скачать книгу бесплатно
А то, оказывается, что нынче спозаранок заходил отец Беренжер и просил отпустить меня вместе с ним не больше не меньше как в Париж!
Не в Каркассон какой-нибудь, даже не в Марсель, а в самый что ни есть Париж, – я не ослышался?!..
Тогда, три дня назад, сразу после находки в храме Марии Магдалины, – а был там вовсе не клад, как я, признаться, рассчитывал, а всего лишь какие-то старинные свитки в деревянной трубе, – наш господин кюре словно обезумел и тут же, схватив эту трубу, припустил сломя голову к себе домой. Мне уже в одиночку пришлось грузить на ослика его скарб и отправляться за ним следом.
В дом к нему, однако, я не попал. Во дворе меня встретила его кухарка (или кем там она ему еще?) девица Мари Денарнан, босая, с распущенными волосами, и поведала, что полчаса назад отец Беренжер влетел к себе, как сумасшедший, выгнал ее за дверь, не дав времени даже причесаться и надеть башмаки, а сам заперся изнутри, теперь сидит в своей комнате перед лампой, на стук в окно не отзывается, водит носом по какому-то свитку, и вид – как у покойного дурачка Потьена, когда в того, в беднягу, бес вселялся, так что она уж подумывает, не сбрендил ли вправду наш преподобный кюре. Так, не достучавшись до него, она и отправилась, босая, в кои веки ночевать в родительский дом.
Не выходил он и весь следующий день, и еще день после; даже к пище не притрагивался, – это я потом от той же Мари Денарнан узнал. А вчера к вечеру вышел наконец и направился в нашу деревенскую лавку. Зачем, вы думаете? Покупать сапоги – первую обнову за шесть лет, что он прожил здесь, в Ренн-лё-Шато.
И какие сапоги! В таких, небось, и в Париже не каждый щеголь хаживает! Диво – не сапоги!
Покойный сапожник Вато сшил их еще, наверно, до моего рождения. Сколько себя помню, они так и висели на стене в лавке – темно-коричневые, с ремнями на бронзовых пряжках, с невысокими голенищами из тисненой кожи, пропитанной одеколоном. Никто у нас на них и не зарился. Да кто позарится, когда цена им тридцать франков? Так себе и висели – для общей красоты и благоухания.
А отец Беренжер явился и, не раздумывая, их купил, отсчитав пятую часть своего годового жалования, – вот когда и поползли слухи по всей деревне: одни, поддерживаемые большинством, – слухи, что наш господин кюре окончательно сбрендил; другие, возникшие чуть позже, но и роившиеся гуще, – что там, в храме Марии Магдалины, он таки раскопал старинный клад.
Господи, какой клад?! Какой клад, тетушка Катрин, какой там клад, господин обер-лейтенант фон Шут-Вас-Знает, какой там еще клад, милые моему сердцу деревенщины?! Был бы, в самом деле, клад – так, уж наверно, он бы и с молочником, и с булочником расплатился, а то уехал, оставшись должным каждому из них по пятьдесят су. И девице Мари Денарнан оставил бы на прожитье поболе, а не всего один франк, как она всей деревне жаловалась. И чемодан бы в дорогу новый, кожаный купил взамен своего облезлого деревянного страшилища. И билеты до Парижа мы бы с ним, небось, взяли в вагон первого класса, а не тряслись в грязном четвертом, пропахшим чесноком и потом, вместе с сельчанами, едущими на базар, – каково это красавцу-кюре, благоухающему одеколоном? Уж это-то всем должно быть ясно, и вам, господин обер-фон-черт-вас-возьми, должно быть ясно в первую голову!
Сапоги же – совсем иное дело. Раскошелившись на них, вовсе он не сбрендил, наш господин кюре, совсем даже напротив. Только недоумок на его месте отправился бы в Париж в тех его прежних развалинах. А уж с той целью, что ехал туда отец Беренжер, тем паче. Париж – он по сапогам сразу видит, какова тебе цена, так-то! Париж – это вам, небось, не Пруссия ваша задрипанная, господин обер-фон!
