скачать книгу бесплатно
– И я тоже был студентом!
Отец мой посмеивался:
– И ты со временем будешь иметь ту же слабость…
Действительно, вид синего воротника – уже даже не в жизни, а хотя бы на сцене – всегда будит рои воспоминаний.
На юридическом факультете
Студентов юристов на первом курсе было не так много, человек восемьдесят. Среди них очень много было евреев. В ту пору прием евреев в наш университет формально ограничивался десятипроцентной нормой. Вследствие конкурса по аттестатам норму заполняли почти исключительно евреи – золотые медалисты. Но норма была фиктивной. Многие еще умудрялись попадать по протекции, распоряжением министра. Евреев, однако, мало привлекал физико-математический, а тем более историко-филологический факультеты. Всю почти их массу соблазняла карьера адвоката, и на курсе нашем, сплотившеюся группой, они заняли главенствующее место.
Первые же лекции по русскому праву – его читал заслуженный профессор Ф. И. Леонтович, уже глубокий старик – породили во мне смущение. Утомляло многоглаголание по вопросам, которые казались и без того ясными. А затем неприятно удивило, когда Леонтович стал цитировать весьма большое число определений разных юристов, что собственно такое – право.
– Странная наука, – думалось мне, – если сами ученые не могут договориться о том, что надо понимать под таким основным термином…
Все же месяца два я усердно слушал лекции по юриспруденции. Но затем настоящее уныние навели на меня лекции по римскому праву проф. Табашникова, а также по статистике – Федорова.
Стал посещать лекции на других факультетах: филологическом, естественном и математическом. Резким контрастом представилась ясность, точность и определенность математических формулировок.
Мой переход на физико-математический факультет вызвал удивление. Декан проф. В. Н. Лигин говорил:
– Обычное дело, что математики не выдерживают и уходят на юридический. Но ваш обратный переход – первый в моей практике случай[102 - Ср. запись В. В. Стратонова в дневнике от 18 сентября 1887 г.: «После долгих размышлений и колебаний я решился, наконец, перейти на математический факультет, что исполнил 15-го числа. ‹…› Нельзя сравнить новый факультет со старым. Здесь действительно слушаешь и слушаешь с удовольствием, а там!..» (НИОР РГБ. Ф. 218. Карт. 1068. Ед. хр. 2. Л. 52).].
Студенческая жизнь
В ту пору уже третий год действовал университетский устав 1884 года, кратко называвшийся «новым»[103 - Университетский устав 1884 г., значительно ограничивая университетскую автономию, предусматривал избрание ректора исключительно министром народного просвещения, получившим также право замещать вакантные кафедры и утверждать в должности профессоров; выбор деканов факультетов возлагался на попечителя учебного округа; вводилась должность инспектора студентов для надзора за исполнением ими порядка, а провинившимся грозили взыскания от выговора и кратковременного ареста с содержанием в карцере до увольнения с правом восстановления или окончательного исключения; вводились университетские испытания, к которым допускались лишь студенты, успешно справившиеся с учебными планами полугодий и т. д.].
В силу его требования мы носили форму: темно-зеленый мундир (щеголи делали себе черные мундиры) с синим воротником и позолоченными пуговицами с орлом, такое же пальто с синими петлицами и фуражка с синим околышем.
В парадных случаях полагался мундир с шитым золотом воротником. Его заводили себе лишь немногие, главным образом – богатые студенты из бессарабских дворян. Обыкновенно же в торжественных случаях студенты привешивали к мундиру лишь шпагу генеральского фасона.
Разрешалось еще – и щеголи этим широко пользовались – носить серую длинную «николаевскую» шинель офицерского образца. Шинель эта часто смущала молодых солдат, и они козыряли студентам. Это вызывало негодование в молоденьких офицерах, и провинившимся солдатам влетало. Впрочем, в Одессе между студентами и молодыми офицерами всегда существовала конкуренция.
Не носили тогда формы только студенты четвертого курса, которые поступили в университет еще при старом уставе 1863 года. Они резко выделялись своими штатскими костюмами среди форменных сертуков и тужурок более молодых студентов.
Считалось особым шиком иметь мундир с выцветшим синим воротником или с таким же околышем на фуражке:
– Бывалый, мол, студент, а не какой-нибудь фукс – первокурсник!
