Маски любви и смерти

Готовя и накладывая гипс, Михаил думал, что вот, похоже, Мстислав безоговорочно воспринял Арлекина в виде девушки – состоялся визуальный посыл к чувственному эротическому восприятию, мужской дух он, как бы и не учуял, хотя, конечно, Арлекин очень андрогинное создание, наверное, и женских гормонов у него в избытке… А вот Поляков (Михаил покосился на троицу, увлечённую регги), Поляков, кажется, не вполне доверяя зрительному образу, принюхивается, трепеща ноздрями и слегка касаясь то локтя «Николы», то коленки, как бы случайно, мимолётно, как бы приучая к своим прикосновениям. Причём, делает это так естественно, что наивная Нина-«Никола», казалось, не замечала гомосексуального подтекста и с интересом слушала Растамана, рассуждавшего о растаманской культуре, как основе хиппизма.

Адик с Павлом продолжали свой нескончаемый спор, теперь об импрессионизме в живописи и в скульптуре, блистая эрудицией и ни в чем не соглашаясь друг с другом.

Хижа, поглядывая на процедуру накладывания гипса, продолжал уговаривать Алёну и Цветкова поступать на дневное обучение, на Графический факультет.

Двое-трое скульпторов, учеников Подозёрова, пребывали вокруг него на лёгком подхвате и, наблюдая процесс, слушали его объяснения. Мстислав, которому было велено лежать тихо и не гримасничать, вообразил себя уснувшей Джульеттой в склепе и еле заметно дышал сквозь резиновые трубочки в ноздрях, «Мика» держала его за руку.

Тут в дверях подсобки появился оживший кладоискатель-натурщик, уже без плащ-палатки и шапки, без костяной руки и без связки сухой травы. Ему налили чаю с ромом и попросили поведать историю его кладоискательства. Он стеснительно присел на краешек стула и начал, обращаясь преимущественно к Хиже:

– Ну, у нас в коммуналке здесь, где я живу, тут, на 10-ой линии бабка-соседка, блокадница была, померла года два как, земля ей пухом. Так она про те военные блокадные времена говорила, что жил такой Лебедев, в жилом доме Киевского подворья, вот где каток теперь в церкви. И он, Лебедев этот, на продуктах был, завсклада или кладовщик, и он в голод вещи ценные выменивал у людей за кусок хлеба, а потом стал по разбомблённым домам мародёрствовать – сирена отбой ещё не воет, а он с мешком громадным, с наматрасником – по висячим обломкам, в порушенные квартиры лезет и шарит… Тут по набережной от Академии до Горного института все дома, которые вот уступами, это уже их немцы пленные в 46-ом строили, а то все в руинах были. Это, бабка говорила, Балтийский завод обстреливали из дальнобоек, так заодно и дома рушились, рядом ведь. И вот Лебедева этого с его мешком, полным сокровищ, волной взрывной от снаряда ударило, в воронку кинуло и накрыло землёй в углу сада Академического. И… – (рассказчик перевёл дух) – соседним снарядом, кучно ведь немец бил, другим снарядом ту яму, где Лебедев был, землёй и засыпало. Он, поди, в Академию под шум обстрела пёрся пограбить, тут ведь, говорят, в подвалах академики и семьи ихние жили, с голода помирали. Говорят, он, помирая в яме, заклятье на свою голову, ну, на мёртвый труп свой успел наложить, чтобы, значит, никому не досталось, это называется – клад на мёртвую голову заговорить… Говорят, крик его был слышен из-под земли, да ненавидели его все и откапывать не стали, да и кому дело в бомбёжку-то… И вот мне втемяшилось-тка, – (он стыдливо глянул в сторону, почесал репу и, зыркнув на Хижу, продолжил). – я и стал бабку по-соседски подпаивать и расспрашивать, ну и вызнал, что в этот самый день, как засыпало, вот сегодня, то есть вчера уже… до полуночи надо копать с разрыв-травой и с мёртвой рукой… и заговор, чтобы клад показал себя и вышел, тоже у старых людей вызнал только недавно… а клад, вот поди-тка, всё уходит от меня, то не успеваю, а то помешает кто-никто… а, может, не совсем там рою… – он потупился.

– А я-то думаю, что это тот угол сада всегда расковырянный такой… – промолвил кто-то из слушателей.

– А Никто – это кто? – спросил Адик.

– Никто – это Некто, в кого клад оборачивается, – подал голос Павел, – бывает, собакой чёрной покажется… надо «чур, рассыпься!» крикнуть…

– Точно, в том году была собака, а я не знал, что зачураться от собаки надо, думал от мертвяков, ну, от привидений только… – заговорил опять натурщик.

