Всё зло земное

* * *

Смеркалось на дворе. Ратибор скинул рубаху – был он плечист, в кости широк, Иван с Драгомиром вдвоём за его спиною укрыться могли, – взял меч.

– Внимательно теперь следите…

Прыснул Драгомир.

– Да что ж ты опять, охальник[75], хохочешь?

– На голове у тебя, Ратя, ворона, видать, гнездо свила… Ты глянь, Иван!

– Лучше б ты поглядел, как меч держать. До сих пор из лука только и можешь. – Сурово глянул Ратибор на младшего брата.

Старшему осторожно напомнил: – И тебе, Иван, поучиться не грех. Не потеха это. В бою и жизнь спасти может.

– Не собираюсь я в бой, – проворчал Иван.

– В бой не собираешься, так хоть батюшку опять не печаль, – хмыкнул Драгомир.

Иван вздохнул, взял меч нехотя, неуклюже махнул. Елисей давно уж от него отступился, когда средний царевич подрос. Но с братьями Иван нет-нет, а поддавался уговорам, брал топор али пику, глядя на ловкого Ратибора.

– Ну-у, Иван, ты будто крестьянин хмельной али медведь со спячки! Я ж тебе показываю: вот так… А затем вот эдак…

Иван скривился. Мотнул головой.

– Не по мне наука.

– И в кого ж ты такой уродился? – с интересом глянул на него Драгомир. – За харатьи свои душу продашь, а меч, как царю положено, не хочешь носить.

– Не хочу, – скупо ответил Иван. – И не буду.

Пошёл со двора прочь.

– Эй! Да куда ты? Обиделся, что ль, опять?

– В конюшню, – стараясь, чтоб голос звучал беспечно, бросил Иван. – Сметка проведаю.

– Тогда и Князю моему морковки дай! – крикнул Ратибор.

– И Молодке, – не отстал Драгомир.

– Дам, – согласился Иван. – И Князю дам, и Молодке.

* * *

Хмурился Драгомир, вчитываясь в устав[76]. Запретил батюшка выносить книги из книжницы – а как привольнее на дворе б читалось! Но делать нечего было, приходилось в горнице пыль глотать. Оглянулся на Ивана – тот за соседним столом ворожил с пищалью. Спросил опасливо:

– А не стрельнет?

– Не стрельнет, – сосредоточенно отозвался Иван. – Куда ей пока…

– Так что ж ты её мучаешь, коли не выходит?

– А ты чего ж книгу мучаешь, коли не выходит? – усмехнулся Иван.

Драгомир потянулся, глянул в окно с тоской.

– Так батюшка велел назубок выучить.

– Так и мне надо пищаль собрать, чтоб батюшка с ратным делом отстал. Чтоб наставника дозволил взять из Кузнечной али из Часовой слободы…

– Даже если и соберёшь – не отстанет, – присудил Драгомир. – Да и никак не пойму тебя: что ж тут такого? Оно и весело бывает – рубиться! О бранях, о ратниках-то сколько песен сложено, сколько басен!

– То-то и оно, что басен, – пробормотал Иван. – А по-настоящему… Откуда нам с тобой знать, как по-настоящему? Я вот на погосте был… Батюшка меня с собой брал… От реки до неба могилы – и всё после брани. Хорошо разве?

– Так какая ж брань без убитых?

– А никакой! В том и дело всё: зачем рубиться, если вовсе без брани обойтись можно?

– Ну, ну, – замахал рукой Драгомир. – Охолонись[77]. Опять разошёлся!

– Снова спорите? – Вошёл в книжницу Ратибор, с трудом держа три канопки[78]. – Ну-ка, братцы, подсобите!

Драгомир подхватил канопки, хотел было поставить на стол, но Ратибор охнул:

– Ку-да! На харатьи капнешь – со свету сживёт батюшка! На лавку примости. А ты, Иван, оставь пищаль свою, иди сюда. Мёда такого поди не пробовал.

