодой мужчина, загорелый, свежий, раскрасневшийся… Крестьянский первенец, любимец и гордость матери, он был совсем не похож на святого в людском представлении.

– Прости мне мое малодушие, Йоханан! – он смотрел прямо на га-Матбиля и шел к нему по реке, как корабль идет на огонь маяка.

Йоханан, увидев его, улыбнулся и просиял, и двинулся навстречу мужчине, что вышел из зарослей тростника. Он простер к нему руки и заключил в объятия, как только они встретились.

Они стояли по пояс в воде, в самом глубоком месте Ярдена. Но воды, будто смутившись, внезапно расступились, обнажив дно и оставив одежды праведников сухими.

Яростный стон сорвался с тысячи уст. Но страшнее всего был стон, что вырвался будто из самого сердца юного ученика га-Матбиля. Он рванулся к учителю, но другой спутник пророка, спокойный и крепкий, остановил его:

– Адир, не вмешивайся в то, чего не ведаешь.

Ученик замер на полпути, но душа его все еще металась, это было видно по глазам.

– Я знал, что ты придешь сегодня, брат мой, – суровый и грозный Пророк теперь сиял, будто преисполненный значением. Он помог мужчине из тростника взобраться на камень, где прежде стоял сам, и преклонил колено перед ним, и поцеловал край его одежд. – Мое время окончено, Ты, Сын Человеческий, поведешь их за собой! – обвел посохом безмолвствовавшую толпу га-Матбиль.

Мужчина из тростника внимательно проследил взглядом за этим движением Пророка, то ли чтобы осмотреть свое притихшее воинство, то ли чтобы наметить пути к спасению.

– Иешуа из Нацрата – вот, кто ваш машиах! – воскликнул га-Матбиль и вскинул свой посох вверх, будто протыкая им небо.

И небо вдруг поддалось Пророку – разверзлось, словно прорвавшись, и пролило сквозь прореху столб света на того, кто был назван машиахом. Мягкое голубоватое сияние, несравнимое с солнечным, обволокло и укутало его, будто царским покрывалом, и толпа, завороженно притихла.

Укутанный светом, просиявший ликом Иешуа из Нацрата протянул открытые ладони к людям, но они в страхе отшатнулись от него и прикрыли глаза, чтобы не видеть света и не чувствовать тепла.

Тогда загрохотали небеса, и сквозь их страшный и гневный рокот каждый смог услышать голос Б-га: «Ты Сын Мой Возлюбленный; в Тебе Моё благоволение!»

И все, кто был на Ярдене, почтенные госпожи, богатые купцы, нищие и калеки, рыбаки и переодетые царедворцы – все бросились прочь, причитая и спотыкаясь, плача и теряя рассудок. Они так ждали своего машиаха, что, увидев его – обратились в бегство. Лишь несколько мужчин остались в замешательстве у реки, не понимая узрели они чудо или злое наваждение. Да Яэль и Саломея не тронулись с места, ожидая исхода того, что случилось

Столб света померк, и Иешуа, опустошенный и ослабевший, сел на камень. Его большие синие глаза были полны слез.

– Не расстраивайся Иешуа, ты только в самом начале пути. Возьми моих учеников и тех, кто не побоялся узреть тебя и Г-спода в тебе, ступай проповедовать в Йерушалаим и окрестности. Придет время, и они все пойдут за тобой, – Йоханан положил руку на плечо машиаха, пытаясь утешить и придать ему сил.

Белый голубь слетел со старой оливы, что нависала над Ярденом, и, воркуя, присел на другое плечо Иешуа.

– Видишь, то святой дух приветствует и подбадривает тебя, брат мой! Ты не один, – ласково улыбнулся га-Матбиль.

Яэль не знала, куда смотреть, и что ей делать. Всем сердцем она вдруг потянулась к человеку с голубем на плече. Она не верила иудейскому Б-гу, но была готова поверить ему. Она видела то, чего нигде и никогда не могло быть. И это чудо не напугало ее. Свои женским сердцем она чуяла, что Иешуа из Нацрата больше, чем человек или праведник. Он – все, все, что только может быть на земле.

– Пойдем, Яэль… – голос царевны звучал грубо и отрешенно. – Ты хотела мне показать, где в Йерушалаиме поклоняются твоей богине, Иштар. Покажешь? Говорят, мать с отчимом отправляются туда на пасху.