Своего рода хороший тон требовал от студента быть недовольным новым уставом и при каждом подходящем случае высказывать пожелание о возвращении к старому. Администрация университета иногда задавала студенту коварный вопрос:
– В чем именно вы усматриваете преимущество устава 1863 года над уставом 1884 года?
Очень часто протестант лишь беспомощно открывал рот…
Но, конечно, новый устав больно ударил и по профессуре, лишив университеты автономности, и по студентам. В частности, студентов сильно раздражал учрежденный над ними внутренний полицейский надзор, в виде органов инспекции, с инспектором студентов во главе.
Студенты на первом семестре мало работали. В головах был хмель. Опьяняла внезапная свобода. И этой свободой упивались до пресыщения. Это было тем возможнее, что тогда переводных курсовых экзаменов вовсе не было. Требовалось только сдать ограниченное число репетиций для зачисления на следующий курс, что не представляло большого труда. Настоящей проверкой знаний являлся государственный экзамен, уже по окончании курса.
Мы были обязаны записываться в каждом полугодии на определенное число лекций, минимум в 18 часов в неделю, уплатить за каждый такой час в пользу профессора по 1 рублю, кроме 25 рублей, платимых за полугодие в пользу университета, а затем дело обучения предоставлялось собственной добросовестности студента.
Формальный контроль все же существовал, но он производился, собственно, над посещением студентами здания университета, а не самих лекций. Каждый студент получал определенный нумер; в студенческой раздевальной на этот нумер он должен был вешать пальто и фуражку. Служащий же инспекции, педель, обходил в часы лекций вешалки и отмечал нумера с висящими фуражками.
Этим педелем был старик с мефистофельским лицом, довольно добродушный. Имени его никто не знал. Он предпочитал ладить со студентами и за подносимую пачку папирос отмечал отсутствующих. Иногда же прибегалось к вознаграждению сторожа, который вешал на надлежащее место запасную фуражку. Не помню, впрочем, случаев каких-либо последствий за непосещение лекций.
При дешевизне жизни многое тогда было студентам доступно[104 - Например, я получал от отца сорок рублей в месяц. Половину платил за стол и квартиру (это было, правда, исключительно дешево). На остальные двадцать рублей я завел себе понемногу неплохую специальную библиотеку, никогда не отказывал себе в посещении театра или концерта, пользовался извозчиками, бывал в излюбленных студентами дешевых ресторанах и даже сшил себе, среди курса, щегольскую николаевскую шинель. Разумеется, это было только средним бюджетом студента. Были среди нас богатые, мотавшие деньги. Это были евреи – дети купцов – и сынки бессарабских дворян. Но на двадцать пять или тридцать рублей в месяц студент в Одессе тогда существовать мог.].
Самым излюбленным среди студентов был ресторан Брунса, во дворе громадного двухэтажного дома Вагнера, который выходил на Дерибасовскую, Екатерининскую и Ланжероновскую улицы – целый квартал! Ресторан славился пивом, сосисками с капустой и другими дешевыми яствами.
Популярна еще была среди студентов маленькая столовая на углу Херсонской и Дворянской улиц. Здесь за двадцать копеек можно было выпить стакан плохого кофе с молоком и с булочкой или за ту же цену получить простенький завтрак. Глухо говорили, будто хозяин этой, всегда заполненной студентами, столовой – агент жандармской полиции; но так ли это, осталось неизвестным.
Студентов в то время в Новороссийском университете было немного: около пятисот. Почти – состав гимназии!
Театр
Не было, кажется, города в России, где общественная жизнь так тесно переплеталась бы с театром, как это было в Одессе. Театр для одесситов был действительно любимым детищем.
Конечно, и в круге интересов студенчества театр играл большую роль. В свою очередь и артисты очень считались со студентами ввиду их организованности и голосистости. Студенты могли и успех создать и погубить артиста.
Прекрасный Городской театр[105 - Здание Городского театра, открывшегося в Одессе в 1810 г., сгорело в 1873 г.; в новом здании, построенном в 1887 г., ныне располагается Одесский национальный академический театр оперы и балета.] был открыт только в декабре 1887 года. В первое же время мы посещали по преимуществу «Русский театр»[106 - Здание театра было построено в 1874 г., а в 1875 г. получило название «Русский театр». С 1926 г. в нем располагается Одесский русский драматический театр.].
