скачать книгу бесплатно
Он увидел её – и вздрогнул, машинально голову в плечи вобрал, неожиданно чего-то вдруг испугавшись; замер, побледнел и напрягся, истому сладкую внутри ощутив вперемешку со спазмами, вслед за которыми больно, но сладко, опять-таки, заныло-затрепетало сердце. Перед ним, очарованным, будто бы вспыхнуло что-то ярко-преярко – перед глазами его прищуренными, в сознании, – Лик Божественный будто бы проявился самым чудеснейшим образом среди мрака, обыденности и суеты, правду Жизни ему приоткрывший на миг, её смысл великий и назначение.
Потрясённого и опешившего Андрея, внезапным видением очарованного, окутали лёгкая дрожь и смятение, и незабываемый души полёт, первый – и оттого, может быть, самый острый, самый запоминающийся, – когда он в толпу красавиц местных, робея, вторично стыдливо взглянул и одну-единственную там увидел. Приметил светловолосую девушку, понимай, которая так поразила его стремительно и, одновременно, околдовала, что он надолго замер, затрепетавший, и во внимание весь обратился, в безграничное удивление и волнение, и какой-то щенячий детский восторг. Он невольно залюбовался ею, зардевшийся, умилённо и жадно на неё засмотрелся; а засмотревшись, переменился в лице, покрываясь краской волнения и стыда, чего с ним отродясь не было. Не испытывал он ранее никогда к противоположному полу подобных радужных сердечных чувств, что по остроте, накалу и качеству напоминали опасное стояние над обрывом.
И головкой девушки он залюбовался невольно, пышной шапкой вьющихся пшеничного цвета волос, пушистых и лёгких не смотря на обилие, девственно-мягких, девственно-чистых, что по плечам и лицу её разметались вольно, ласкали ей плечи и грудь; залюбовался глазами огромными – в пол-лица! – через которые смотрела на мир её белокрылая голубка-душа, и в которые даже и издали, так показалось, страшно было заглядывать без определённого навыка и привычки. Потому что запросто можно б было погибнуть в них молодому-то пареньку – исчезнуть, дух испустить, утонуть. Глубокими, жуткими были глаза – как колодцы; повадка в них чувствовалась, характер, настойчивость, огромная сила внутренняя и воля.
А ещё подмечал Андрей, следя за своей избранницей неотступно, что она как будто чужая была в толпе или случайно знакомая, и с окружавшими её подругами, хоть и стояла в центре, общалась мало и неохотно, что больше за парнями московскими наблюдала искоса, хотя и скрывала это, пыталась скрыть… Но по тому, как играл румянец на её щеках и поминутно вздрагивали и расширялись ноздри на маленьком милом носике, как нервно теребили пальцы сорванный на дороге цветок, – по всем этим косвенным признакам можно было с уверенностью заключить, что она волнуется и не слушает, мимо ушей пропускает надоедливую болтовню. И только сердечко своё трепещущее стоит и слушает: что сегодня подскажет и посоветует оно ей, на кого из парней укажет – и укажет ли…
7
Минут через двадцать фильм, наконец, закончился, и распахнулась входная дверь. Пожилые колхозницы, наплакавшись вволю, настрадавшись над страстями восточными, долгоиграющими, чередою пошли из клуба, на улице глаза вытирая платками, рукавами кофт шерстяных. И тогда, им на смену, туда повалили их детки. Пошла и избранница Мальцева в окружении подруг, спиною к парням повернувшаяся.
Поднялся и пошёл следом за ней и Андрей с друзьями, получивший прекрасную для себя возможность ту девушку уже всю разглядеть – и сбоку, и сзади, что очень важно! – полное впечатление о ней составить, не совсем понимая ещё для чего… И удивительное дело – с ним такое впервые в жизни, опять-таки, происходило, – чтобы даже и после этого, после такого придирчивого заинтересованного осмотра, всё ему понравилось и полюбилось в ней, пуще прежнего зацепило и взволновало. И при этом не оттолкнуло ничем – вот ведь дела так дела! – не покоробило и не поморщило. Удивительный, невероятный, единственный случай из его личной небогатой практики! Можно даже сказать – диковинный!
Такого с ним и в Москве ещё не случалось ни разу! – в Москве! А уж стольких красавиц гордых и записных он там через свои прищуренные глаза пропустил и стольким неудовлетворительные оценки в итоге выставил: то у них ножки были не те, кривенькие и тоненькие, то спины сутулые и плечи набок заваливаются; то попки худы или, наоборот, толстоваты, а то и походки косолапо-корявые, как у гусынь, что на них и смотреть было больно и тошно… А тут – нет, тут всё было соразмерно и гармонично в плане внешнего вида и форм, почти идеально. И первый его восторг поэтому не проходил. Не проходило, а только усиливалось и возбуждение.
И рост её ему очень понравился, чуть ниже среднего; и походка ровная и спокойная, твёрдый шаг; и ровные, почти эталонные ножки. А фигурка какая ладненькая и плотненькая была: не толстая, как у других, и не худая – нормальная. Как в норме у этой девушки было всё – изящно, правильно и грациозно. Во всём благородство и порода чувствовались, в отличие от её нескладных подруг, которые красоту её только усиливали и выделяли.