Они самые, к слову сказать, сапоги, во многом и стали причиной того, что отец Беренжер брал меня с собой. Как объяснила мне матушка, в Париже господину кюре нужен будет мальчик, чтобы нес за ним чемодан и хорошенько чистил ему сапоги.
Ясное дело – не с девицей же Денарнан путешествовать в Париж благочестивому кюре!
Матушке отец Беренжер за то, чтоб меня отпустила, заплатил целых три франка, и еще мне обещал там, в Париже, каждый день выдавать на личные расходы аж по десять су. Довольна матушка была несказанно. Еще бы! Три франка – это поболее половины того, что могла наторговать со своего огорода за целый месяц. Наконец хоть какая-то польза от ее бездельника Диди! Она даже из тех трех франков, что дал ей отец Беренжер, самолично купила в лавке восковую ваксу, нежно, не хуже его одеколона пахнущую, точь-в-точь под цвет его новых сапог, две щетки, одну помягче, другую пожестче, нарезала бархоток из своего старого халата и в который раз наставляла меня, как за такими сапогами надобно ухаживать: одно дело в сухую погоду, когда пыль, иное – в непыльный день, и уж совсем иное – после дождя. Сначала жесткой, потом, наложив ваксу, – мягкой, а там уже – бархоткой, пока не засверкают как зеркало. И никак не реже трех раз в день.
Господи! Да хоть по дюжине раз на дню!
Подумать только, завтра – уже завтра, завтра! – я еду с господином кюре в Париж, где не довелось побывать почти никому из нашей Ренн-лё-Шато! Нет, вы как хотите, господин обер-фон-как-бы-вас-там-ни-звали, а без Спиритус Мунди здесь точно не обошлось, без этой стекленции, что до сих пор холодит мне ляжку.
В Париж, где, как говорят, фонтаны бьют до небес, а дворцы из чистого хрусталя. В Париж, где все разъезжают в каретах, и где дома в десять этажей. В Париж, где от одного края до другого и в целый день пешком не дойдешь, а на всех площадях продают нежнейшее мороженое.
В Париж, где – —
– – …ну да, господин обер-фон-черт-вас-возьми, да-да, именно так: спустя четыре дня мы отправились с ним в Париж!
Только почему ваша тень изломилась уже совсем по-иному и переметнулась в противоположную сторону?
Боже, да это совсем иная тень, изломившаяся совсем в иное время. Как неуправляемо скачут эти времена, когда тебе 99! И только камера кажется тою же: таково, видимо, свойство всех в мире казематов, что они неподвластны переменчивым временам.
И вовсе вы уже не обер-фон – ! Вы теперь camarade[2 - Товарищ (Фр.)]… Ах, нет, не camarade – тамбовский волк мне теперь camarade… Вы теперь для меня le citoyen[3 - Гражданин (Фр.)]… Да, именно так: Гражданин Следователь. А где-то там, за стенами, Москва, та самая Москва, где некогда мой прадедушка Анри оставил десять пальцев с обеих ног, чтобы дальнейший свой век скакать на круглых копытцах. Но, вопреки тому, что он говорил, Москва – это еще, оказывается, не Сибирь. В Сибири он бы так легко не отделался. Именно ею, Сибирью, и грозит мне Сitoyen Следователь.
Гражданин Следователь молод, лощен. В руке – небольшая резиновая плеточка, которая иногда в воздухе посвистывает в пяди от моего носа – будто бы невзначай, эдак слегка-слегка. А интересует его лишь вот что:
– Так скажешь ты мне, сучий потрох, или нет, чем занимался твой сраный поп?..
