
Полная версия:
Сочинения. Том 2
– Не совсем, – в действительности, мне совсем не хотелось участвовать в дискуссии, я наслаждался мыслью о грядущей Гиперборее. Интересно, есть ли там катки?
– Ну, как же? – не унимался мой визави, – смех есть продукт неожиданности, недоумения. А коль скоро вы осведомлены, все предугадываете, предвидите? Коль скоро, вы за пять минут до того как поезд сойдет с рельсов, уже знаете, что поезд сойдет с рельсов?..
В это мгновение поезд действительно тряхнуло так, что Продин вновь ударился, на этот раз об угол столика.
– И вот опять вам не смешно, – продолжил он, морщась и тормоша ушибленный висок, – Да. Вас всерьез отучали от смеха. Угадал? Вижу, вы были хорошим учеником – таким букой смотрите. Ударился человек, разве это не смешно? Да на этом построены все самые медоточащие и звонкодивные комедии. А я все равно насмешу вас.
Улыбка вежливости занялась на моем лице.
– Вот, вот, вот, – подхватил мелодию Продин, – А я насмешу вас еще больше. Хотите? Я люблю, когда люди смеются. Нет, в самом деле, у вас очень серьезный вид. Что-нибудь случилось? Понимаю, скучно в дороге.
А знаете, как мы поступим? Я насмешу вас.
Мое терпение подходило к концу.
– Послушайте… – начал я, еще не зная, чем закончу фразу.
– Нет, теперь вы меня послушайте…
– Я…
– Нет, нет, не перебивайте меня. То, что я сейчас сообщу – очень важно, вы должны знать. Вот – мое падение с полки… А знаете ли вы, что в ноги вам рухнуло только мое тело? И только. Улавливаете мою мысль?
– Не совсем.
– Сам я остался на полке. Как лежал, так и остался лежать. Тело пало, а я по-прежнему на высоте положения.
Хотите сказать, что так не бывает? А вот и ошибаетесь. Очень даже бывает. Если вдуматься, только так и бывает. Это очень просто доказывается. Как теорема в пятом классе. Хотите, докажу?
Нет ничего проще. Вот скажите, что сильнее – душевная боль или физическая? Душевная, душевная, безусловно. Со мной можно спорить. Можно сказать, что бывает такая физическая боль, когда человек уже и себя не помнит. И, вероятно, с этим нельзя не согласиться. Но речь-то идет совсем о другом. Речь идет о том, что тело наше – это, всего лишь тело, а душа – это душа. Тот замес, что мы наблюдаем в юности, довольно скоро распадается.
Продин отчего-то перешел на шепот, – В космическую пыль. Вы думали об этом? А, может быть, для вас это очевидно? Скажите честно, вы знали об этом? Для меня это чрезвычайно важно. Не молчите, скажите.
– Как-то неловко.
– В чем неловкость?
– Вы так и сидите на полу.
– И еще. Относительно тела. Любопытное наблюдение. Вот мне приходило – как могли любить этих закрепощенных девушек и женщин двадцатых годов двадцатого века, всех этих синеблузниц и физкультурниц в сатиновых трусах? Разве могло быть в них что-нибудь волнующее? И вдруг, случайно, в какой-то хронике я наткнулся на необыкновенную красавицу. Хроника черно-белая, исцарапанная, дрожащая. Трудно сказать с уверенностью, но по структуре губ и глаз я предполагаю, что она была рыжей. Так вот, никакое самое изысканное и двусмысленное белье не пошло бы ей, так, как эта режимная униформа.
И вот еще вам пища для ума – в реальном времени превратившаяся в глухую старуху, другого человека, скорее всего уже покойная, казалось бы, та же самая женщина с экрана кружила мне голову.
Некоторое время я нянчил в себе это видение, смаковал, можно сказать. Никак не мог понять, в чем дело.
Только ли фигурка? Не трусы же, в конце концов?
Может быть, сочетание несочетаемого?
Да нет же.
Дошло до меня однажды.
Взгляд
Ее душа была свободна от предубеждений и запретов. Ей было любопытно все, желанно все и она в то мгновение могла все. Решительность и решимость. Понимаете, что я имею в виду? Вот оно – начало распада, упомянутого мной материалистического замеса.