– Да я тут закончил почти, – нехотя отозвался Иван. – Осталось-то чуть…

– Оставь-оставь, подождёт. Не девка, чай, не остынет, – хихикнул Драгомир. За ним и Ратибор смешок отпустил в золотую бородку. – Пошли. Ишь, пахнет-то как! Где ж ты такой достал, Ратя?

– В поварне и достал, где ж ещё. Батюшка давеча союз с ря́бичами против половчан праздновал, там и осталось.

– С вишней… с шафраном… – между глотками определил Драгомир. – Ух!

– Шафран? Что ещё за зверь? – Ратибор принюхался, повертел канопку.

– Пряность заморская, по Журавлиной дороге везут, – ответил Иван.

– Говорят, не только для мёду, но и для силы мужской годится, – подмигнул Драгомир. – А, Ратя? Вижу-вижу, как девка из Рыбной слободки ко дворцу бегает, в кустах прячется на тебя поглядеть.

– У тебя что на уме, то на языке, – с досадой молвил Иван. – А на уме – всё одно!

– Ай, ай, покраснел, Ваня! Что, и тебе поди какая девчонка приглянулась? Много их справных в Крапиве-Граде, а по всем Озёрам-Чащобам ещё больше. Станешь царём – любую возьмёшь!

Иван потемнел лицом.

– Драгомир! – крикнул Ратибор. Огрел по спине брата, но тот уж и сам осёкся.

– Любую, не любую… Сам знаешь, стрелой выбирать будем, – делано спокойно ответил Иван. Глотнул мёда, утёр рот со всем тщанием. – Да только хорошо бы, чтоб недалеко стрела улетела. Чтоб не сгинула невеста, пока к тебе добираться станет.

Примолкли братья. Ополовинил Иван канопку, вернул на лавку. Повернулся к дверям.

– Да куда ты? – сдавленно спросил Драгомир.

– В конюшню схожу, Сметка проведать.

Старший брат ушёл, не оглядываясь. Так и осталась пищаль разобранная на тряпице на столе среди книжницы.

– Ну, ты умелец слово-то подобрать, – сердито бросил Ратибор.

– Лоший[79]. Каюсь, – вздохнул Драгомир. – Да кто ж виноват, что на невесту его разбойники напали… Надо было батюшке ратников навстречу побольше послать.

– Надо было и тебе об этом не поминать при Иване!

– Лоший. Каюсь, – повторил Драгомир. – Ну а девка-то? Девка-то та, из Рыбной слободки, хороша, а? Признай уж, Ратя, ай хороша! Щёки алые, шея лебяжья, задок крепкий…

– Драгомир! Хватит уж лабуды!

– Хватит так хватит, а только чего это ты малиной залился по самую маковку? Бёдра крутые, коса до попы… Ну? Хороша?

– Утихни! А ну утихни! Ай хороша!

Глава 5. Прежде свадьбы царской

– И как я на тебе женюсь, зелёная? – спросил Иван, взвешивая в руках лягушку. Отмытая, в венке из лютиков, набранных в оранжерейных палатах[80], выглядела она сытой, крепкой – не то что тогда, на болоте: сырая, сонная, цветом в осенние кувшинки, в зимние воды; едва квакала, едва глаза открывала.

– Как за Змея Горыныча царевны замуж шли, как на красных девицах оборотни женились, так и ты женишься, – квакнула лягушка.

– Ловкие речи ведёшь, – вздохнул Иван. Посадил лягушку на лавку, сам сел на полу рядом. – Да только боюсь я тебе опять верить. Вот уговорила ты взять тебя из болота, а что толку? Навязали только в невесты.

– Как же это – что толку? Сам говоришь: с такой женой точно никто царём не сделает. – Лягушка повела головой, прикрыла веки. – Разве не этого хотел? Да и кто ж знал, что царица ваша ума решилась – свадьбу такую затеять.

Иван нахмурился, задрал голову. Но ни с потолка ни капли не пролилось, ни за окном зарница не сверкнула.

– Болтают, колдунья она. Облачная ведьма. Ты не говори про неё так, зелёная, а то змею пошлёт в пятку али молнию в лоб.

– Сам, что ли, видал?

– Не видал, но люди сказывают.