Я еще не все понимаю на их языке, но основное уже успел уразуметь: ему для чего-то надобно знать, благодаря чему в свое время отец Беренжер добился такого благорасположения со стороны Ватикана и самого папы. Тут для Гражданина Следователя и иже с ним, явно, запрятана какая-то политика, возможность некоей гроссмейстерской шахматной комбинации с матом самому Ватикану в финале. Это я лишь предполагаю. Объяснять мне Гражданин Следователь ничего и не думает – надо ли объясняться со всяким “потрохом”, которому лишь некий загадочный тамбовский волк, лишь он один – camarade? Он только плеточкой своею в воздухе вжик, вжик, – и – в который раз:
– Давай, колись!.. Ну, скажешь ты, сучий?.. (Etsetera, etsetera[4 - И так далее, и так далее (Лат.)].)
Бог ты мой, да, право, какое мне дело до всей их политики, какое мне дело хоть бы даже и до самого Ватикана? Я маленький человек Дидье Риве, которого судьба вплела крохотным узелком в некий слишком замысловатый узор. И, разумеется, я бы выложил все до капельки Гражданину Следователю – глядишь, он убрал бы свою плеточку с ее поцарапывающими душу “вжик, вжик”.
Но стоит мне сызнова пуститься в объяснения, как по его лицу пробегает рябь раздражения, и “вжик, вжик” еще на полпяди приближается к моему лицу. Мне ничего не остается, как поскорее примолкнуть, ибо мои бедные ребра, по которым не раз хаживала эта резина, подсказывают разуму, чту так сильно раздражает сего Гражданина. Все мои разговоры про Сангреаль[5 - Сангреаль (Грааль) – понятие, крайне рознящееся в различных мистических учениях. Единой трактовки нет. Наиболее распространенный смысл – чаша с кровью Христовой. Но зачастую трактуется несравнимо шире – как истоки всего Вероучения или же как некая Тайна, доступная лишь посвященным.], про Спиритус Мунди, про деспозинов, про истину о Марии Магдалине, про святого Иакова – все подобные слова действуют на него примерно так же, как на меня это зудящее в воздухе “вжик, вжик”.
Идеализм. Не однажды я уже слышал от него это слово. Им он обозначает решительно все, что я говорю. “Идеализм” – это у них здесь нечто вроде эдакого злого Бога, которого в этих стенах лучше лишний раз не поминать, а исповедующие этот самый “Идеализм” – некто вроде катаров, коих должно поголовно выжигать. У них тут, у Граждан Следователей, Бог другой – Бог, имя которому Материализм, и они, два эти божества так же несоединимы и взаимно непримиримы, как Ормузд и Ариман, как Саваоф и Люцифер. Я готов поверить, Гражданин Следователь, что ваш Бог прекрасен и добр, как материнская любовь, но – увы, увы! – не к моим бедным изрубцованным ребрам.
Однако, Camarade… Однако, Citoyen Следователь! Однако я клянусь вам, клянусь самим вашим Добрым Материализмом – ничего другого я не в силах вам сказать! И не в том дело, что еще не приспособился к вашему языку, не в том даже, что мне не дают спать уже шестые сутки кряду, из-за чего голова моя гудит от перемешавшихся в ней времен, подобно медному котлу, если по нему долго бить кувалдой. Просто что-либо тут объяснить, не пользуясь хотя бы понятием о том же Сангреале или о Семгамфоре[6 - Семгамфора – по каббалистическому учению, совокупность всех имен Божьих, расположенных в определенном порядке, и обладающая великой мистической силой.] – это, право, то же самое, что попытаться описать ночное небо, ни словом не обмолвясь о тьме, мириадах звезд и луне.
И, кажется, то ли он, то ли его Добрый Бог – Материализм, кто-то, в общем, из них двоих, кажется, вдруг понимает меня. И, поняв, отпускает. Нет, не назад, к параше, в камеру на тридцать шесть душ. И не в полное небытие, до которого мне от этой камеры рукой подать. Он, этот КТО-ТО, отпускает меня в полубытие, в сладостное забвение, в вольное блуждание по временам.