Между прочим, доведется мне встретить эту женщину, я убегу. Я всегда бегу от женщин, предначертанных мне судьбой. Если было бы иначе, я бы никогда не стал писателем.
Я – писатель.
Член Союза и все такое.
Продин.
Меня звать Продин.
Николай Антонович Продин
Может статься, совершенно случайно вам попадалось мое имя? Еще недавно я слыл довольно успешным писателем.
«Путь в будущее», «Светлые дни», «Все будет как всегда», – не читали?
В свое время «Светлые дни» можно было купить, только сдав тонну макулатуры. Не помните те времена?
Теперь слова писатель стесняются. Избегают. Теперь принято говорить «литератор». А что такое литератор? Что они подразумевают под этим «литератор»? Кто это? Критик? Учитель литературы? Где? В школе? В институте? А может быть в яслях? В результате не стало ни критиков, ни учителей, ни самой литературы. Пошлость и спесь.
Ленин в какой-то анкете назвал себя литератором, вот оттуда и пошло.
Ленин до сих пор повелевает нами. Отрицание его – не большее, чем временная неприязнь к обожаемому учителю, одна из красочек любви.
Любите Ленина?
Любите, любите
Я, как и все мы, был увлечен революцией. Это теперь не модно, этого стесняются. А я переживал, что родился позже, не застал, так сказать. Все мы переживали, что не застали этого пламени, так сказать.
Ну, так я придумал маленькое пламя для себя, точнее для своих персонажей. Я писал о пиротехниках и пожарных. Улавливаете конфликт?
Что скажете? Пахнет революцией? Нет?
Прокопченные златокудрые герои в чертоге огня вершат судьбы человечества. Их не очень-то замечают. Вне огня они, как бы это лучше сказать, тускнеют что ли. Становятся неприметными, серыми. Плохо говорят, мне всегда удавались косноязычные персонажи.
Хорошо горят, но плохо говорят. Ха-ха.
Глупость сморозил, согласен. А все – чтобы только рассмешить вас.
Пьют отчаянно
И я выпивал с ними. Умирал раз шесть не меньше. Был молод, старался не уступать, а закалка – не та…
В те времена, когда я описывал своих солдат огня, люди мало что знали о пожарах. Эта информация замалчивалась. Впрочем, и пожаров было не так много. Потому мои книги пользовались успехом. В них присутствовали волнующие, немножечко авантюрные, немножечко детективные детали. Хотя линию я соблюдал всегда. Вы понимаете, о какой линии я говорю? Теперь я бы назвал это линией лояльности. Вы понимаете, о чем я говорю?
Ха-ха. Эзопов язык, да?
А как вы хотели? Мы так научены. И, уверяю вас, в этом нет ничего дурного.
Если хотите, в этом много вкуса. Недосказанность – великая вещь. Недосказанность рождает любовь.
В моих книгах присутствовал эффект костра. Я называю это эффектом костра.
Наблюдали вы когда-нибудь за костром? Ловили себя на мысли, что не в силах отвести взгляда от этого необъяснимого зрелища?
Теперь, когда наши, так сказать, пожелания сбываются… понимаете о каких пожеланиях я говорю? «Гори все синим пламенем…» – вот о каких пожеланиях я говорю… так вот, теперь, когда наши пожелания сбываются, будем говорить, сбылись уже, интерес к моим опусам пропал. Теперь им трупы подавай. Как говорится, огонь, вода и медные трупы.
Очередную глупость сморозил, согласен. А все – чтобы только рассмешить вас.
До космической пыли нынешнему читателю дела нет. Совесть на булку не намажешь
Они чрезвычайно голодны, не находите? Они едят целыми днями, дома на улице, в театре. На деревьях и под деревьями. В конторах и оврагах. На просеках и за рулем. В кроватях и под дождем. Жуют, жуют, жуют. Все время жуют. Обращали внимание?
– Кто?
– Все. Все буквально. Их ждет влажный ад. Любите Данте?
Любите, любите.
Да.
Вы путешественник?
Можете не отвечать, я это знаю наверное. У меня глаз наметан.
Вы пишите. Все записывайте.
И меня опишите. Кто знает, чем все обернется завтра.