– Мало ли что люди сказывают, – вздохнула лягушка. – Слухам будешь верить – всё настоящее мимо пройдёт.

– Да уж всякому поверишь, когда в царском дворце живёшь, – буркнул Иван.

– Так ли, иначе ли, а раз решила царица, что быть мне твоей женой, – хорошо бы и мне выгоду извлечь из того.

– Тебе-то что? Женюсь – станешь как сыр в масле кататься.

– Как сыр, говоришь, в масле… – протянула лягушка. – Да я и теперь как сыр в масле. Чувствую, сила возвращается. Вот-вот – и человеком смогу…

Не слушал её Иван; глядел в окно, думал о своём:

– Меня обсмеют да утихнут, не впервой сын царский чудит.

– Пожал плечами, улыбнулся слабо, что-то припоминая. – Выделит батюшка нам хоромы, уедем туда. А как гонцы царские отойдут, ты – в болото, я – куда глаза глядят. Вот и вся выгода.

– На что тебе уходить? – спросила лягушка. – Чем с царём плохо?

– Не могу я тут. – Иван скривился, подкинул в огонь полешко. – Видеть не могу мачеху, по матушкиным покоям расхаживающую. И батюшку видеть не могу: околдовала она его, воли лишила. Разве ходил он такой сумрачный, разве боярам на откуп отдавал и град, и царство, разве глядел так чёрно, так пусто? Не помню такого раньше, зелёная. Разве что когда матушка умерла… А теперь что ни день, то тучи сгущаются над дворцом. Над всем царством нашим.

Лягушка спрыгнула с лавки, поползла к печи. Устроилась у огня, спросила:

– А ты, значит, бежать от этого собрался? Царский сын, наследник, и вотчину свою бросить хочешь?

– Я на тебе затем женюсь, чтоб от наследства этого избавиться. Не нужно мне царства. Только батюшка этого никак в толк не возьмёт. А братья, сыновья Гневины, куда лучше меня справятся.

Лягушка помолчала. Плясали искры, вспыхивали и гасли. Шла со двора тьма.

– Так вот, значит, и отступаешься. Не хочешь венец носить.

– Отступаюсь, – кивнул Иван. Встал, подошёл к двери. – Не хочу.

Положил ладонь на тёмные доски, обернулся на лягушку:

– Из светёлки не вылезай, затопчут ещё ненароком. Я в конюшню пойду, Сметка покормлю. Да и батюшка звал: что-то ему надобно, что-то хочется от меня. А я ничего не хочу… Ничего не хочу, зелёная.

* * *

Шагнул Иван в просторную горницу, ступил на порфировые[81]плиты. Стража тотчас сомкнулась за спиной, затворила двери. Притихли бояре. Тут уж были и Драгомир, и Ратибор, а царь сидел, опустив голову, будто венец к земле клонил. Тишина стояла: ни вороньего грая[82], ни гомона не долетало сквозь слюдяные окна.

Царь исподлобья глянул на Ивана. Проронил угрюмо:

– Свадьбу, раз условия такие ставишь, устроим, да поскорей, чтоб слухов наплодить не успели. Чтоб не говорил народ, что я от сына родного отрёкся по злой судьбе.

– Как тебе угодно будет, батюшка.

– Сватов засылать не станем: не к кому с невестой такой засылать.

– Как тебе угодно будет, батюшка.

– Во дворце жить после хотите али выделить вам другой? Али целый город подарить могу: Сини́чье али Глаз-Город?

– Как тебе угодно будет, батюшка. Как с руки станет – так и делай, а я мудрости твоей доверяю.

Тяжело поднялся царь. Вскинул посох, замахиваясь.

– Глумишься?! Куражишься надо мной?!

– Незачем вам уезжать, – раздался из тени негромкий голос. Царица выскользнула из-за трона, ласково взяла Милонега под локоть. – Живите тут, с нами рядом. Иван и без того по лесам, по болотам больше года бродил. Надо ли со двора отчего опять уходить?