«Она не деревенская жительница – это точно! – с восторгом думал Андрей, шедший за нею следом. – Наверное, в гости к кому-то приехала – отдохнуть…»
С такою догадкой и переизбытком чувств, шальной, возбуждённый, светящийся, он и зашёл тогда в местный клуб вместе с приятелями и был поражён, переступив порог, его размерами внутренними: длиной, шириной, высотой. Снаружи-то клуб казался большой избой, впечатление производил жалкое, если убогое не сказать. А изнутри, как ни странно, он был в полном порядке и вполне приличных размеров. Он будто раздвинулся в длину и вширь специально для танцев и был способен вместить, даже и на беглый прикид, не один десяток народу. И сцена в клубе была, и кулисы, и даже два выхода запасных выделялись на противоположной стенке. Лампы вот только тусклыми были, были низкими потолки – немного давили и угнетали Мальцева после четырёхметровых московских его потолков. Зато танцевать или кино смотреть они не мешали ни сколько…
Зашедший внутрь в общей массе, Андрей вначале растерялся даже от той сутолоки, что творилась тут, от обилия молодёжи, духоты, суеты. И растеряться было не мудрено: первый раз он пришёл на танцы, если выпускной бал не считать, с которого он ушёл очень быстро. А так ни в школе, ни в институте, ни дома он на подобные сборища не ходил – ему требовалось время на адаптацию.
И пока он рассматривал всё, привыкал, пока в окружающую обстановку вживался, товарищи его разбежались по разным местам, и он остался в дверях один и не знал совершенно, что делать ему, куда встать, к кому из ребят прицепиться. Растерянный, он только успел заметить, как поразившая его на улице девушка с подругами к сцене пошла, что слева от входа располагалась, остановилась у середины сцены, развернулась к залу лицом, после чего терпеливо ждать принялась, когда деревенские парни просмотровые кресла к стенам сдвинут, площадку для танцев освободят, музыку потом включат.
Кое-кто из наиболее резвых студентов бросился местным парням помогать, другие магнитофоном занялись на сцене, третьи, самые хитренькие, к девушкам стали пристраиваться и знакомиться, ещё до танцев их меж собой разбирать. Командир же с мастером и бригадирами у сцены важно остановились, у ближнего её конца, на всё происходящее с ухмылкой посматривая, контролируя всё и тут. И только застывший на входе Андрей, предельно сконфуженный и оробевший, без приятелей по отряду оставшийся, как-то вдруг сразу сник один, побледнел, разнервничался и разволновался, понимая прекрасно, что нужно что-то предпринимать и побыстрей уходить от дверей, что впечатление он производит жалкое.
От одиночества он принялся головой по сторонам вертеть, угол себе искать укромный, где можно было бы незаметно встать, от глаз посторонних спрятаться. И как только он направо голову повернул и взглядом испуганным, диким до противоположной от сцены стены добрался, – он вьетнамца Чунга увидел там, что возле кинопроектора с какой-то темноволосой женщиной стоял и оживлённо о чём-то беседовал, хохотал даже.
Чунг его тоже заметил, в дверях истуканом застывшего, рукою ему помахал, к себе настойчиво подзывая. Обрадованный зову Андрей, с которого как гора с плеч свалилась, скорым шагом пошёл к нему, неубранные стулья по дороге сбивая…
– Елена Васильевна, познакомьтесь, это Мальцев Андрей, лучший мой друг в отряде, – на ломаном русском обратился вьетнамец к своей собеседнице, невысокой приятной женщине средних лет, скромно, но опрятно одетой и на колхозницу совсем не похожей по виду, когда Мальцев вплотную приблизился к ним и робко остановился рядом. – Мы с ним здесь в общежитии на соседних койках спим, вместе и работаем и отдыхаем.
– Здравствуйте, – поздоровался Мальцев поспешно и также поспешно представился, уже сам. – Андрей.
– Очень приятно, Андрей, добрый вечер. Меня Еленой Васильевной зовут, как вы уже слышали, – улыбнулась женщина мило и просто, на подошедшего парня внимательно посмотрев, дольше положенного взглядом на нём задерживаясь, вспоминая будто бы, видела она его раньше, нет. -…Вы первый раз к нам приехали? – спросила его, чуть подумав. – Я по прошлому году Вас что-то не припоминаю.
– Первый, да, – последовал быстрый ответ. – В прошлом году я вступительные экзамены только ещё сдавал, в Москве пропадал всё лето, и помнить Вы меня не можете.
– Вы, стало быть, первокурсник бывший, – понимающе закивала головой женщина. – А теперь на второй курс перешли.
– Да, перешёл. Сессию сдал в июне и автоматически второкурсником стал, как и все, как и положено в институтах.
– Не успели от экзаменов отдохнуть, значит, – и сразу сюда к нам – на стройку. Не тяжело? – без отдыха-то.
– Нормально. Отдохнём под старость, когда на пенсию выйдем, – отчего-то вдруг решил сбалагурить Мальцев с незнакомой ему местной дамой, бравым москвичом себя показать. – А пока молодые и крепкие – работать надо: страну обустраивать, из нищеты, из убогости её, родимую, поднимать. Спать и дурака валять некогда.