– А как же машиах? – вздрогнула Яэль, для которой само имя прежней богини вдруг стало чужим и болезненно острым.

– Если Б-г не хочет его узреть, я сама создам его, – рабыня не узнавала госпожу, что-то в ней надломилось и будто умерло. Куда пропала юная девушка, что только пробовала свою женскую силу? Она повзрослела и постарела за эти мгновения, словно молодое деревце, в которое попало молния. – Создавать мужчин – вот женский удел, ведь так говорит моя мать? – Саломея расхохоталась так громко и резко, что от ее смеха вздрогнули даже те, кого не напугал глас Г-сподень…

***

Когда под знакомый перезвон медного подноса и стоявшей на нем посуды вошла Синеглазая, я сделал вид, что сплю. Хотелось понаблюдать за ней, пока она не видит.

Женщина поставила поднос на ковер у моего изголовья и села на пятки спиной ко мне. Я видел только ее балахон и тюрбан. Между ними вызывающе темнела загорелая крестьянская шея, на которую из-под тюрбана просачивались жесткие черные кучеряшки, похожие на шерсть барашка.

Подол балахона немного задрался и бесстыдно оголил ступни женщины. Грязные, заскорузлые, привычные к босому хождению по горячему песку, острым камням и колючкам.

Моя спасительница была небольшого роста и несколько полновата. Полновата той мягкой, плавной полнотой, которая так свойственна арабским женщинам, и которую так ценят арабские мужчины.

Я не мог сейчас разглядеть ее лицо, но помнил, что оно круглое, с милыми щечками и пухлым бантиком алых губ. Синие глаза, по обычаю, были жирно подведены сурьмой, от чего казались еще больше и выразительнее. Крупноватый нос с небольшой горбинкой совсем не портил впечатления, хотя красавицей эту женщину нельзя было назвать.

На вид я дал бы ей лет тридцать, может, чуть меньше. Из-за жаркого и сухого воздуха, на Большом Ближнем лицо стареет очень быстро. Поэтому у них и принято иметь четыре жены, одну младше другой.

Как я успел заметить, на подносе стояла каменная ступка и несколько маленьких фарфоровых пиал. И пока я смотрел на женщину, которая меня спасла, она занималась более полезным делом – интенсивно толкла в ступке что-то очень пряное, распространявшее по пещере густой аромат восточного рынка. Похоже, это было мое лекарство.

Движения крепких рук были ловкими и точными, чувствовалось, что им давно знаком и рецепт, и работа. Одни ингредиенты быстро и мощно дробились, другие – аккуратно раздавливались. Растолчённое осторожно ссыпалось в пиалу, смешивалось, проверялось на цвет и на запах…

Это все походило на колдовство. Я даже вспомнил, что арабы всегда боялись голубоглазых. Считалось, что одного взгляда им достаточно, чтобы навести порчу на человека.

Если меня спасла колдунья, то это объясняло многое. Такие люди обычно живут в одиночестве, а я ни разу не видел никого кроме нее. Да и выздоровление мое, по ощущениям, заняло едва ли больше недели, ну максимум – две. Синеглазая оказалась талантливой знахаркой.

Мой взгляд был слишком пристальным – оставив колдовство, женщина обернулась. Она явно что-то хотела мне сказать, даже открыла рот, показав крепкие чуть желтоватые зубы, но так и замерла. На ее лице разом сменилось с десяток разнообразных выражений, которые, я бы при всем желании, не смог перечислить в правильном порядке. Радушие, недоумение, растерянность?

Оная явно не знала с чего начать, вернее, на каком языке ко мне обратиться. На помощь пришел язык жестов. Женщина положила руку на грудь и громко, по слогам произнесла:

– Ма-ли-ка.

Прекрасно, теперь была моя очередь. Но как ответить, если понятия не имеешь кто ты и как тебя зовут? Мне оставалось только помотать головой и, пробуя затекшие связки, засипеть:

– No name.

В голове роилось множество обрывочных фраз, слов, междометий… Все на разных языках и наречиях, все едва знакомые, непонятные и неродные. Выбрал английский, его я вроде бы знал лучше всего.

Малика удрученно поцокала языком. Было непонятно, она сочувствует моему положению или не можете перевести, что я сказал. Хорошо, хоть не решила, что меня так зовут: «No name».

Женщина поднялась и скрылась в дальнем, темном углу пещеры. Мне было невидно, что она там делает, но через пару минут непродолжительного шуршания, Малика вышла оттуда с аккуратной стопкой одежды цвета хаки, светлого летнего хаки.