__________________________________________________________________
Бумажное эхо
(из документов, доставших меня спустя много лет, воистину неисповедимыми путями)
Из отчета жандарма деревни
Ренн-лё-Шато капрала ***
шефу жандармов Каркассона
капитану ***
…также сообщить Вам о потраве угодий крестьянина Реми свиньей, принадлежащей крестьянину Валансье, вследствие чего между названными крестьянами произошла драка с нанесением увечья (перелом носа) крестьянину Валансье, который, в свою очередь, выкрикивал непотребное, призывая вернуть Францию ко временам Коммуны…
…Также, по сведениям, получившим широкое хождение во вверенной под мой надзор Ренн-лё-Шато, здешний кюре Беренжер Сонье, прихватив с собою мальчика Дидье Риве…
(Ах, про ослика, про ослика вы еще забыли, господин капрал! Не полон Ваш отчет без ослика-то!)
…и орудия для раскопок, вечером *** числа отправился в храм Марии Магдалины, что на холме, и, как мне стало известно из тех же слухов, раскопал там немалый клад…
…сообщаю, что оба крестьянина, участвовавшие в бесчинстве, взяты мною под арест.
Что касается упомянутого отца Сонье, не отдавшего, согласно закону, должную долю Французской республике, то никаких мер по отношению к нему я покуда не принимал, ибо к лицам духовным едва ли применимы меры, которые обычно…
…ввиду чего жду Ваших дальнейших указаний.
…Прошу также рассмотреть мою повторную просьбу о переводе меня для продолжения службы в Каркассон.
***
В Ренн-лё-Шато, капралу ***
…крестьянина Реми подержать взаперти два дня и отпустить; крестьянина же Валансье за недопустимые высказывания направить в Каркассон в ручных кандалах…
…касательно кюре Сонье имел вчера беседу с епископом. Его совет: преподобного покамест не трогать и слухи о его находке, бродящие по деревне, насколько это возможно, пригасить…
…также напомнить Вам, что о переводе Вас в Каркассон пока не может быть и речи ввиду отсутствия у меня в отделении вакантных мест…
Капитан жандармов ***
***
В Париж,
его преосвященству кардиналу де ***
…что находка названного кюре Беренжера Сонье представляет собой собрание древних свитков, относящихся к эпохе богопроклятых тамплиеров, а также, быть может, к более древней эпохе Меровингов, с содержанием коих свитков отец Сонье пока не знакомил никого из иерархов Церкви…
…если Ваше Преосвященство разделяет мои опасения, касающиеся этих свитков, кои вполне могут содержать в себе сведения, противные принятой Церковью точке зрения…
…со своей стороны, готов в любую минуту призвать к себе отца Беренжера Сонье для ответа и ознакомиться с содержанием его свитков, чего, впрочем, пока не осмеливаюсь сделать, мой покровитель, без Вашей высокий санкции.
…с чем и остаюсь…
Епископ Каркассонский де ***
***
Каркассон, епископу де ***
…с радостью сообщить Вам, сын мой, что мои хлопоты увенчались успехом, и Вы в ближайшие дни переводитесь из своей каркассонской дыры в Марсель…
…Что касается этого кюре, отца Беренжера, то мой Вам совет – не предпринимайте на сей счет никаких действий и отпустите его с миром в Париж, куда он, не сомневаюсь, уже навострился, и посоветуйте там со временем непременно посетить меня.
В этой связи добавлю, что существуют вещи, коих не стоит касаться даже иерархам Вашего сана, во избежание греха. Вспомните о печальной судьбе епископа де ***, также однажды прикоснувшегося к чему-то подобному, и, главное, вспомните, чем это закончилось для него.
Следующих Ваших писем жду уже из Марселя.
Мои поздравления!