Ничего не сказала на это Елена Васильевна – только улыбнулась задумчиво, добро, устало чуть-чуть. Но по лицу её просиявшему и разгладившемуся было видно, что ей понравился такой удалой ответ, как понравился, по-видимому, и сам отвечавший…
8
Но Андрей настроения женщины не заметил, мимо ушей и внимания пропустил. Потому что уже отвернулся от неё и от Чунга – золотоволосую красавицу глазами искать принялся, которая на улице так его поразила, которая не выходила из головы, каруселью праздничной кружила голову. Нашёл её, сердцем вспыхнул опять, пуще прежнего от её красоты загорелся, что в тесном и тёмном клубе даже ярче чем на улице проявлялась, светилом небесным не затенённая, сама на время будто бы светилом став… Девушка по-прежнему стояла у сцены, плотно товарками окружённая, поясок теребила на платье и по сторонам посматривала тайком, танцев ждала со всеми вместе – всё такая же пышная, яркая, благоухающая, счастье излучающая окрест, надежду, здоровье, молодость. С ума можно было сойти от неё, право-слово, “умереть и не встать”. В особенности, это таких необстрелянных и не целованных пареньков, как Мальцев, касалось, ещё не растративших силы чувств, которые в нём, как молодое вино, только ещё бродили.
Андрей и сошёл – и такое чудачество в клубе устроил, такой водевиль, которого при всём желании растолковать и объяснить не смог бы, спроси его кто о том после танцев; что стало откровением и для него самого, чего он в себе не знал, не подозревал даже…
А произошло тогда вот что: опишем это подробно по мере сил. Итак, как только было расчищено место от стульев, и парни на сцене с магнитофоном сладили, наконец, на полную мощность включили его, звонкой музыкой клуб наполнив – вальсом Доги из кинофильма “Мой ласковый и нежный зверь”, как помнится, очень модным и популярным тогда, – в этот-то момент наш околдованный незнакомкой герой вдруг сорвался с места, про Чунга и Елену Васильевну позабыв, что было с его стороны не вежливо, без-тактно даже, и пулей понёсся к сцене, никого не видя перед собой, только одну красавицу ясноглазую и пышноволосую видя.
«Успеть бы, успеть бы только первому её пригласить! – было единственное, о чём он думал-переживал на бегу, о чём мечтал неистово. – Не опередили бы!»
Опередить его не успел никто: бегал и ходил он тогда очень быстро. Первым к девушке подскочил, удивление со всех сторон вызывая, первым ей предложил тур вальса. «Разрешите Вас пригласить», – произнёс решительно, твёрдо, при этом и сам поражаясь себе, самоуверенности своей и нахальству, себя совсем перестав контролировать.
Его визави вспыхнула краской смущения, краше прежнего став – румяней, милей и желанней, – обожгла его взглядом пристальным, оценивающим, от которого у Андрея мурашки пошли по спине. На его лице она задержалась чуть дольше положенного, при этом вероятно жалея, что в клубе было темно и рассмотреть как следует лицо партнёра не представлялось возможным; после чего потупилась и задумалась на секунду, на подружек притихших мельком взглянула, словно совета у них ища, одобрения или подсказки. Потом опять на Андрея перевела взгляд, будто бы в душу ему заглянуть стараясь и попутно решить главнейший для себя вопрос: надо ли соглашаться? – не надо? её ли то был кавалер? – не её? и есть ли он тут вообще – её единственный, её ненаглядный?
Быстро решить такое она, естественно, не смогла, петушком подскочившего парня по достоинству в полумраке не оценила, как следует не разглядела даже: он для неё в тот момент словно откуда-то с неба упал или, наоборот, из-под земли появился…
Товарки же её, меж тем, торопливо расступились с улыбками, дорогу ей расчищая для танца и как бы подбадривая её и подзадоривая одновременно: давай, дескать, иди, подруга, коли тебя так страстно, так напористо приглашают, коли сломя голову бегают к тебе через зал. Такая лихая прыть – она дорогого стоит… И она, ещё раз потупившись, с духом будто бы собираясь, с силой, осторожно шагнула вперёд и на центр клуба этакой павой пошла под перешёптывания и ухмылки, под удивлённые возгласы со всех сторон – и мужские и женские одновременно, и добрые, обнадёживающие, и язвительные.
Вышла, остановилась, к Андрею повернулась лицом, что неотступно шёл за ней следом, пронзила взглядом его насквозь будто бы шильцем тонким. И вслед за этим руки ему положила на плечи, тяжёлые, пухленькие, горячие как утюжки; и в другой раз при этом подумала будто бы: мой ли? не мой ли? правильно ли я поступаю сейчас, дурёха?
От прикосновений тех Андрей ошалел окончательно, от жара и тяжести женских дурманивших разум рук, что на грудь и плечи ему легли и впервые о себе заявили. До этого-то он девушек не знал совсем: в отношениях с противоположным полом был совершенным ягнёнком… А тут ещё и роскошные волосы девушки, что озорно опутали его со всех сторон паутинкой шёлковой, духи её терпкие, упругий стан, такой же горячий и тяжёлый как руки! Всё это было так ново и остро, и сладко до одури, так действовало на нервы и психику возбуждающе, на природное его естество! – что впору было ему, очумевшему, криком кричать на весь клуб, взрываться и начинать ломать и крушить всё вокруг, молодую дурь из себя выпуская!…
Встав как положено и чуть прижавшись друг к другу, они закружились в танце на зависть всем, другим указывая дорогу, давая хороший пример. И через минуту десятки пар уже заполнили “пятачок” перед сценой: молодёжный бал начался. Мальцева с его партнёршей затёрли быстро, окружили со всех сторон танцующие парни с девушками. И они оказались в плотном живом кольце, отчего им обоим чуть легче стало: они уже не так бросались в глаза, были не столь приметны…
И на середине вальса растревоженный и разгорячённый, вокруг себя не видящий никого Андрей, пользуясь ситуацией подходящей, вдруг нагнулся и в самое ухо партнёрше своей шепнул, в волосах её путаясь и утопая:
– Вас как зовут, скажите пожалуйста?