Это была моя форма, постиранная и выглаженная, как будто тут где-то завалялась гладильная доска и стиральная машинка.

Женщина махнула формой в мою сторону, мол, твоя, и добавила:

– Исраиль.

Видя, что мне это несильно помогло, она похлопала себя по плечам и груди, и красноречиво покачала головой. Ни нашивок, ни погон на форме не было.

Кажется, последняя ниточка к моему прошлому только что оборвалась. Что я, черт возьми, делал один, в пустыне, в форме ЦАХАЛа без опознавательных знаков? Ну хоть с местом определились, это точно Большой Ближний. Решив удостовериться в догадке, я обвел пальцем пещеру и спросил:

– Исраиль?

– Ла. Сурийя.

В ответ я смог только выдохнуть нечленораздельный стон. Это, как меня угораздило очнуться в самом опасном месте земного шара? Если сюда доберутся какие-нибудь террористы или другие ребята с автоматами – мы даже мяукнуть не успеем, отрежут голову, выпустят кишки ради смеха, и уже не надо будет ничего вспоминать.

Малика, пытаясь мне помочь, продолжила свою пантомиму. Теперь она указала пальцем на потолок, а потом покачала вытянутой рукой, как крылом.

Мой самолет разбился? Это вряд ли, были бы травмы. Или я летчик, который катапультировался? Но у них форма другая. Специальные костюмы.

– Русия. Спик русия. Исраиль русия, – сбивчиво, мешая арабские и английские слова, сказала Малика.

Говорил по-русски? Хм, наверное, и думаю по-русски. В Израиле наших, и, правда, хватает… Но что я забыл в Сирии? Я с мольбой посмотрел на Малику, но она только пожала плечами. Больше ей нечем было помочь.

***

Вечерело, розоватый свет заката мягко окутывал пустыню, но Адиру было не до этой красоты. Он воровато подглядывал за учителем, прячась за стволом раскидистой смоквы. Нарушив завет, он никак не мог решиться покинуть свое убежище.

– Адир, зачем ты вернулся?

Собственное имя, произнесенное мягко и спокойно, прозвучало для ученика, как гром среди ясного неба. Он вздрогнул и сжался, пытаясь слиться со стволом.

– Адир, я вижу тебя. Зачем ты прячешься, будто познал запретный плод?

Ученик еще немного помялся, но, набравшись смелости, вышел из укрытия и неловко засеменил к учителю. Тот сидел на камне перед потухшим уже костром и деловито шевелил посохом тлеющие угли.

– Говори, зачем пришел?

Адир нервно кусал губы, теребил пальцами ткань своего кетонета, то поднимал глаза, то опускал, встречаясь со строгим взглядом учителя… Он никак не мог подобрать слов, чтобы начать, чтобы признаться в своих сомнениях. Сомнениях, на которые ученик не имел права.

– Простите меня, я вернулся, чтобы быть подле вас, не отсылайте меня обратно, – пробормотал Адир себе под нос, пересчитывая песчинки у своих ступней.

Учитель не отвечал. Только шелестели листья смоквы от легкого ветерка.

Адир рухнул на колени, его душили слезы. Он был самым преданным, самым внимательным учеником, а его прогнали, отослали, не объяснив причин.

– Учитель, я верю: ты – машиах! Ты тот, кого послал нам Господь. Ты, а не он! Зачем отослал меня? Может, хотел понять смогу ли я сердцем почувствовать истину? Я смог, учитель! – раздирая кетонент, обдирая о колючки и камешки колени, Адир пополз и остановился лишь тогда, когда почувствовал запах паленой материи. Это он встал коленями на угли, – Когда ты рядом я верю в спасение, я готов сворачивать горы, мне нет иного пути, кроме пути по твоим следам, Учитель!

– Я не машиах, – их лица были на расстоянии ладони друг от друга, но Адир не чувствовал дыхания учителя. Он смотрел в его глаза и видел в них только черную бездну. Не таким был учитель раньше, что-то случилось с ним после встречи с Иешуа и духом Святым. Будто задули они огонь его жизни. – Ты своими глазами видел, что случилось у Ярдена. Видел свет и сияние. Подле Него теперь твое место, не подле меня, – учитель мягко улыбнулся, но глаза его остались безучастны.