Это был громадный каменный сарай, мало удобный для своего назначения; помещался он в переулке близ Дерибасовской улицы. Позже он был перестроен до полной неузнаваемости. Но мы неудобств театра почти не замечали и, сидя на простых деревянных скамьях боковой галерки, откуда была даже не вся сцена видна, чувствовали себя вовсе не плохо.
Там подвизалась недурная оперетка Арбенина. Любимицей нашей была пухлая и уже не первой молодости примадонна Троцкая. Она была особенно хороша в «Маскотт»[107 - «Маскотта» – оперетта французского композитора Эдмона Одрана, впервые поставленная в 1880 г. в Париже.]. И мы без конца вызывали:
– Троцкая! Троцка-ая!!
Не один раз возвращался я домой совершенно охрипшим из?за этой самой Троцкой.
Здесь же, в Русском театре, постоянно гастролировала малороссийская труппа «батьки» Кропивницкого[108 - См. запись В. В. Стратонова от 27 января 1888 г.: «В Одессу приехала труппа Кропивницкого, которою я так увлекался летом в Екатеринодаре. Сегодня иду на “Запорожца за Дунаем”» (НИОР РГБ. Ф. 218. Карт. 1068. Ед. хр. 2. Л. 86).]. По местным условиям, благодаря наличию боевых украиноманов, она всегда имела сборы. Ее возглавляли блиставшая талантом М. К. Заньковецкая и затем Н. К. Садовский. Выдающимися артистами были и братья Садовского: по сцене Саксаганский и Карпенко-Карый; последний был одновременно и драматургом, пополнявшим репертуар малороссийской труппы. Но наибольшим из них успехом пользовался Садовский, выступавший в ролях героев. Он был тогда красивый высокий мужчина, особенно эффектный в театральных «лыцарских» запорожских костюмах[109 - Много лет спустя я встретил Садовского, в 1925–1926 гг., в эмиграции. Мы с ним жили в Горных Черношицах, под Прагой, и я возобновил старое знакомство. Садовский был уже стариком под семьдесят лет; он, однако, был еще очень бодрым. Казалось, он готов и сейчас на любую героическую роль. В эмиграции Садовский организовал и обучал малороссийскую любительскую труппу. Выказал он себя теперь непримиримым русофобом. Вскоре уехал в советскую Россию, где его, по слухам, обласкали. Садовский умер в феврале 1933, 76 лет от роду, после 50 лет артистической деятельности.].
М. К. Заньковецкая не умрет в истории русского театра. Она буквально очаровывала. Как-то на сцене я получил от Садовского рисунок «пiвня»[110 - петуха (укр.). В пьесе И. Карпенко-Карого «Безталанна» (1884) София говорит Гнату: «Дивись, я зараз пiвника намалюю», на что тот возражает: «Хiба це пiвник? Це голуб!»], которого рисовала по своей роли в одной из пьес Заньковецкая. Долго сохранял я эту театральную реликвию…[111 - Ср. запись В. В. Стратонова из дневника от 8 марта 1888 г.: «6 марта был на спектакле малорусской труппы “Безталанна”. Заньковецкая своей игрой произвела глубокое впечатление. Я пошел на сцену и добыл себе на память лист с нарисованными на нем рукой Заньковецкой голубями. ‹…› Вечером отправился на вокзал, где студенты устроили овацию уезжающим Заньковецкой и Садовскому. Заньковецкую осыпали зеленью и листиками с прощальным стихотворением, затем проводили ее криками “ура”, бежа за поездом. С Садовским же беседовали час, пили пиво, потом же проводили его с такими же овациями, предварительно его покачав» (НИОР РГБ. Ф. 218. Карт. 1068. Ед. хр. 2. Л. 92).]
Позже излюбленным для студенчества театром сделался, конечно, Городской. Здесь каждый сезон бывала столь любимая тогда одесситами итальянская опера, и состав ее часто бывал действительно блестящим. Итальянцы оставались весь сезон. Только весной или великим постом их сменяли приезжавшие на гастроли из Петербурга или Киева русская опера или русская драма.
Театры передавали в университет ежедневно по несколько десятков дешевых билетов. Эти билеты распределялись между желающими, а если их бывало много, устраивался розыгрыш. В городском театре первый ряд галерки в драме стоил: против сцены – 50 коп., а сбоку – 25 коп. Студентам же эти билеты продавались за полцены. Между тем, это были кресла с плюшевой обивкой…
Итальянцы
Я знал тогда итальянский язык[112 - Из дневников Стратонова следует, что с итальянскими певицами он разговаривал на французском языке, причем в своих записях неоднократно сетовал, что плохо владеет им.], что было редкостью среди студентов. Поэтому в университете на меня часто возлагалось общение с артистами, при приглашении их на балы, участвовать в концертах и т. п. Мне приводилось при этом бывать у них и на дому. Итальянцы с представителем студентов очень любезничали.