Девушка вздрогнула, напряглась, чуть-чуть отпрянула от Андрея, в третий раз за какие-то пару-тройку минут на него удивлённо взглянула, пытаясь будто бы решить для себя уже окончательно и без-поворотно: нужен ли ей этот шустрый москвич? стоит знакомиться с ним, называть своё имя?… После чего, через длинную паузу, произнесла заветное слово: “Наташа”, – которое Мальцев до этого слышал уже сотни раз, но которое в клубе услышал будто впервые. Оно вещим сделалось для него, а может и судьбоносным.
– Очень приятно. А меня Андреем зовут, – утопая в её волосах, зашептал он ей быстро-быстро, на кураже, одновременно беря её правую руку, что у него на груди лежала, в свою ладонь, пальцы её нежно сжимая… И потом, слыша, что танец кончается и скоро расставаться придётся, разбегаться по разным углам, он вдруг выговорил совсем уж крамольное и неприличное, голову от музыки и от танца окончательно потеряв. – Наташ, а давайте с Вами уйдём отсюда. По деревне погуляем пойдём, воздухом свежим подышим. А то тут тесно и душно у вас, и шумно очень: мне так тут не нравится.
– Нет, я не хочу уходить, – решительный ответ последовал, после чего партнёрша Мальцева руку свою из его пожатий освободила и положила её ему обратно на грудь: так, дескать, лучше, правильней и спокойней будет.
– Почему? – спросил Андрей тихо, бледнея и холодея, в чувства прежние приходя, нормальные, до-куражные.
– Мне сегодня потанцевать хочется: я только пришла.
– …Ну хорошо, а в следующую субботу погуляем с Вами?
–…Не знаю… Посмотрим, – ответила Наташа неласково, пристальным взглядом сопровождая ответ, столько воли, ума, благородной выдержки излучавшим, чистоты, доброты, красоты…
9
Когда первый субботний тур вальса подошёл к концу, и музыка в клубе стихла, минутной паузой обернувшись, а пары танцующих парней и девчат стали стремительно распадаться, чтобы через минуту-другую опять сойтись и закружиться в танце, в этот момент расстроенный и на глазах как-то сразу сникший и сдувшийся Андрей, прежнего куража и внутренней силы лишившийся, душевного задора и праздника, – Андрей, кисло поблагодарив партнёршу, на прежнее место её отвёл, попрощался быстро, ни на кого не глядя, развернулся и вышел из клуба вон, красный, распухший, жалкий. Оставаться на вечере после случившегося, после отказа фактического, было ему тяжело. Он не знал, не ведал совсем, как переносить отказы; и как дальше с понравившейся девушкой себя вести, которая тебя отвергла… Поэтому ему легче и лучше было уйти – с глаз долой. Он и ушёл с позором.
На улице он свежего воздуха жадно глотнул, тряхнул головой с досады. После чего скорым шагом направился в школу, назад не оглянувшись ни разу, и долго ещё слышал позади себя, как веселится-танцует переполненный молодёжью клуб, разудалой музыкой разражаясь.
Всю дорогу до лагеря он только и делал, что нервно хмыкал себе под нос, губы кривил досадливо, над собой от души потешался – и удивлялся сам над собой, над сотворённым в клубе чудачеством. Состояние его в тот момент описать было сложно, как сложно описать, к примеру, изодранную в клочья книгу или вдребезги разбитый кувшин, от которых остались клочки ненужные и черепки – утиль, одним словом, мусор. И только-то… Чего тут описывать и говорить? – тут молчать и печалиться надобно…
До школы он дошёл быстро, минут за семь, разделся, улёгся в кровать, с головой одеялом укутываясь как больной – то ли душевно, то ли телесно. Потом одеяло скинул решительно, огнём изнутри горя, на спину нервно перевернулся, огненный, в потолок стеклянными глазами уставился. И при этом продолжал хмыкать, кривиться и морщиться – поражаться себе, своей безалаберности и неудельности…
10
Всю следующую неделю после того злополучного и, одновременно, счастливого вечера Андрей о встреченной в клубе девушке настойчиво и напряжённо думал, о Наташе, увидеть которую ещё разок ему очень хотелось – чтобы получше её рассмотреть и опять порадоваться-полюбоваться ею, пусть даже и со стороны, как он это в первую субботу делал. Уже одного этого ему, юнцу, было б вполне достаточно. Он был бы и этому несказанно рад, и за это сказал бы спасибо… А лучше бы, безусловно, – потанцевать с ней, прижать её к себе покрепче и жар её тела снова почувствовать, запах щёк и волос: так сильно она его за душу зацепила, зараза этакая, запалила душу огнём, который гаснуть не собирался!
Но как это сделать? И надо ли? И получится ли?… Бог весть!… Ему и страшно, и одновременно стыдно было от мысли, что она опять его отошьёт – при товарищах-то. И уходить придётся с позором при всех, ночью опять плохо спать; а потом ходить по объекту и мучиться, чёрными мыслями себя изводить, дурацкими переживаниями. Это вместо того, чтоб работать и строить, прямым своим делом заниматься то есть, а вечером отдыхать.