Глянул Иван в царицыны очи. Ознобом пробрало до самого нутра, будто градом побило, будто самый холодный дождь изнутри вымочил. Царь опустился на трон, выронил посох. Произнёс с натугой:

– Верно матушка говорит. Выделю вам Лебединые палаты со всей челядью. А свадьбу в Красных хоромах сыграем. До тех пор, если что понадобится тебе али невесте твоей, дай знать. Да в народ её больно не води.

Поморщился Милонег. Иван кивнул. Царица улыбнулась тонко.

– Но прежде чем свадьбу благословить, надобно и заветы почтить, – молвил царь. Пошевелил рукой в воздухе. Царица тотчас подняла хрустальный кувшин, плеснула в кубок, подала царю. – Заветы… отчие, царские. Не будет без них добра. Вовремя не почтили, вот и сыну Драгомирову копытец обмыть[83] не успели…

Иван глянул на Драгомира с тёмной печалью; чтоб сын в младенчестве умер – такого врагу не пожелаешь.

Говорил батюшка, будто не то дремал, не то задыхался. Будто слова от него разбредались, мысли путались. В глазах то ли поволока, то ли паутина по чёрной парче, точь-в-точь узор на царицыной телогрее.

Иван тряхнул головой, виденье рассеялось. Телогрея как телогрея у Гневы: тёмная – ну так кто на Черностойную пёстрое надевает? Взгляд у батюшки как взгляд: усталый, тревожный. А как царю глядеть, когда из-за моря недруги грозят, леса смыкаются, а в царстве который год то градом урожай побьёт, то озеро разольётся, столицу затопит? Да ещё сын любимый, старший, на лягушке жениться вздумал…

– Заветы царские говорят, что прежде чем невеста царевича невесткой царю сделается, надобно испытать, хороша ли девица, умеет ли стряпать да рукодельничать. Пропал ты на болотах, мы и позабыли об этом. Свадьбы сыграли Ратибору да Драгомиру, а ни Велимиру свет Даниловну, ни Белославу свет Михайловну испытывать не стали. Теперь, видно, пора пришла. Перво-наперво…

Царь закашлялся, отхлебнул из хрустального кубка со вплавленным смарагдом. Глянул на Ивана мутно, невесело. Сжал белую ладонь царицы, продолжил:

– Перво-наперво, пусть каждая невестка моя, и сейчашние, и будущая, хлеб испечёт. Такой, чтоб на стол царский, на пир людской вынести не стыдно.

«Да как же лягушка хлеб испечёт?» – хотел спросить Иван, но будто за локоть кто дёрнул. В ушах раздалось кваканье, и почудилось ли, нет ли – поморщилась царица.

– Поняли тебя, батюшка, – хором ответили братья.

– Идите, – велел царь, откидываясь на обитую бархатом спинку трона. – Сроку вам до завтрашнего утра. Там и обед устроим. Иван… Лягушку, смотри, брать не смей…

Рука царёва упала на колени. Холодом веяло от трона – облачным, земным и снежным. От царицы, от царя. Стояли оба будто не в горнице мраморной-золочёной, а на пороге дворцовом, и ждала их у ворот колымага, которой суждено было ехать через дождливый лес в дальние дали.

Стража отворила дверь, Иван, поклонившись, первым вышел. А там – глядь! – сидит уже, поджидает лягушка.

– Я ж тебе говорил: из светёлки не вылезай!

Иван нагнулся, подхватил её, пошёл, едва не побежал прочь.

– От кого бежишь, царевич? – квакнула лягушка.

– Дурное чудится, – молвил Иван.

Добрался до светёлки, запер дверь, осмеял себя тотчас: в царской горнице – дурное чудится? А тем, что чудится, – с лягушкой делится? Вот уж смеху подобно. Представишь пред людьми из себя чудного – не заметишь, как вправду чудным окажешься.

Сел Иван спиной к огню. Опустил голову.

– Отчего не весел, царевич? – шепнула лягушка.

– У Драгомира, брата моего единокровного, сынок, оказывается, народился, пока я по лесам бродил. Народился да помер.

Лягушка помолчала. Вздохнула.