Артистка Д[амери]ни, певшая при антрепренере Сетове, говорила:
– Попросите импресарио, чтобы он ангажировал меня на следующий сезон. Если попросят студенты, он, наверное, пригласит!
При этом – очаровательная улыбка и на память свой портрет с чувствительной надписью.
– Хэ, хэ! – смеялся старый лукавец Сетов. – У Д[амери]ни молодежи есть чем поживиться! Не строгая…
На оперной сцене выделялась примадонна Гверчиа. Это была красавица: высокая стройная итальянка, но с несколько надменным лицом. Говорили, что Гверчиа получила первую премию на конкурсе красавиц в Спа[113 - Первый конкурс красоты состоялся 19 сентября 1888 г. на бельгийском курорте Спа, но победительницей стала Берта Сукаре, 18-летняя креолка из Гваделупы.]. Она обладала меццо-сопрано. Гверчиа не была блестящей артистической звездой. Однако недостаток таланта искупался в глазах публики ее красотой. Особенно эффектной была она Амнерис в «Аиде»[114 - «Аида» – опера Д. Верди, впервые поставленная в 1871 г. в Каире; Амнерис – дочь фараона.]. Студенты завидовали мне, когда я восседал у Гверчии в ложе бельэтажа или посещал ее в уборной. По совести, к зависти повода не было[115 - См. запись Стратонова в дневнике от 8 марта 1888 г.: «Сегодня утром я с товарищем Орбинским отправился к примадонне итальянской оперы Гверчиа, привилегированной красавице, получившей серебряную медаль на 2-х выставках красавиц, и получил от нее карточку с надписью: “Olimpia Guercia ci M-er Vsevolod Stratonoff”» (НИОР РГБ. Ф. 218. Карт. 1068. Ед. хр. 2. Л. 92). О ней же Стратонов пишет 17 ноября: «Вчера порядком кутнул. Был студенческий вечер. Не танцевал, по болезни ноги. В дивертисменте участвовала примадонна итальянской оперы красавица Гверчиа, о которой я уже упоминал по поводу посещения ее мною и Орбинским. Вчера возобновил знакомство, ухаживал за нею вечером и в заключение провел ее под руку до кареты при овациях в ее честь публики и студентов. Получил, вместе с некоторыми другими студентами, приглашение быть у нее. Воспользуюсь этим приглашением». А 19 ноября Стратонов помечает: «Был сегодня вечером в опере. Шел бенефис любимой студентами примадонны Катаньо. ‹…› Во время антракта я зашел в ложу, где сидела Гверчиа с матерью, и просидел там полдействия к великому смущению других студентов и публики. Там случился со мной курьезный эпизод. В ложе я познакомился с антрепренером Черепенниковым, о котором одни говорят, что он женат на Гверчии, а другие – большинство, что они живут гражданским браком, хотя последнему, безусловно, я не доверяю. Постоял Черепенников за моей спиной и удалился. Скоро я ушел на свое место в галерее, и каково же было мое изумление, когда я вдруг увидал за своей спиной Черепенникова. Мне уже мерещилось объяснение по поводу визита в ложе, но, конечно, все оказалось вздором» (Там же. Л. 126–127). Еще через неделю, 25 ноября, Стратонов пишет: «Вычитал сегодня в газетах, что в Петербурге на Невском в одной из фотографий выставлен портрет Гверчии рядом с портретом королевы сербской Наталии, известной тоже красавицы. Мое сердце возгордилось по этому поводу…» 27 ноября – новая запись: «Я оказался в несколько глупом положении. Был только что в опере на “Трубадуре”. Перед 4-м актом зашел в ложу Гверчии. Начали объясняться. Вдруг мать Гверчии обращается ко мне со словами: “Скажите мне, только скажите правду, что студенты имеют против Гверчии?” Я начинаю отрицать, говоря, что это едва ли верно, и в доказательство указываю на прием Гверчии во время последнего студенческого бала. На это мне отвечают, что Гверчия и впредь, в случае концерта, не откажется петь, но все-таки просят сказать правду, за что шикали во время представления “Аиды”. Я не особенно покривил душой, указав, в виде предположения, что здесь интрига некоторых артистов против нее, но все-таки сказал, что порасспрошу товарищей от себя. Теперь затрудняюсь, как поступать. Если она смотрит на знакомство со мной исключительно с той точки зрения, что я могу ей быть, как студент, полезен, то мне остается только прекратить это знакомство. Не могу же я сказать ей, что находят плохим ее пение, что ей лично не симпатизируют как якобы интриганке (потому-то я и думаю, что здесь действуют артисты, кутящие вместе со студентами), что не нравится ее манера держать себя и пр.». Тем не менее уже 9 декабря Стратонов указывал в дневнике, что, просидев на «Травиате» в ложе Гверчии «полдействия и полантракта», в разговоре «упомянул, как о причинах шиканья, об ее манерах, не нравящихся публике, но сделал это крайне неудачно благодаря плохому знанию французского языка» (Там же. Л. 131, 138).].