Надо бы рассказать ему о Гиперборее. Непременно.
– А вам, наверное, показалось, что я творю что-нибудь наподобие эротических романов? После моего рассказа о той рыжей осавиахимовке? Нет, нет, совсем другое, противоположно другое.
Вообще сейчас я ничего не творю. Наверняка вы, как и многие, думаете, что сам я из пиротехников или пожарных, и знаю предмет как свои пять пальцев? Черта с два. Впрочем, я – погорелец. У нас вся семья сгорела, когда мне было шесть лет.
Нет, нет, все остались живы, но стали погорельцами. Я и теперь иногда принюхиваюсь к себе. Проснусь ночью, как будто гарью пахнет. Прислушаюсь – нет, как будто. Это участь всех погорельцев.
А кто в России не погорелец, скажите по совести? В той или иной степени – все погорельцы. Дети революции. Да. Бестелесные дети революции. Бестелесные рабочие, бестелесные колхозницы, бестелесные пожарники, бестелесные проститутки и их сутенеры. Даже породистые обученные собаки – бестелесны.
– Почему?
– Так уж случилось. Стали функцией, понимаете? Хотели ухватить Бога за бороду. А стали функцией. Даже не зн’аком.
Хочется водки. Вам не хочется водки?
– Нет.
– А мне хочется. Профессиональная деформация. Ну, что же, пойду в ресторан один.
Продин ловко вскочил на ноги и был таков.
Вскочил на ноги и был таков.
***
Сливочными летними вечерами писатель Продин, предварительно постелив узорную листву рукописи, с гулким стоном оседал на пол своей темной кухни, надолго задумывался, иногда так и засыпал до утра.
Сливочными летними вечерами писатель Продин, усевшись прямо на кухонном полу, зазывал вернувшуюся с работы жену Антонину и вдохновенно читал ей главы своего программного романа.
Антонина, жена Продина, воспитательница в младшей группе детского сада «Осинка», уважительная, уютная, склонная к вязанию женщина, страдающая мигренью, на читках плакала. Всегда или почти всегда.
Антонина мечтала о безоблачном бытие.
Антонина мечтала об Америке.
Плакать она начинала уже на втором или третьем предложении.
Продин любил жену за чувствительность и вообще любил ее.
Многие друзья Продина уехали. Кто – в Америку, кто – в Израиль. Продин же, в силу волевой несостоятельности и склонности к покаянию уехать не мог.
Физически.
Не мог и не хотел.
Нередко Антонина повторяла, – Что ты думаешь своей головой, Продин? Уже все твои друзья уехали. Кто в Америку, кто в Израиль. А ты все не едешь и не едешь. Посмотри, как ты пишешь. Разве кто-нибудь еще так пишет? А ты все не едешь и не едешь. Хорошо, пусть Израиль тебе не нравится. Я, допустим, от него тоже не в восторге. Но чем Америка тебе не хороша? Сколько это может продолжаться, Продин?
Нередко Антонине снился домик на берегу океана, белоснежные яхты и кремовый с золотистой окантовкой кувшин для мытья рук. Иногда вместо домика появлялись тучные стада коров или ручные чайки, но кувшин все равно присутствовал. В домике кувшин стоял на подоконнике, а когда женщина умилялась над животными и птицами, кувшин она держала в руках.
Антонина чахла. Семейная любовь покидала ее.
Антонина чахла и хирела.
С тем, чтобы как-то взбодрить жену, Продин решил покончить с собой. Не столько повеситься, сколько обозначить факт повешения.
В четверг, пятнадцатого сентября, за десять минут до возвращения Антонины, Продин приладил заранее заготовленную веревку с петлей к трубе в ванной комнате и принялся ждать дверных звуков.
Впервые за долгие годы Антонина задерживалась. Она в окружении болтливой и сердечной одноклассницы, по настоянию последней, превозмогая головную боль, вспоминала девичество.
Ожидание супруги казалось писателю бесконечностью
Нервное возбуждение сменилось унынием.
Уныние сменилось пустотой.
Пустота сменилась любопытством.
С тем, чтобы испытать торжество висельника Продин сунул голову в петлю и… удавился.