– Что уж тут скажешь…

– Немудрено, что батюшка сам не свой. Хотя он уж сколько лет сам не свой. Как бы вовсе не сдал… Велел тебе хлеб к завтрему испечь, а какой ты хлеб-то испечёшь? – горько спросил Иван.

– Вот уж не твоя печаль, – ответила лягушка. – Да и вовсе не печаль это, сын царский. Ложись спать. Устал поди: не спал, не ел толком, с тех пор как с болота пришел. Поспи, поешь да ни о чём не кручинься.

– Да я не кручинюсь. За батюшку только страшно. Как сказал ему, что женюсь на тебе… Э-эх! Придумать надо, откуда хлеб взять.

– Не твоя, говорю, печаль! Спи, Иван. Утро вечера мудренее.

Прошёлся ветер по светёлке, задул свечи, огонёк в печи еле теплиться оставил. Лёг царский сын на лавку, да и уснул. А Василиса выскочила на заднее крыльцо, посмотрела на месяц. Ночью всякое колдовство проще даётся – так батюшка говорил. А матушка глядела, как Василиса синиц из рукавов выпускает в сумерки, как ведёт в полночь ледяной узор по стеклу, улыбалась. Но ночью и вправду легче было: во тьме сама Ночь-Река за колдунами приглядывает.

– Помоги, Ночь-Река, – прошептала Василиса.

Прислушалась к себе: сил-то всё ещё недоставало. Закостенела она в лягушачьем теле, почти уж слилась с ним за век на болоте. Как же долго хотелось скинуть шкуру, расправить плечи… А ну как не выйдет? Василиса опустила голову, сжалась. Кольнула палец слабая искра.

– Помоги, матушка…

Тяжело было тянуть себя из лягушки – расти, выше, выше, к звёздам, больно, неловко, лопалась лягушачья кожа, давила, едва выпускала… Словно изнутри выворачивало, и не было рядом батюшкиного колдовства, которое отведёт боль. Горели лапы, руки горели, голову словно железным обручем сжало. Тянуло, ныло… Вспыхнуло, разлетелось на тьму кусочков, снова сложилось.

Сама не поняла, как обернулась наконец девицей. Тяжело дыша, привалилась к столбу у крыльца, лбом прижалась к тёплому дереву. Подгибались ноги, и мелькали мушки перед глазами, прыгали не то звёзды, не то огни болотные. Сколько прошло, прежде чем утихли они, Василиса не помнила. Если бы вышел кто сейчас на крыльцо – ни спрятаться б не сумела, ни защититься…

Глотнула прохладный воздух. Протёрла глаза. Кольнули ресницы пальцы. Пальцы… длинные, ловкие. Прядку за ухо заправила – какие волосы шелковистые, и кожа гладкая, ни одной бородавки! И дышится как легко, и ни бульканья, ни клокотанья, вместо кваканья – тихий смех…

Василиса засмеялась звонче. Притопнула ногой, закружилась на крыльце – взметнулся подол, ветер дунул на пылающее лицо. Повело голову с непривычки. Снова схватилась Василиса за столб; под ладонь легла хитрая резьба, глазки от сучков, берёзовый лист, с осени залетевший на крыльцо, схоронившийся в деревянных узорах. Пахло чистым снегом, молоком, дровами, из поварни тянуло запечённым яблоком: в сотню раз гуще стали и запахи, и чувства, и голоса. Скрипели где-то полозья, перекликались на забрале стражники, колол щёки, залетая на крыльцо, снег…

Как сладко быть человеком!

Оттолкнулась Василиса от столба, выпрямилась. Сунула дрожащие пальцы в рот, засвистела слабо:

– Мамки-няньки, собирайтесь-снаряжайтесь! Такой хлеб мне к утру испеките, какой и цари Солонные не пробовали!

Вырвался из коулков ветер, едва не сбил с ног. Взмыли к небу ночные птицы, вихрь взметнулся с листьями резными, дубовыми, с духом хлебным, с солодом да с зёрнами золотыми – явились мамки-няньки.

* * *

Тонко пело веретено. Белослава пряла кудель[84], Велимира в окно глядела на царский дворец. Сквозь пелену снега сияли на дворе костры в высоких жаровнях, окошки теплились золотом.