Позже Гверчиа вышла замуж за своего импресарио Черепенникова – из богатых одесских купцов. Шутники уверяли, будто Черепенников повез Гверчиа венчаться в какую-то глухую провинциальную церковку, заказал там священнику отслужить молебен, ее же уверил, что это и есть венчание по православному обряду.
Гораздо охотнее посещал я – и за кулисами, и на дому – прекрасную артистку и симпатичную девушку Олимпию Боронат. Благодаря очаровательному сопрано, она пела в Одессе более одного сезона. Это была небольшого роста черноглазая девушка, с толстой и длинной косой, немного склонная к полноте. Она жила со стариками родителями в чисто семейной обстановке. Однажды Боронат приняла меня больная, лежа в постели. Ничего фривольного здесь, конечно, не было – лишь артистическая простота нравов, но по юности меня это смутило[116 - Вирджиния Дамерини выступала 12 ноября 1889 г. вместе с Олимпией Боронат на студенческом концерте, одним из пяти распорядителей которого был Стратонов.].
Позже Олимпия Боронат пела в Петербурге и вышла замуж за графа Ржевусского.
Из театральных событий 1887–1891 гг. особенно остались еще в памяти гастроли Виржинии Цукки и мейнингенцев[117 - Имеется в виду труппа Мейнингенского театра из Саксен-Мейнингенского герцогства. В 1874–1890 гг. труппа постоянно гастролировала по Европе, в 1885 и 1890 гг. – в России.].
Цукки… Знаменитая итальянская балерина оставила неизгладимый след в балете[118 - Умерла в 1930 г. 83 лет.]. Ее вспоминают еще и теперь. Особенно очаровательна была ее мимика. В некоторых ролях Цукки казалась настоящей вакханкой. О ней говорили:
Цукки ноги, Цукки руки –
Цукки, Цукки, Цукки!
Мейнингенцы
Еще памятнее – гастроли мейнингенцев. Теперь мало кто о них вспоминает. А это была знаменитая в свое время труппа; ее содержал – и тратил на нее громадные суммы – герцог Мейнингенский[119 - Имеется в виду Георг II, герцог Саксен-Мейнингенский с 1866 г.].
Труппа выделялась многочисленностью. Не было в ней особо выдающихся звезд. Но превосходен был ансамбль. Даже статистов, а тем более артистов на мелкие роли, – труппа имела своих, постоянных.
Труппа возила с собой и все необходимые ей декорации. Я видел приезд мейнингенцев в Одессу. Вереница в несколько десятков подвод-платформ перевозила декорации с вокзала в театр. Спектакли обставлялись так художественно, как до мейнингенцев не делалось.
Еще более замечательным было то, что в труппе играли все. Едва ли я ошибаюсь в том, что именно со времен мейнингенцев «народ» на сцене перестал изображать собою ряд неподвижных столбов, а стал действительно играть. Мейнингенцы ввели на сцену также и игру масс, а не только одних главных персонажей. Этот урок был воспринят и лучшими русскими театрами.
При отсутствии отвлекающих на себя огромное внимание артистических звезд, при полном художественном ансамбле, при прекрасной мизансен, – сценическая иллюзия была действительно велика. Быть может, уместна аналогия со впечатлением и влиянием, которым после так прославился наш Художественный театр.