Возвращение Антонины совпало с гибелью трубы, так что бездыханное тело мужа явилось ее взору в клубах пара. Столь потрясающего зрелища Продин не мог себе представить даже в самых коварных своих фантазиях.
Первое, что проронила Антонина, немного оправившись от шока, было – Кто же это?
В эту минуту она еще не знала, что перед ней Продин, и что Продин жив, как и прежде.
***
Межу тем, за окном воцарились вечнозеленые болота.
– Скоро Суглоб, – подумалось мне.
***
Однако без Продина скучно, подумалось Андрею Сергеевичу
Что он мне? ведь еще вчера я и знать не знал его, а вот теперь он ушел и чего-то не хватает, подумалось Андрею Сергеевичу.
Как образуются эти связи между людьми? Молниеносно.
Молниеносно! подумалось Андрею Сергеевичу.
Вот я теперь помню о нем. Зачем?
Тревожусь?
Нет, не чувствую. Да и не о чем тревожиться. Он так скоротечен в своей сути, что скверному событию за ним не угнаться, подумалось Андрею Сергеевичу.
Что со мной?
Надо бы до Суглоба сходить облегчиться.
Кто знает, что там будет и как? подумалось Андрею Сергеевичу.
Продин прав, надо бы посмотреть на проводницу. Как же так ехать и не узнать проводницы? Зачем?
Кто знает, может быть… что-нибудь существенное… а может оказаться пустое… так или иначе, не дело… хотя… нет-нет, надобно, и все тут… в противном случае – малодушие и никчемность, подумалось Андрею Сергеевичу.
Хотя подлинного любопытства нет.
Во мне любопытство Продина, вот чье во мне любопытство. Как он, однако, заразителен! А как я заражаем!
Совсем нет иммунитета, – подумалось Андрею Сергеевичу.
С другой стороны, путешествие в путешествии, подумалось Андрею Сергеевичу.
Малое путешествие – это неплохо. Даже и хорошо. Очевидный плюс. Новые люди. Новые знания. А вдруг, что-нибудь из важного и насущного?..
Решено.
Или…
Да нет же, не дело это, сиднем сидеть, факт. И так уже…
Что так уже?
Кто знает этих людей?
Оттого и не знает, что не знакомится. Да разве это труд, в моем-то возрасте?.. совсем, напротив… и поперек… дело должно быть сделано, всякое дело… вот, пришла в голову мысль – и, следом, дело… а как же? как же иначе? По-другому выходит малодушие и никчемность.
Несколько сумбурно, но, по сути, верно.
Сомнения не могут не быть сумбурными, на то они и сомнения.
И нечего себя уничижать.
Нечего себя уничижать.
Нечего себя уничижать.
Так и до суда Линча недалеко, подумалось Андрею Сергеевичу.
При чем здесь суд Линча?
Вот при чем здесь суд Линча?!
Привязался суд Линча, черт знает, что такое!
Да, много времени потребуется, прежде чем мы по-настоящему полюбим Америку. Любой, даже самый никчемный американец на моем месте уже давно бы сходил и вернулся. И еще раз сходил, и еще раз вернулся. А я что же? Нечто я хуже?
А случись что?
А что может случиться?
Да все что угодно
Окончательно отринув сомнения, покачиваясь на механических волнах, Андрей Сергеевич боком перемещается в коридор, и… ловит себя на том, что улыбается.
Беспричинно!
Ах ты, Господи! Вот, опять привязалось. Вот она, фальшь, гадость, размышляет он, живет и здравствует.
И что за чрезвычайное событие? Вышел в коридор.
Опасность? Изумление?
Нет
Нет никаких причин для волнения, а неприятная, чужеродная, глупейшая, улыбка тут как тут.
Беда.
Усилием воли Благово уничтожает на своем лице приметы малодушия и отправляется в левое крыло вагона.
Когда нет ясности, субъект, как правило, направляется влево, приходит в голову Андрея Сергеевича.
Нужно запомнить и по возвращении записать.
Не забыть бы.
С чего начать? С туалета или проводницы? Проводница, по моему разумению, должна находиться справа.
Вот, откуда такие мысли? Точно всю жизнь только и делал, что путешествовал на поездах.
Проверим.