Ваш кардинал де ***
Глава
II
Париж
Что есть время? Что мы знаем о нем? И кто мы сами, в нем плывущие, как, не видя самого потока, плывут осенние листья по реке?
Скользя по времени, не ведая своей судьбы, все мы – рабы каждого мгновения, в коем сейчас живы, и каждое из них исполнено для нас не большего смысла, нежели одна дождинка, хлестнувшая по лицу. После, в памяти своей соединив дождинки воедино, быть может, скажем: был дождь. И точно так же, озирая некогда прожитые нами мгновения, быть может, скажем: вела судьба. Однако это – потом, потом. По нашему тщеславию, нам тогда, возможно, покажется, что мы что-то видим.
Самонадеянные слепцы! Мы и видимого, того, что у нас под самым носом, не видим подчас!
Вот, например, Париж… Чем он был для меня, Париж, в первые дни по приезде туда?
Комната близ Монмартра.
Еще несколько слов о новых сапогах господина кюре
Чем же он был для меня, Париж?
Спросите о том же у муравья, ползущего по парижской улице – и не многим вразумительнее будет ответ.
Знаете притчу о трех слепцах, пожелавших наощупь узнать, что такое слон?
“Это – толстая колонна”, – сказал тот, что ощупывал слоновью ногу.
“Да нет, это такая шершавая труба”, – возразил державшийся за хобот.
Ну а третий (он взялся за кончик хвоста) молвил: “Не говорите вздор! Ибо ясно, что слон – это всего лишь маленькая, мягкая кисточка!”
Подобным слепцом был и ваш покорный слуга, попавший в Париж двенадцатилетним сельским мальчуганом.
Мы с отцом Беренжером сняли меблированную комнату за (Бог ты мой!) целых три франка в неделю на четвертом этаже самого обшарпанного из домов, что стояли в нескольких кварталах от Монмартра. Так вот, Париж в те первые дни был для меня:
– грязной, мрачной лестницей, пахнущей бедностью и луковым супом;
– рыбной лавкой на углу с непостижимыми по меркам нашей Ренн-лё-Шато ценами;
– ажаном на другом углу, всегда взиравшим на меня с подозрением, как на какого-нибудь воришку;
– кучей оборвышей, моих ровесников, отвратительных созданий, обитателей соседних домов, которые, будучи грязнулями, непотребными сквернословами и всамделишными воришками, тем не менее, из-за моего лангедокского выговора, из-за сшитой моей матушкой куртейки довольно-таки деревенского вида, наконец, из-за тех самых сапог моего преподобного (о которых еще предстоит добавить) считали себя несравнимо выше меня. Они чувствовали себя настоящими, отважными парижскими говньюками, безраздельными хозяевами города, поэтому то и дело надо мной подтрунивали, а при случае, когда ажан смотрел в другую сторону, не упускали удовольствия отвесить мне тумака.
Ну, а теперь – о сапогах. Конечно же, весьма основательной частью моего Парижа были новые сапоги господина кюре.
Ох уж эти сапоги! Как я их чистил, как я над ними каждый день колдовал! В точности как наставляла матушка… Но, увы, они же и стали предметом едва ли не главного моего разочарования. Еще когда мы добирались с вокзала к этому дому близ Монмартра, я заметил, что прохожие больно уж насмешливо пялятся на чудо-сапоги отца Беренжера. Поогляделся вокруг – и вмиг понял: никто здесь, в Париже, не носит подобных сапог. Не знаю как господину кюре, а мне тут же стало ясно, что сапоги эти давным-давно вышли из моды. Ясное дело, Париж – это вам не Ренн-лё-Шато, время здесь не стоит на месте, и за двадцать лет, минувших с тех пор, как их сшил по тогдашней парижской моде наш сапожник Вато, тут, верно уж, кое-что переменилось. Так что мой господин кюре в щегольских этих сапогах выглядел, пожалуй, таким же деревенщиной, как я в своей куртейке матушкиной работы. С какой досадой я теперь смотрел на отца Беренжера, когда он выходил из дома этих начищенных мною же до блеска сапогах! Из предмета гордости они в один миг сделались предметом моего презрения. И чистил я их уже не с благоговением, а со стыдом, даже, пожалуй, с ненавистью. И, ей-Богу, жаль было тех тридцати франков, что он заплатил сапожнику Вато. В тех своих старых, изношенных опорках он здесь, наверняка, привлекал бы к себе меньше насмешливых взглядов, когда вышагивал по парижским улицам.