Особенно остались у меня в памяти: «Юлий Цезарь» с поражавшей, между прочим, игрой каждого отдельного римлянина из толпы, в сцене на площади; «Орлеанская дева», – с колоссальным, как казалось, количеством войск, причем это не были тупо марширующие солдаты, как бывало у наших трупп, черпавших, для массовых сцен, сотрудников из солдат местного гарнизона, а каждый солдат здесь вместе с тем и играл; и еще «Заговор Фиеско»[120 - Упомянуты трагедии У. Шекспира «Юлий Цезарь» (1599) и Ф. Шиллера «Орлеанская дева» (1801) и «Заговор Фиеско в Генуе» (1783).]: опять превосходны были сцены массового карнавала.
Одесские гастроли мейнингенцев были их лебединой песнью. Здесь же директор труппы тайный советник Кронегк получил от своего герцога приказание ликвидировать это дефицитное театральное предприятие: герцогская казна не могла более его выдержать. Труппа была распущена, но след на театре она оставила, конечно, глубокий.
Концерт Фигнера
Это было в эпоху наибольшей славы Н. Н. Фигнера. «Солист его величества» приехал, в 1888 году, в Одессу, вместе с женой, Медеей Мей, известным сопрано.
Концерт знаменитого тенора был назначен в большом зале городской думы, здание которой от старых еще времен тогда называлось «биржей». Дом этот – на конце Приморского бульвара. Цены были назначены бешеные, но тем не менее билеты расхватали все. Успех продажи заставил Фигнера, а может быть и не его самого, а лишь его импресарио, пожадничать: для «стоящих» слушателей был предоставлен соседний зал, в обычное время отделенный от зрительного зала легкой перегородкой; сейчас эту перегородку разобрали.
И второй зал также оказался переполненным! Из него, однако, большинству публики не было видно эстрады, да и слышно было довольно плохо.
Уже одно это наперед создало в боковом зале враждебное концертантам настроение.
Идет концерт. И вот Фигнер, исполняя какой-то романс, на высокой ноте вдруг сорвался и издал петушиный крик…
Движение и глухой шум в многотысячной толпе…
Фигнер задет неудачей. Желая исправить впечатление, начинает романс сначала. Увы, на том же месте он снова срывается – и еще хуже!
Среди возбужденной публики бокового зала раздается шиканье и протяжные свистки. Их не могут заглушить жидкие аплодисменты фигнеристок quand-m?me[121 - вопреки всему (фр.).].
Шикали и свистели, как я видел, со всех сторон. Между шикавшими были вероятно и студенты, но это делали не они одни.
В «стоящий» зал бросается, сверкая очами, знаменитый одесский градоначальник адмирал П. А. Зеленый. За ним свита – полицеймейстер, пристав, несколько околоточных надзирателей. В дверях – городовые…
Зеленый стремительно несется среди расступающейся перед ним в страхе публики. Вдруг он замечает случайную группу студентов. Его осеняет решение:
– Ар-рестова-аать!!
Околоточные и подбежавшие городовые хватают за рукава с десяток студентов.
В публике крики:
– Не только они! Все свистели…
Студентов волокут из зала.
Возбуждение охватило и постороннюю публику, а тем более нас – студентов, оставшихся в зале. Концерта уже не слушаем. Совещаемся, как бы помочь арестованным. Хорошо знали произвол администрации: арестованных могли выслать из Одессы. Кто-то предлагает:
– Немедленно пойдем к генерал-губернатору Роопу!
– Куда же? Теперь ночь. Он спит…
– Все равно, идем!
– Идем, так идем…
Х. Х. Рооп жил во дворце, на том же Приморском бульваре; это было близко от концертного зала.
Толпою, человек в пятьдесят, стали мы против дворца. Тотчас же нас окружила полиция. А на тротуаре и на самом бульваре уже образовалась толпа. Скопилась публика, ушедшая, ввиду скандала, со злополучного концерта. Слышалось из толпы:
– Студенческие беспорядки!
– Началось!
Подбежал пристав. Закричал:
– Разойтись!!
– Не разойдемся! Доложите о нас генерал-губернатору. Немедленно же!
– Что вы, господа! Его высокопревосходительство уже спит. Расходитесь, господа, лучше добром. Завтра все разберут!
Мы понимали, что они тоже боятся произвести расправу и шум под самыми окнами генерал-губернаторского дворца.
– Все равно – спит или не спит… Если спит, пусть разбудят!
– Да как же это возможно…
– Пусть доложат! Не уйдем!