Вот он и силился и не мог понять, всю свою голову сломал проклятым вопросом: отказала она ему окончательно, без всяких шансов и надежд на будущее?… или как? Сильно обиделась за то дурацкое приглашение пойти погулять? – или не обиделась всё же, а хотела действительно потанцевать? – что было с её стороны делом естественным и законным. И он напрасно фыркнул поэтому, напрасно ушёл? Получится у него с ней что-то в следующий раз? – или про это даже и думать не надо, а лучше выкинуть блажь такую из головы? Стоит ли ему, самое-то главное, дальше с ней амурничать продолжать? на что-то положительное для себя рассчитывать? потворствовать чувствам внезапно возникшим, инстинктам дурацким, страстям? Может, лучше подавить их усилием воли – и всё, конец внезапному наваждению? Чем хорошим может закончиться этот стихийный сельский роман, который ему был сто лет не нужен, который в планы его не входил? Наоборот, на стройке был лишней обузой и головной болью.
Вспоминая прошедший вечер до мелочей, восстанавливая его в памяти раз за разом, он только диву давался и поражался тому, как вёл себя там развязно, дерзко до неприличия и непредсказуемо; поражался и одновременно пытался понять: какая муха его укусила?! Ведь скажи ему кто ещё в пятницу, например, что он может к девушке незнакомой запросто подойти, запросто её пригласить на танец, имя её во время танца спросить, позвать погулять по деревне – это с девчонкой-то! – он бы тому потешнику-балаболу рассмеялся прямо в лицо и обидным словом его обозвал. Может быть, даже и матерным. А всё потому, что девушки для него были существами особенными всегда, диковинными и запретными, если сказать точнее. Он сторонился, боялся их как огня – и в школе все десять лет, и потом в институте.
У него и друзья все были такие – пугливые и абсолютно дикие, – весь двор у них был такой: строго на мужскую и женскую часть поделённый. Девушки развлекались и гуляли отдельно – своими компаниями, своими играми; парни, соответственно, тоже. И попыток сблизиться, соединиться из них не делал никто. Всё это тут же высмеивалось грубо и достаточно жестоко порой, подвергалось обструкции и остракизму. Парень, что с девушкой ходить и слюнявиться начинал, шуры-муры крутить по подъездам, любовный роман заводить, становился изгоем сразу же, пропащим слюнтяем-бабником, тряпкой – не мужиком! А это было у них во дворе самой обидной, самой презираемой и гибельной кличкой – “баба”! – от которой уже не спасало потом ничто, никакие подлизывания и заискивания, никакие подарки. На таком авторитеты дворовые ставили жирный крест, и его как котёнка паршивого ото всюду гнали, третировали безбожно и задирали, а часто могли и вовсе поколотить, когда появлялась такая возможность. Такому надо было или съезжать со двора, на новое переезжать место жительства, или же жениться быстрей и с молодой женой сидеть и вдвоём развлекаться на кухне – во двор лишний раз не выходить, не показывать носа. Иного выхода у него, женолюбца-лизунчика, не было.
Такие порядки строгие, пуританские, заведены были у них во дворе давно. Были и люди, которые за ними строго следили: местная мафия так называемая. В доме Мальцева, например, модно было быть суровым холостяком среди молодёжи, “волком-одиночкою”. И многие взрослые обалдуи, что с Андреем в футбол и хоккей играли, в домино и карты, холостыми ходили до тридцати и более лет, в женоненавистниках суровых числились – не в сладострастниках. Они судили о женщинах подчёркнуто грязно и грубо, как о врагах. И свою грубость ту неизменную возводили в культ, в достоинство личное, в подвиг даже. Паренькам желторотым, соседям по дому и улице, как догму священную, самую главную, грубость и хамство к “бабам” втолковывали ежедневно и ежечасно, как гвозди вбивали в мозг – будто бы их самих и не женщина-мать родила, а хохлатая наседка в крапиве высидела.
«Курица – не птица, баба – не человек; баба – это самое ушлое на свете животное, – ухмыляясь, пиво посасывая из бутылки, внушали они своим корешкам-малолеткам, когда вечерами во дворе поболтать собирались или когда после футбола купаться шли. – А для настоящего мужика, учтите и запомните это, орлы, баба и вовсе смерть, или стихийное бедствие. Попробуй только свяжись с нею, телесными прелестями её увлекись, купись на них по молодости и по дурости. Всё – пропадёшь задарма, паря, конец будет твоей вольной и счастливой жизни. Удовольствия поимеешь на грош, на полчаса по времени, а хлопот потом не оберёшься: всю душу из тебя за те удовольствия мнимые вытянет, кошка драная, мегера, похотливая сучка. Сядет на шею нагло и будет всю жизнь помыкать, деньги и силы вытягивать. Уж сколько таких случаев и примеров в истории было, сколько лихих мужичков пострадало от них, от их проклятого бабьего племени. Стелют-то они все мягко, стервы двуличные, – да спать потом жёстко бывает. Факт!… Короче, за версту их обходите, парни, за десять вёрст, – обращались они под конец назидательно к разинувшим рот пацанам, что с замиранием сердца смотрели своим великовозрастным витиям в рот, байки их сладкоголосые запоминали-слушали. – Ничего хорошего вам бабы не принесут: это веками проверено…»
В таком вот духе и под суровую диктовку такую Андрей и воспитывался всегда, с малолетства впитывал-поглощал подобную нелицеприятную науку жизни. И потому гулявших с девчонками под руку пареньков неизменно высмеивал-презирал, слабыми их считал, мягкотелыми, державшимися за бабью юбку.