***
Наш герой делает шаг, другой. Невольно поворачивает голову и в дверном проеме по соседству видит веретенообразного старца с двумя пустыми стаканами и двумя же колодами карт на столике. Веретенообразного потому, что оставаясь в покое, старец, в то же время, как будто, все время находится в неуловимом движении.
При виде Андрея Сергеевича старец тотчас зашевелил губами, руками принялся описывать в воздухе кольца, точно давно поджидал его. Притом, что и губы и руки старца оставались неподвижными.
Так и есть веретено, подумалось нашему путешественнику.
– Входите, входите, мамочка-любочка, – звуки издаваемые Веретеном были протяжными и скрипучими точно жернова мельницы.
Пожалуй, он еще старше, чем выглядит, подумалось нашему путешественнику.
Пожалуй, таких необыкновенных старцев больше и нет на свете, подумалось нашему путешественнику.
Не знак ли это?
Пожалуй, что здесь сокрыта опасность и вред, подумалось нашему путешественнику.
И зачем я повернул голову? Любопытство губительно, черт… что там сказывали про Варвару? Ей, кажется, прищемили нос?
– Опасаетесь? – выстрелил и сразу же победил Андрея Сергеевича старик, – Чего? Ах, вот оно что – карты. Так это – не то, что вы подумали. Это – совсем другое.
***
Благово, истово крестясь про себя, прокрался к неприбранной полке против старца, попытался присесть, но обнаружил в ворохе железнодорожного белья нечто живое, что очень испугало его и вызвало смех Веретена.
– Это так, это… не смущайтесь. Он без чувств от водки. Спит всю дорогу, проснется, выпьет чуть-чуть, и снова – в сон. Вы подвиньте его и садитесь. Он худенький. Его почти что нет уже.
– Нехорошо это.
– Хорошо, хорошо. Его познабливает, а вы его согреете. Доброе дело сделаете.
Что-то неодолимо властное содержалось в трескучем голосе Веретена. Его хотелось слушаться. Даже не так. Сопротивляться ему не было никакой возможности.
Андрей Сергеевич подвинул спящего, показавшегося ему совсем легким, как будто это был и не человек совсем, а скрученное одеяло, и уселся.
– Вот и славно, – воссиял старик, – одному ехать совсем неплохо, но, случается, хочется собеседника. Знаете, разные мысли приходят, хочется поделиться. Вот вы все на карты смотрите, мамочка-любочка. Сами-то – не игрок?
– Нет, я карт не знаю.
– Есть такая старинная игра, пикет, как раз на две колоды… Шучу я. Какой вы, однако, пугливый, мамочка-любочка. Наверное, редко путешествуете.
– У меня нет денег, – вырвалось у Благово.
– Говорю же, шучу. Вот когда бы вы чаще в поездах гостили, научились бы разбираться в людях. Игрока – сразу видно. Ну, ничего, у вас все впереди.
– Я шел…
– Успеете. Вы все успеете. Может быть, вам неприятно мое общество?..
– Нет, нет, напротив…
– Я же прекрасно отдаю себе отчет, в том, что старость – далеко не самая желанная взору материя…
– Вы не так меня поняли. Просто все неожиданно. Вы меня пригласили и…
– И вот вы рядом. И очень хорошо. А там, в пикете – следующим образом. Каждый игрок играет своей колодой, которую сам же готовит. Карты снимаются противником. Перед началом каждого королика определяется сдача по картам. Карты сдаются по двенадцать каждому. Остальные восемь – служат для прикупа и распределяются так: пять откладываются направо, три – налево.
О чем я? Кажется – о пикете. Вот – старый болтун. Вырвалось. Простите великодушно.
О чем угодно намерен был говорить, только не об этом. Это все, знаете, молодость. Она как щенок тычется мокрым носом у меня в душе, с годами все чаще и чаще. И вот я, как будто сам не свой становлюсь. Так и на женщин молоденьких засматриваюсь, и начинаю околесицу нести, затем прихожу в себя, стыдно. Ну, теперь уже, что скрывать, смолоду поигрывал, случалось, но в последствие взял себя в руки. Когда уже потерял все или почти все. Хотя, знаете, как посмотреть. Не бывает, чтобы человек только терял. В потерях он обретает многое. Теперь, по моему разумению, он даже в большей степени приобретает. Нежели теряет. А карты? Карты – это повод для раздумий. Впрочем, я, кажется, уже докладывал вам. Каких раздумий? А вот, к примеру, случалось ли, чтобы вам гадали?