– Ишь, квакушка-то в хоромах царских осела. И после свадьбы, говорят, там останется.

– Тебе-то какое дело, Веля?

– Такое, что и я бы в царском дворце пожила. Мне, дочери купеческой, отказали, в Гусиных палатах поселили. А лягушку болотную в Лебединых в лучшую горницу посадили!

– Не в лучшую, а в прежнюю Иванову светёлку, – отозвалась Белослава, распутывая нитку. – Да и много ли радости в царском дворце жить? Чай, всё не как дома: туда не ступи, то не скажи. А царица взглянет – так и вовсе душа в пятки.

– А много ли радости как мы теперь жить? – сердито молвила Велимира.

– Чем же тебе не нравится? – удивилась Белослава. Оборвала нитку, кротко взглянула на Велимиру. – Купеческой дочке да за царевича! И терем какой хороший. Чем недовольна?

Велимира посмотрела на Белославу как на дитя неразумное, вздохнула да промолчала. Вновь принялась глядеть на царские палаты. Метель занималась пуще, даром что зимобор[85] на пороге. Сквозь белые хлопья да рукава пурги жарче и жарче разгорались окна на царской поварне. Полыхала печь. Велимира фыркнула:

– Квакушка, видать, тесто заводит.

– И нам с тобой пора, – заметила Белослава. – Коли батюшке-царю успеть хотим хлеба́ испечь к завтрему.

– А вот пойдём поглядим, как там Иванова невеста стряпает, да так же сделаем.

– На что так же? – удивилась Белослава. – Али ты сама хлеба не испечёшь?

– Чую, не так эта лягушка проста. Купчихе за царевича выйти нелегко, а лягушке-то поди ещё тяжелей. Околдовала она его. Какой бы чудной ни был, а кто ж по доброй воле на лягушке женится? Колдунья она – зелень эта болотная! Поди и хлеб чаровать умеет. Пойдём, Беля, смотреть. Когда ещё ведьму повидаешь на царской поварне?

А в поварне тем временем, покуда звёзды опускались на крышу на серебряных нитях, покуда мамки-няньки хлеб пекли несказанно мягкий, сладкий, будто солнечный сок, Василиса прыгнула к печи. Замесила лягушачьими лапами квашню[86] да сунула в горнило[87], приговаривая:

– Возьму пыльно,Сделаю жидко;Брошу в пламень —Будет как камень[88].

Вышел хлеб чёрный, обгорелый – не хлеб даже, корка одна, гарь да горечь. Лягушка завернула испечённое в белое полотно, положила на золотое блюдо, чтоб чернавка отнесла к Ивану в светёлку. Белослава с Велимирой, глядевшие из-за угла, друг на друга посмотрели – брови аж до убрусов[89] подпрыгнули.

– Неужто вот так? Квашню – да в горнило?

– Под стать Ивану невеста его, видать, – странненькая…

– Ой нет, ой не так она проста. Колдовство всё это. Обряд поди какой! Надо точь-в-точь повторить.

– Ой, Веля, не знаю, ой не знаю… Может, по старинке всё же испечь, как матушка учила?

– Как хочешь делай. А я от ведьмы не отстану!

Точь-в-точь повторили царские невестки за лягушкой, выставили наутро перед мужьями чёрные хлеба да послали к царю.

* * *

Василиса поднялась к светёлке, а у порога уж мамки-няньки поджидают.

– Спасибо вам, помощницы верные.

– Следят за тобой, голубушка.

– Невестки царские завидуют.

– Зуб точат.

– А там и толпа подтянется с их подачки-подначки…

– Остерегайся, Василисушка.

– Хватит вам. Незачем печалиться, – улыбнулась лягушка. Кивнула на горелый хлеб: – Вот, снесите на чёрный двор лучше, птицам отдайте.

Мамки-няньки со вздохами да с поклонами приняли свёрток, потекли вереницей на двор.