На это накладывались, плюс ко всему, и не буйный его темперамент и физиология, инстинкт основной – крайне вялый, аж до последнего курса МАИ ещё дремавший сладким ребяческим сном. Не испытывал он потребности в противоположном поле, в общении, дружбе с ним, в половом контакте, тем паче; наоборот – одну только неприязнь с малых лет испытывал, граничившую с презрением. Дружбу с девушками он считал дикостью, неким пороком, ущербностью даже, что оскорбляли мужское достоинство более всего на свете, слабили крепость и силу духа, задевали мужскую честь.
Оттого-то и грубость его напускная, всегдашняя и подчёркнутая происходила, что геройством, повторимся, почиталась у них во дворе, чуть ли ни главным признаком мужественности и брутальности…
И вдруг, всегда презиравший девчонок до глубины души и против целомудренной заповеди не погрешивший ни разу, даже и мысленно ни разу не изменивший ей, он вдруг учудил такое! Прилюдно, можно сказать, обабился, добровольно сам себя опустил, выйдя на танец самостоятельно. Их не писанный дворовый кодекс чести этим действом нарушил, негласный мужской устав взаимопомощи, верности, дружбы попрал, добровольно, по сути, тот устав растоптал и предал. Почему?! зачем?! ради какой-такой цели?! Ради всё той же “презренной бабы”! Только-то и всего!
Непостижимо! необъяснимо! чудно! чудно ему было его сумасшедшее и алогичное поведение!…
11
За такими мыслями, переживаниями и треволнениями, запредельными для молодой души, и пролетела для Мальцева вторая по счёту неделя, самая трудная и утомительная на стройке. Но все думы его деревенские, нешуточные, пламенные как солнечные лучи, не о работе уже были, нет, – а исключительно и только о ней одной, неприступной красавице Наташе. Нужна ли она ему? – строил и думал он, – и для чего нужна? Обидел ли он её прошлый раз? хоть немножко запомнился ли? И, наконец, с кем она танцевала после его ухода? и часто ли? Появился ли на танцах у неё ухажёр?
Всю неделю он изо всех сил пытался уговорить-убедить себя, топором остервенело махая или жирные хлебая щи, либо зубы перед сном начищая до блеска, что правильно сделал он что ушёл, что не нужна, вредна ему вся эта морока амурная, канитель, клубная свистопляска. Не дорос он ещё до любви: глуп ещё очень и зелен. Он прикидывал-взвешивал скудным своим умом, сколько у них работало в отряде парней. И какие то были парни! Красавцы писаные, орлы, что были и взрослее его, куда больше развитее как мужики и достойнее! Наташе, преследуй она подобную цель, было из кого выбирать, пока он в школе на койке, раздосадованный, валялся. Было с кем веселиться, гулять, с кем, при желании, невеститься-женихаться.
«Она и выбрала себе, небось, – думал он расстроено и обречённо. – И пусть будет счастлива, значит, пусть. Пусть гуляет, милуется, выходит замуж потом; пусть суженым своим гордится…»
Но как только он доходил до такого прогноза, или предчувствия неутешительного: что не видать ему больше девушки как своих ушей, и она его с неизбежностью должна предпочесть другому, куда более её красоты достойному; и что надо смириться, поэтому, и не роптать, принимать всё как должное и естественное; как сладкий сон, например, который пришёл и ушёл, и почти сразу же и забылся; и ждать от которого глупо чего-то, каких-то важных и судьбоносных для себя перемен, – так вот на Андрея после таких заключений панических вдруг такая накатывала тоска, такая захлёстывала обида жгучая и глубокая, что все его прежние утешения и увещевания, весь волевой настрой летели коту под хвост. Они какими-то пошлыми и упадническими становились внутри, в клокочущем сердце его, а порою и вовсе невыносимыми.
«Неужели же так и кончится всё у нас, ещё и не начавшись даже? – как ребёнок капризный думал он, чуть не плача, работу, трапезу останавливая, прерывая полуночный сон. – И неужели ж Наташу я не увижу больше?… Жалко это, обидно до слёз! Когда и где я другую такую девушку ещё встречу?…»
В субботу, вторую по счёту, закончив работу в полдень и помывшись в бане опять, наскоро пообедав, он уехал в поле верхом на лошади и катался почти до ужина, до шести часов. После чего в лагерь поспешно вернулся и стал усердно к танцам готовиться, жутко при этом нервничая отчего-то, отвечая приятелям невпопад. Катаясь, для себя решил так, что пойдёт сегодня на танцы последним, переждав предварительно, чтобы все в клуб зашли и танцевать там начали. А он потом, незаметно подойдя к клубу, посмотрит в окошко, проверит: пришла ли туда Наташа? и есть ли у неё ухажёр?… Если есть, если ей уже понравился кто-то, кто крутится рядом и развлекает её, счастливую, веселит, – значит делать там ему и надеяться уже будет не на что. Точка!