– Нет, откровенно, говоря.
– Ай, умница, счастливый человек! Никогда не соглашайтесь на это. Ни при каких обстоятельствах. И я поясню вам свою позицию. Принято считать, что гадание на картах способно предугадать судьбу. Ну, принято, и принято. Все так и думают. Вообще, вы обращали внимание на то, что люди способны принимать за истину, или, хуже того, руководство к действию, всякий уверенно и жестко сформулированный постулат?
Русский человек в массе своей чрезвычайно наивен, с рождения, ментально, так сказать. Еще русский человек, впрочем, это проистекает из предыдущего моего замечания, склонен видеть себя в негативном свете. Постоянные сомнения, чувство вины, ожидание справедливого наказания и прочее, и прочее. Этим пользуются те немногие, что имеют натуру испорченную и властолюбивую.
Но я – не об этом. Я о гадании. Итак, большинство думает, что гадание – это способ узнать судьбу. А, на самом деле, все обстоит совсем иначе. Карты не угадывают грядущие события, но определяют их. Понимаете, о чем я? Вот как ляжет карта, так и будет. Каково? Ужас.
Или вот еще. Вот ответьте мне на вопрос – вы фантазер?
– Не знаю.
– Знаете, знаете. Мы все про себя знаем. Не всегда говорим вслух, даже себе не всегда признаемся в том или ином, но знаем. Не хотите говорить – не настаиваю.
– Скорее всего.
– Что?
– Фантазер. Или нет.
– Зачем же вы так с собой? Этак вы и ручку стоп-крана сорвать не сумеете в нужный момент. Нельзя так, честное слово. В вашем возрасте так уже нехорошо.
– Фантазер.
– Что и требовалось доказать. Да вы не смущайтесь, я вас сразу узнал. А знаете вы, дорогой мой собеседник, что человек вообще не умеет фантазировать?
– Не знаю.
– А я вам скажу. Человек напрочь лишен этого свойства. Да-с! Иными словами, всякая фантазия – не есть продукт его умственной деятельности, но информация, ниспосланная свыше. Да, да, мой дорогой, все что грезится и снится нам – есть информация, посланная свыше. А, следовательно – данность. Реальность, проживающая по соседству. И стоит вам сделать шаг в сторону, вы окажетесь в той самой реальности.
Не верите? А вот, скажите, чего такого в истории человечества не было, чтобы могло вам пригрезиться или присниться? Предупреждаю, о всевозможных единорогах, драконах, ангелах и чертях мы просто ничего не знаем. Мы вообще очень мало знаем. Мы знаем только то, что нам дозволено знать. Мы очень малы и слабы, мой дорогой. Можете ли вы привести пример того, чего бы ни было никогда?
– Мне сложно так сразу.
– Простите великодушно, когда бы я спросил вас, был ли у вас в детстве хвост, вы тотчас ответили бы, что хвоста у вас не было. Или был?
– Не было.
– Но вы могли этого не знать. Хвост вам могли удалить еще в возрасте несмышлености.
– Нет, хвоста у меня не было.
– Почему вы так уверены в этом?
– Мама сказала бы мне…
– Не факт. Она могла скрыть от вас эту деталь, чтобы не травмировать вашу психику.
– Остался бы шрам.
– Умница! Вот вы уже отстаиваете и настаиваете. Как говорится, сомнения прочь! Вот и на мой вопрос вам следовало бы ответить либо твердым да, либо решительным нет.
– Но история человечества – слишком обширная тема. Нужно много читать, заниматься этим вопросом…
– Еще больше запутаетесь. Знания умножают печаль. Помните? Никто никогда ни о чем не сможет сказать с уверенностью и оказаться правым. А коль скоро правых нет, чего голову ломать? Нужно занять ту или иную позицию и ее отстаивать. В противном случае вас растопчут, мокрое место от вас останется, в противном случае.
– А как же хвост?
– А что, хвост?
– В том, что у меня не было хвоста я уверен, и я прав.
– Уверены?