* * *

Василиса вернулась поутру в светёлку, позади чернавка умытая с блюдом. На блюде – каравай высокий с кружевными узорами по бокам: города, да птицы, да травы, да звёзды. Чернавка, на Ивана не смея глаз поднять, опустила блюдо на стол. Лягушка вспрыгнула рядом, махнула лапой.

– Просыпайся, суженый мой. Готов хлеб. Неси царю.

Иван очнулся, сел, глаза протирает да поверить не может: всем караваям каравай на столе стоит, светится, на боках далёкие царства выписаны и сами Озёра-Чащобы по верху, узорные, изукрашенные. А пахнет от каравая мёдом, подсолнечником, горячим и сладким летом, клеверным лугом.

– Да умойся, прежде чем к батюшке идти, – велела лягушка. Махнула лапой на тёплый утиральник, рубашку свежую с красной вышивкой по груди.

Когда Иван ушёл, Василиса выглянула в окно, увидела, как мамки-няньки, тени не отбрасывая, по алому снегу в птичьих чёрточках раскидывают чёрные корки. А затем поднялось из-за леса солнце, окатило всё малиной и золотом. Стаяли мамки-няньки в дневном свете. Василиса от окна отвернулась и не видела, как выскочила на двор Велимира, подхватила чёрные корки вперёд птиц, спрятала в рукава да скрылась за оградой, побежала в поварню – новый хлеб наскоро печь.

* * *

Царь развернул тряпицу над блюдом, что принёс Ратибор; ковырнул хлеб – мутный горячий пар поднялся. Вздохнул:

– Такой только в людскую нести.

Развернул тряпицу над блюдом, что Драгомир на стол выставил. Крякнув, разрезал буханку – чёрным подземным жаром пахну́ло из закала[90], все пальцы в саже измазал. Велел гневно:

– Такой только собакам на двор!

Снял алый рушник[91] с третьего каравая, что любимый, от рук отбившийся старший сын принёс от невесты. И будто светлей стало кругом, и словно створки распахнулись на хлебных боках в чужие царства: города с заставами, дворцы с башнями, луга да леса, птицы певчие, звери рыскучие, цветы да мудрёные узоры…

Царь и трогать такой каравай пожалел, да куда деваться, когда у младших невесток уж разре́зал хлеба́. Примерился, перекрестил тупой стороной ножа трижды да принялся резать от хлебной головы[92] к серёдке. Такой запах пошёл по столовой горнице, по дворцу, по Крапиве-Граду, что собаки на дворе залаяли, побросав кости, повара царские столпились у дверей, люд на площади головы повернул: откуда ж так хлебом пахнет, будто самым ласковым утром, самым счастливым днём?

Царь откусил – мякоть легла на язык, и почудилось, что на миг вернулся на двор мальчишкой. Лук потешный натягивал, листья дивные сушил в толстых отцовых книгах, с матушкой на лужок ходил, леденцы на палочке закапывал, чтоб проросли. Лубочные картинки разглядывал, взапуски бегал с ребятнёй, клубки вверх бросали – выше колокольни, выше Огонь-Горы, до луны, до самого неба. А вместо венца на голове венок был, и меч был деревянный, струганый, деревом пахший, а не смертью.

Моргнул царь, огляделся. Столовая горница вокруг, свечи горят, Гнева рядом сидит, на поясе острый меч, а на блюде – голова сына старшего. Царь ахнул, отпрянул. Гнева схватила за руку:

– Что такое, владыка мой?

Серчал Милонег, когда звала его жена владыкой. Слово это принесла Гнева из чужих земель. Серчал царь, запрещал, наказать грозился… Гнева уж и перестала, а вот, гляди, вспомнила – будто ледяной водой в лицо. Зато отрезвило; понял Милонег, что приблазнилось[93] ему, покорзилось, а на блюде – не голова рассечённая, а разрезанный каравай.

– Хорош твой хлеб, – вымолвил царь. Положил на стол перед Иваном кожаный мешочек. – Награда… умелице. А к завтрему вели ей… и вы, сынки мои, жёнам велите… рубахи соткать. Такие, чтоб и мне не стыдно надеть.

– Награды невесте моей за каравай не надо, – ответил Иван.