Он тогда развернётся и уйдёт домой. И про клуб и Наташу навсегда забудет, исключительно на одну работу настроится, на коровник и созидательный труд. Что будет ему во всех отношениях лучше – полезнее, выгоднее и важней…
12
Он всё так и сделал в точности, как днём решил: в лагере задержался нарочно – подождал, пока все уйдут; а минут через тридцать и сам направился следом, трясясь от страха и волнения так, как ранее нигде и никогда не трясся – потому что не было на то причин. Он ненавидел себя за эту трясучку подлую, глубоко и устойчиво презирал, последними обзывал словами, – но справиться, унять волнение так до конца и не смог: состояние его тогдашнее, критическое, было ему, увы, не подвластно…
Зато план его удался на славу – не зря он думал над ним так долго, так тщательно всё считал, – потому как, остановившись возле окна и едва-едва к стеклу прислонившись, он, ещё и отдышаться как следует не успев, колотившееся сердце унять, сразу же Наташу в немытом окошке увидел, которая у противоположной от входа стены одиноко стояла и, как показалось, кого-то ждала, напряжённо на выход смотрела. Стояла одна в этот раз – без подружек, которых всех уже разобрали столичные пареньки. И ни с кем почему-то не танцевала. Только поясок свой нервно опять теребила, да губки пухленькие покусывала…
«Кого это она ждёт, интересно? И почему не танцует, стоит и грустит у стены? – взволнованно стал думать-гадать застывший у окошка Андрей, прищуренных глаз с неё не спуская. – Наши-то ухари все уже в клубе давно, все веселятся. В общежитии никого не осталось, по-моему…»
И пока он так стоял и гадал, звучавшая музыка оборвалась, наступила пауза небольшая, заставившая танцующих остановиться и разойтись, перевести дух в сторонке, расслабиться и успокоиться. Чтобы через минуту-другую вновь в центре клуба сойтись, в любовном танце соединиться.
В окно было видно, как в этот переходный момент к Наташе Юрка Гришаев вдруг подошёл и стал топтаться возле, уговаривать её потанцевать с ним, видимо. Но она так решительно затрясла головой, так грозно и строго на него посмотрела, ни единого шанса ему не дала, что он отпрянул, растерянный, и на другой конец зала тут же ушёл, в толпе приятелей поспешив затеряться… Следом перед ней Тимур Батманишвили встал, её от Андрея спиной заслоняя, и с минуту наверное так стоял, склонив над ней голову, в свою очередь о чём-то её упрашивая…
Но вот отошёл, расстроенный, и Тимур, Наташу Андрею во всей её потрясающей красоте открывая. И просветлённый Андрей улыбнулся, душой успокоился и воспрял после его ухода; в то же время не понимая, не имея сил отгадать: кого ж это она ждёт-то?
И следующий танец его избранница одиноко простояла у стенки, глаз не отводя от дверей. Что наблюдать было совсем уж чудно и странно!… И как только в клубе очередная пауза образовалась, вслед за которой аккорды новой песни послышались, Андрей вдруг ошалело сорвался с места и, чувству внутреннему повинуясь, мало ему самому понятному, в помещение сломя голову бросился, словно бы опоздать боясь.
Там он, парней и девчат расталкивая, к Наташе соколом подлетел, остановился перед нею робко, перед её очами ясными. «Здравствуйте, – поздоровался надтреснутым от волнения голосом, – разрешите на танец Вас пригласить?» – предложил с жаром… И услышал в ответ желанное: «Конечно», – сказанное, как ему показалось, с приподнятым настроением. По голосу девушки и взгляду нежному так, во всяком случае, можно было судить…
Они вышли, трепещущие, на середину зала, приобнялись нежно, соединились в танце. И Андрей, духами терпкими одурманенный, предельно счастливый, светящийся и куражный, сразу же каяться кинулся за недостойное поведение, что он неделю назад учудил.
– Наташ! – затараторил он, заглушая музыку и на партнёршу виновато глядя. – Вы простите меня, пожалуйста, за прошлый раз: что подлетел к Вам как чумовой, и куда-то там стал приглашать Вас сдуру! Я не знаю даже, какая муха меня тогда укусила: я в жизни-то не такой – не такой нахальный и самонадеянный!
– Вы напрасно извиняетесь, – спокойно ему Наташа ответила, на Андрея просто и прямо взглянув. – Ничего такого страшного Вы и не сделали, и ни сколько, поверьте, не оскорбили меня… А погулять, – добавила она, чуть подумав, – погулять давайте сейчас пойдём. Если Вы хотите, конечно, если не передумали?
– Хочу, очень хочу! – ошалело затряс головою Мальцев, не веривший своим ушам.
– Хорошо, – доброжелательный ответ последовал. – После танца этого и пойдём: я готова…
13
Когда медленный танец закончился, наконец, толкотнёй без-порядочной обернувшись, без-порядочными из угла в угол хождениями, они, уже сговорившиеся, к выходу вместе пошли под удивлённые взгляды заполнившей клуб молодёжи, под язвительные реплики и ухмылки, которые, впрочем, они пропускали мимо ушей, которые, к счастью, плохо до них доходили. Они пребывали в таком состоянии оба – возвышенно-сомнамбулическом, – что даже и родителей своих не заметили б, вероятно, окажись те на их пути.