– Он пьет вино и ест мясо! Он шляется по праздникам и свадьбам, и ему явно не достает смирения! – Адир поморщился, не от боли, ее он не чувствовал, от омерзения, которое испытывал к беспокойному и вечно радостному Иешуа.

– Ты слишком строг и к нему, и к себе. Нельзя познать Бога, не познав жизнь. Нельзя стать праведником, не познав греха. Легко спастись от того, что тебе неведомо. Сложнее встретить опасность лицом к лицу.

– Но ты же ешь только мед и акрид! И я ни разу не видел тебя на празднике пляшущим или пьяным. – Адир злился, он считал себя правым, а оправдания учителя казались ему нелепыми.

– У каждого свой путь. Б-г выбрал Его, и ты должен ему верить. Господь не велел грустить и страдать, – учитель легонько ткнул Адира посохом в грудь, чтобы тот встал с углей, но ученик не шелохнулся.

– За ним ходят одни лишь жены!

– А ты думал, что машиах пришел только для мужей?

– Но ведь это Ева поддалась искушению! Из-за женщины мы лишились рая!

– Она не кормила праотца яблоком насильно, – улыбка снова тронула губы учителя, и снова в его глазах ничего не отразилось. Он был совсем не здесь, а где-то там, где нет ни буйного ученика, ни углей, ни пустыни…

– Среди его учеников есть даже блудница. Она говорит, что отказалась от ремесла. Но есть ли вера таким, как она? Я не видел ни одной женщины подле тебя! Они приходили – ты не отказывал им в помощи, но никогда не брал в ученики.

– Ты не все знаешь про меня, – очень тихо произнес учитель, и в его глазах впервые за беседу вспыхнул огонек жизни. Вспыхнул и тут же потух. Но Адир счел это признаком лжи. На что еще готов прежде чисты и безгрешный учитель, чтобы оттолкнуть его?

– Не гони меня! Я не вернусь обратно! Ты мой машиах, и я умру за тебя, если потребуется! – закричал ученик, внезапно нарушив вечернюю тишину пустыни. Даже учитель, прежде сохранявший безмятежность, невольно вздрогнул.

– Не нужно за меня умирать, оставь эти мысли, – он недовольно покачал головой, – Лучше живи. За меня, за Него, за себя… За всех нас, – он молитвенно поцеловал ученика в лоб и поднялся. Адир поспешил обнять его ноги, чтобы не дать уйти, но учитель оказался ловчее, и ученик поймал только воздух. Учитель отправился в путь, опираясь на посох, увитый терновой ветвью.

Адир, как заворожённый, смотрел на освещенную солнцем фигуру, стремительно удалявшуюся в пустыню. Он был раздавлен и убит: его оставили. Не по ошибке, не для испытания, а по принятому раз и навсегда решению. Ошибочному решению.

Что делать, куда теперь идти, кому и чему верить?

Учитель уже почти растворился в дрожащем воздухе, когда нерадивый ученик вдруг бросился вдогонку. Он бежал, спотыкаясь и путаясь в своем кетонете. Бежал пока не запнулся о колючки, и не упал в песок.

– Не бросай меня, я не найду дороги обратно! – он плакал, плакал навзрыд, стыдился своего детского плача и рыдал от этого еще сильнее.

Он остался один. Совсем один, посреди пустыни.

***

Руки, связанные за спиной, затекли – пальцы едва шевелятся. Разбитая скула саднит. Из рассеченной брови кровь стекает в глаз, застилая мир красной пеленой.

Противные мелкие капли колют лицо. Дождь не утихает с вечера – приходится стоять на коленях в грязи раскисшего скотного двора. Мокрый влажный холод пробирает до костей. Зубы стучат, ты дрожишь. Дрожит каждая частичка твоего тела в отчаянной попытке согреться. Но согреться невозможно – с гор дует пронизывающий злой ветер, пресекая все попытки взрастить тепло внутри себя.

Зато от «чеха» идет пар. Он сыт, доволен и горяч. Он провел эту ночь дома, перед печкой, а не в промозглой яме, залитой водой. Рыжебородый, голубоглазый, огромный, как кусок скалы, – настоящий берсерк, а не «чех».

Он мерзенько улыбается, скаля острые желтые зубы, так похожие на волчьи:

– Кяфир, ты знаешь вопрос, ты знаешь ответы. Я не буду повторять. Выбирай, – «чех» гостеприимно разводит руками, мол, бери, что хочешь. Но ты знаешь, что это ложь.