Но не таков был мой преподобный, чтобы обращать внимание на ротозействующих парижан. Совсем иные, неведомые мне заботы целиком захватили здесь его уже на другой день после нашего прибытия. Он теперь вставал до рассвета, в шесть часов утра, – мне же приходилось аж в пять вскакивать, чтобы согреть ему воду для мытья и бритья, – меня он тоже заставлял ежедневно обливаться водой, причем холодной, ибо на подогрев не хватало угля, – приготовить нехитрый завтрак (благо, сапоги эти чертовы я накануне вечером вычищал), – и уже в семь отправлялся из дому невесть куда, прихватив купленный здесь небольшой баул. А вечером, после сумерок, я с содроганием слышал за окном выкрики уличных оборвышей – что-нибудь вроде: “Кюре прёт!” – “Кюре в сапогах!” – “Господин кот в сапогах, започем такие сапожки-то покупали?!..” Это означало, что мне пора браться за приготовление ужина, состоящего из дешевого сыра и рогаликов с маком, – жарить рыбу и для себя, и для него отец Беренжер запрещал, страшась ее смрадного запаха, а ни на что другое отпускаемых им денег не хватало, – и вскоре доставать из моего ящика ваксу, щетки и бархотки для чистки этих черт-бы-их-побрал.
За ужином отец Беренжер обменивался со мной от силы двумя-тремя словами, а то и вовсе словно бы не замечал моего присутствия и целиком бывал захвачен какими-то своими думами. По окончании ужина требовалось спешно убрать со стола, поскольку с сего момента стол был нужен для иных дел, судя по всему, куда более для него важных, нежели поглощение пищи. Ибо теперь на столе расстилались извлеченные из баула свитки – ясно, те самые, найденные нами в церкви Марии Магдалины, господин кюре брал в руки лупу, и уже никакие силы не заставили бы его до глубокой ночи оторваться от главного с этого мига занятия: что-то он там выглядывал сквозь лупу в свитках, что-то черкал на листке бумаги, что-то беззвучно бормотал. И даже иногда среди ночи, просыпаясь у себя в каморке для прислуги, примыкавшей к комнате отца Беренжера, я видел сквозь щель под дверью, что у него все еще горит газовый свет.
Эти вот унылые вечера и ночи со щелкой света – в те дни это тоже был мой Париж.
Наша с отцом Беренжером утренняя беседа о сущности запахов
Наставь юношу при начале пути его: он не уклонится от него, когда и состареет.
Притчи (22:6:
И снова это унылое утро. И снова обливание ледяной водой, – преподобный отец каждый раз самолично наблюдал, чтобы я со всем тщанием проделывал над собой эту малоприятную процедуру.
Однажды за завтраком, пока отец Беренжер, как обычно, в задумчивости поглощал рогалики с сыром, я решился прервать его далекие отсюда мысли и спросить, зачем нужно сие мучительство. Ведь, как известно (я в какой-то книге читал), даже самые благочестивые монахи иногда принимают обет никогда не мыться, и святости у них от этого не убывает, а даже, говорят, прибавляется.
– Ты не сказал главного, Диди, – оторвался от своих раздумий мой кюре. – Пахнет ли при этом от них чем-нибудь смрадным.
– Уж не знаю, не нюхал, – признался я.