На улице они медленно двинулись в сторону школы, что на другом конце деревни располагалась, и куда дорога от клуба вела: оба плохо соображавшие что-либо, плохо помнившие – только молодёжный говор, смех и музыку слышавшие за спиной, что их долго ещё преследовали из распахнутых окон. Потом это всё стихло само собой. Клуб из виду пропал. Пропали и местные жители, что гурьбою толпились у клуба. И они остались одни посредине деревни, совсем одни…
Перед обоими сразу же встала проблема: как им себя вести, что говорить друг другу, что делать, – проблема для молодых людей совсем, надо сказать, нешуточная и непростая, от решения которой зависело всё – все их дальнейшие, удачные или неудачные, отношения. Им-то хотелось каждому, ясное дело, в самом выгодном свете друг перед другом предстать, всё самое лучшее, качественное и достойное, самое сокровенное на обозрение избраннику сердца выставить – как это делают все купцы в первый свой день на ярмарке. Чтобы, значит, этим мил-дружка словно жемчугом или чем другим одарить, до глубины души порадовать-осчастливить; и, одновременно, единственную стёжку-дорожку к сердцу его найти словом жарким, искренним, верным… Но как это было сделать без посторонней помощи, подсказки доброй, совета? – они не знали; не знали даже, что им за лучшее почитать, за безусловно выгодное и правильное. А выставляться глупыми или грубыми им не хотелось совсем, обижать не хотелось другого репликой неосторожной, пошлостью несусветной.
Вот они и молчали упорно весь вечер, оба вдруг онемевшие и окостеневшие так некстати, с мыслями рассеянными собирались, справлялись со стихийными чувствами. И потом истерично весь путь фильтровали и шлифовали те мысли в своих кружившихся головах, и также истерично их от себя далеко прочь отбрасывали за ненадобностью. Упорно мочала Наташа, от озноба всю дорогу ёжившаяся, натужно молчал Андрей: обоим было несладко.
Тут бы Мальцеву, конечно, неплохо было бы инициативу разговора в свои руки взять – как лидеру и мужчине, как инициатору, наконец, неожиданной встречи их и свидания. Но он был большим и глупым ребёнком ещё и не имел в подобного рода делах ни малейшего навыка, опыта, практики. Он попробовал было, сбиваясь и заикаясь, про погоду разговор завести, про красоту деревни. Но так это глупо у него получилось, коряво и пошло одновременно, невыгодно для партнёрши, что он, почувствовав это, быстро тогда затих и шёл потом всю дорогу молча, индюка надувшегося напоминая… Он подружку про главное забыл даже спросить: местная она или приезжая? а если приезжая, то откуда? Не из Москвы ли самой? не землячка ли? Его будто заклинило изнутри как попавший в аварию автомобиль, работу сознания, речи парализовало. И придумать путного и стоящего в тот момент он так ничего и не смог, олух Царя небесного! Ему даже и простое-то слово произнести было очень и очень сложно…
Так они и проходили молча весь вечер, истомились, измучились оба, лицами напряглись и почернели как два врага. И даже и в росте уменьшились будто бы – так могло показаться со стороны, – в весе уменьшились каждый на килограмм, выпустив в пустоту всю энергию… И когда Андрей подругу продрогшую, осунувшуюся и полуживую к дому её подводил, добротному красивому зданию из красного кирпича, на высоком фундаменте выстроенному, он уже был твёрдо уверен, расстроенный и убитый, он точно знал, что это – последняя их прогулка. И больше его спутница ясноглазая с ним гулять не пойдёт никогда! – не станет, не захочет себя подобною пыткой мучить…
Каково же было его удивление, когда остановившаяся возле калитки Наташа, подурневшая от усталости и напряжения и постаревшая, всю красоту по дороге будто бы вдруг растеряв, вдруг спросила, на ухажёра косноязычного посмотрев с укором:
– Вы будете в клубе в следующую субботу?
–…Не знаю. Буду, наверное, – неуверенно и не сразу ответил Мальцев, с виноватым видом перед девушкою застыв, как и она некрасивый, ссутулившийся, предельно уставший.
– Приходите, – услышал он далее совсем уж невероятное. – Я буду Вас ждать…
После этого они простились быстро, без сожаления, и Наташа за калитку зашла, в дом поднялась по крыльцу скорым шагом и скрылась за резной дверью. А проводивший её взглядом Андрей, развернувшийся после её ухода и засеменивший в школу, только головою тряс всю дорогу, вздыхал протяжно и тяжело, как дурачок лыбился и скалился, не понимая из происходящего ничего, понять и не пытаясь даже.
Но настроение у него поднялось, однако ж, чуть-чуть просветлело в душе. Потому что он почувствовал, договор на будущее держа в уме, что не всё у него, бедолаги, плохо, не всё так без-просветно и безнадёжно, как оказалось. И окончательной ясности в этом наитруднейшем деле нет никакой: ясность, скорее всего, в следующую субботу наступит.
«…Ну-у-у, а раз так, – устало подытожил он уже в лагере сии невесёлые мысли, на пороге жилого корпуса остановившись и на небо ночное, звёздное внимательно посмотрев, в июле-месяце, пик звездопадный, особенно загадочное и многообещающее, пророчески-притягательное для влюблённых, по которому многие из них пытаются угадать судьбу – и не ошибаются, как правило. – Раз так всё у нас с ней сегодня вышло – то значит и голову пеплом рано ещё посыпать, рано скулить и хныкать, Андрюха! сдаваться и поднимать руки кверху!… Ждать просто надо, не суетясь, что и как у нас дальше будет…»