Справа от тебя по грязи расползается алое пятно – оно сочится из обрубка, который еще несколько минут был твоим напарником.

В ушах все еще звучит тошнотворное хлюпанье – так захлебываются собственной кровью, пока горло перерезает кривой нож. Барашек или человек? Невелика разница.

Напарник выбрал смерть. Он предпочел смерть предательству и бесчестью. Он предпочел смерть жизни.

Что выберешь ты? На что тебе хватит смелости? Сможешь повторить?

– Эй, я добр, у меня хорошее настроение, но я не намерен долго ждать. Что ты решил, кяфир?

И ты закрываешь глаза, и набираешь в грудь побольше воздуха, и кричишь надрывно, чужим тебе голосом:

– Ашхаду алля иляяха илляллах. Уа ашхаду анна Мухаммадар-расуулюллах! Свидетельствую! Нет Бога кроме Аллаха и Мохаммед пророк его! Свидетельствую!

Тебе всего двадцать один. Ты очень хочешь жить. Очень. Хочешь. Жить.

Сволочь.

И падаешь лицом в грязь, и ищешь губами стертые военные ботинки, и целуешь их, и повторяешь – вдруг не расслышали:

– Свидетельствую! Нет Бога кроме Аллаха и Мохаммед пророк его! Свидетельствую! Свидетельствую! Сви-де-тель-ству-ю!

И слышишь этот смех, дикий страшный смех, что резонирует от гор и стенок твоей собственной черепной коробки….

Я проснулся и резко сел на мешке соломы, заменявшем мне кровать. Смех рыжебородого продолжал биться в голове, будто заключенный в своей темнице. Боль была нестерпимой. Она разрывала на части и так изрядно потрепанный, почти вскипятившийся мозг.

Я застонал. Сквозь зубы, пытаясь не разбудить Малику, пытаясь справиться самостоятельно. Я очень давно не слышал этот смех, я был уверен, что похоронил его, закопал в самом дальнем уголке подсознания, но нет, он выбрался, как только сопротивление ослабло.

Малика, конечно, проснулась. Ничего не понимая, не зная, чем помочь, она, словно собака, учуяла боль и подбежала ко мне. И я сдался – рухнул головой на ее большую упругую грудь.

Силы покинули меня. Я был еще очень слаб, и ужасно беспомощен. Я презирал себя за такое безвольное и потерянное состояние, но ничего не мог с ним поделать.

Малика могла бы меня оттолкнуть, но не стала. Наоборот, будто повинуясь древнему материнскому инстинкту, лишь сильнее прижала к себе и даже поцеловала в макушку, будто своего младенца.

Она не требовала от меня подвигов, она допускала, что я могу быть слабым, трусливым, разбитым, больным. Отогреть, отлюбить, отпустить – как отпускают подлеченного ворона с перебитым крылом. Вот, что было в ее объятиях.

Ее тело пахло молоком и медом, и еще чем-то родным и нестерпимо домашним… Меня влекло это тело, этот запах. И я не захотел им сопротивляться.

Мои пальцы смяли и задрали подол ее балахона. Под грубой тканью ничего не было. Ничего кроме гладкой, умащенной маслом кожи, по которой было так приятно скользить руками….

Малика не сопротивлялась. Привычная к насилию, уставшая от одиночества – она поддавалась. Не прекословя, не пытаясь оттолкнуть, но будто отстраняясь, давая понять, что лишь уступает мне.

Делала она это из жалости или по привычке к покорности? Или, может, просто играла со мной? Мне было плевать.

Мне было холодно и страшно. Хотелось согреться и спрятаться. Хотелось вернуть себе покой и сон. Для этого сгодилась бы любая, но по близости оказалась только одна Малика.

Что ж, она должна была понимать, чем все закончится, когда подобрала меня в пустыне.

***

Длинная вереница людей тянулась от пологого берега Ярдена до холмика, на котором стоял Маннэи в окружении своих солдат. Бесконечный людской поток, струящийся под ним, напоминал главному стражнику райского змия – тот же недобрый покой застывшего движения.

Он прекрасно понимал, что смиренные страждущие мгновенно обратятся в разъяренных волков, почуявших кровь, если кто-то посмеет хотя бы прикоснуться к их пророку со злым намерением. А значит, нужно было ждать, и ожидание это томило и мучало Маннэи не хуже жары.

Солнце медленно пятилось к западу, погода портилась. Из Башана задул неприятный ветер. Он так и норовил распахнуть плащи Маннэи и его сподручных, дабы показать всем оружие и доспехи, спрятанные под тканью.

Главному стражнику оставалось только беззвучно ругаться и беспрестанно поправлять складки своего одеяния. Он проклинал на чем свет стоит глупого царя, отправившего его за Йохананом в такой час.

Маннэи давно наблюдал за новым пророком, и Йоханан нравился главному стражнику. Он не призывал к бунту, не обещал золотых гор, никого не хулил, никого не хвалил. Йоханан лишь утешал и успокаивал людей, готовых заподозрить машиаха в каждом, кто смел назвать себя таковым.

Нехорошие, беспокойные времена пришли на Землю Обетованную. Б-г снова послал испытания избранному народу. Испытания не телесные, но духовные. И никто не помогал иудеям справляться с душевными муками лучше, чем Йоханан.

Маннэи не верил, что этот тихий, будто пронизанный Божественным светом человек, называл Иродиаду блудницей и призывал народ растерзать ее. В нем не было ни ненависти, ни осуждения, в нем были только тепло и любовь. Подданные Ирода ненавидели его надменную жену, презревшую все обычаи и законы, и чтили и слушали Йоханана. Вот, и приписали ему свои собственные слова.

Но Ирод поверил в вину пророка и счел его опасным бунтовщиком, задумавшим поднять восстание. Сам тетрарх до такого додуматься не мог. Маннэи не сомневался: это царица умело распаляла спящие страхи Ирода.

Иродиада так хотела сделать из слабого и неловкого Антипы великого царя, что была готова на любые интриги. Она, словно большая черная паучиха, опутала сетями и Перею, и Галилею – прибрала к рукам все ниточки управления государством. Подданные Ирода уже давно знали, кто на самом деле правит ими.

Но жена тетрарха, будто не чувствовала, что делает все, чтобы однажды оказаться растерзанной толпой. Вот, и теперь Иродиада похоже думала, что, заточив в темницу и сгноив там пророка, обожаемого народом, Ирод покажет свою силу и власть. А если поднимется бунт, то его подавят римляне, не терпящие недовольства.

Царица ошибалась. Очень жестоко ошибалась!

Маннэи знал латинян и знал, что они не станут вмешиваться в местные распри. Да и разгневанный народ вряд ли обратит свой гнев против Пилата и его войск, ведь не их руки будут запятнаны кровью.

Был бы главный стражник волен сам принимать решения, он бы и пальцем не тронул пророка, а если б и отправился по его душу, то точно не в это время и не в этом месте. Но такой воли, к счастью или к сожалению, у Маннэи не было. А за долгие годы успешной службы он твердо усвоил одну непреложную истину – не нужно спорить с теми, кто может тебе приказывать. Это бесполезно, и ни к чему хорошему не приведет.

– Адон Маннэи, солдаты волнуются, люди недобро смотрят на нас. Давайте уйдем, – обратился к своему начальнику один из стражников.

– Мы не можем уйти. Мы должны сегодня привести Йоханана во дворец, – он тяжело вздохнул, и стражник, молча кивнув, вернулся к остальным.

В маленьком отряде зашептались: никто не хотел стоять на холме до утра, а вряд ли стоило надеяться, что народ, пришедший к пророку, разойдется раньше.

Маннэи смотрел на своих сподручных и понимал, что придется делать нелегкий выбор между неисполнением приказа и их недовольством, которое могло быть не менее опасным, чем гнев Ирода. Тем более, что даже стражники любили Йоханана, и каждый был бы только рад дать ему возможность спастись…

Маннэи тщательно взвешивал в своей голове все «за» и «против». Чаша весов настойчиво склонялась в пользу пророка. Он уже почти решился пойти против Ирода, но Б-г распорядил иначе.

Внезапно по веренице страждущих пронесся ропот, будто ветер зашелестел людьми, словно тростником у Ярдена. И все собравшиеся расступились, открывая дорогу главному стражнику и его подручным. Маннэи дрогнул и невольно попятился назад – он не понимал, чего хочет толпа, и побаивался ее.

Но толпа ничего не хотела, она лишь повиновалась тому, кого любила и уважала. Опираясь на посох, к главному стражнику шел Йоханан. Люди почтительно уступали ему дорогу и склоняли головы перед ним, но он никому не отвечал на поклон. Казалось, что он и видел-то лишь тех, кто ждал его на холме.