Адик, наклонившись к Хиже, тихо спросил:

– Да что он говорит такое, если даже всё правда и место то самое, разве можно за ночь одному человеку лопатой выкопать; какой глубины эта воронка может быть, метра два?.. Собаки, привидения – бред…

– Так он не совсем адекватен, эпилепсия у него, а привидений и призраков, кроме Кокоринова и Козловского, здесь хватает: в 1770-каком-то году в саду пруд был, и детки 6-10-тилетние воспитанники Академии, что жили в главном здании, там, куда лестница чугунная ведёт, купались, и утонул кто-то. В Первую Мировую здесь госпиталь был, люди умирали. В блокаду, сколько от голода умерло – академиков, Билибин среди них, 12 человек профессоров – их на Смоленском похоронили, гранитная стела у братских могил там… а не профессоров, рядовых сотрудников – сколько…

Натурщик же продолжал что-то бессвязно рассказывать, а Павел комментировал, проявляя недюжинное знание народных поверий о кладах.

Хижа пресёк словоизвержение кладокопателя, отвёл его снова в подсобку и, появившись оттуда, сказал:

– Уложил его, куда он ночью, в такую погоду…

Алёна задумчиво подняла брови:

– А ведь верно, был такой Лебедев-мародёр. Мне бабушка рассказывала, они в блокаду на 20-ой линии жили, и ходили они с сестрой к этому Лебедеву в дом при церкви, угол 15-ой и набережной, дедовские золотые часы и портсигар золотой на съестное менять. Так, она говорила, у него весь коридор тёмными старинными картинами в золотых рамах был завешен; вдоль стен, как брёвна, скатанные ковры лежали, в углах прихожей серебряные канделябры рогатой горой навалены и шары серебряные из кое-как расплющенных подсвечников, и кувалда рядом, которой плющил, наверное. Их он дальше прихожей и не пустил, сам в бурках и бекеше, морда упитанная, вынес буханку хлеба и крупы кулёчек, сказал, чтобы только старинное драгоценное приносили. А у них уже и не было ничего, костюм новый дедовский не велел приносить. Да, помнится, бабушка говорила, что его действительно в воронке от снаряда засыпало с полным мешком, полосатым наматрасником на спине. Только, она говорила, что это было в Соловьёвском, ну – в Румянцевском саду, а не в Академическом.

Все помолчали, тихо звучало регги, хлопнула фрамуга, свистнул ветер, несколько лохматых снежинок залетело в щель и закружилось под песню Макси Приста – «It’s the wild World», музыку перекрыл бас Подозёрова:

– Ну вот, готово, маска благополучно снята, Слава, можешь встать, протри вот лицо одеколоном…

Все собрались вокруг стола, и Подозёров с Поляковым наконец провозгласили тост за полученный Большой Заказ, остальные загалдели пожелания и поздравления, но как-то вяло. Обещанный банкет как-то не разворачивался, наверное, из-за позднего времени и историй кладоискателя. Да и подустали все, перегорели, наверное, от обилия впечатлений и от недопитя: протрезвели по дороге сюда, и добавлять уже и не хотелось…

Разговор снова вернулся к поискам кладов. Хмельчик рассказал историю из своего коммунального детства, как его топчан стоял торцом у кафельной печки, и он, взрослея и вырастая, всё сильнее пинал эту печку ногами так, что кафельные плитки стали выпадать. И это продолжалось до тех самых пор, пока дом ни пошёл на капремонт. Их семье дали квартиру, а рабочие, порушив печку, нашли в кирпичной кладке тазик с золотыми Николаевскими десятками, разругались при делёжке, и клад достался государству. Ах, запричитали мы все, как жаль, что Мстислав своевременно не пнул печку так сильно, чтобы выпали кирпичи, и ему на постель бы высыпался дождь золотых монет прямо из тазика!

– Жаль, конечно, но что касается золотых монет и кладов, – продолжил тему Хижа, – уж если и искать, то не в саду, а где-нибудь в подвалах нашего Академического квартала, ведь при Академии существовал Мюнц-кабинет – собрание медалей и монет – греческих, римских, византийских, европейских и русских. Медали и монеты, редкие медальоны после революции, уже с 19-го года, начали разбазаривать по разным музеям. В 22-ом в Москву ушло, говорят, больше 150-ти опломбированных ящиков, потом кое-что вернулось в Академию, но не всё, не всё… Много ящиков было прямо из Москвы отправлено в Эрмитаж – большинство из коллекции Кушелева, завещанной им в 1862 г. Академии художеств. А драгоценная церковная утварь и иконы из академической церкви Святой Екатерины, когда её закрыли?.. – те вообще неизвестно куда подевались!

А в конце 1928 года директором был назначен некий Маслов, чинуша из Управления Профтехобразования, старые преподаватели рассказывали, что имя его стало нарицательным – с «масловщиной» связан полный разгром музея. В 30-м музей был полностью ликвидирован, коллекции частично попали в Русский музей и в Эрмитаж, а также в музеи разных городов – на юг почему-то, в Харьков и дальше, вплоть до Феодосии, даже – в Хабаровск…

А «Музей костюмов и предметов для писания nature morte»? Начало ему положил президент Академии Оленин, он, учредив, кажется в 1829-ом году, «Рюст-камеру или костюмную палату», подарил свою коллекцию старинного французского, японского и русского оружия, а также сокровища с островов Тихого океана. Где всё это, я вас спрашиваю? Всё это таскалось взад-вперёд, пряталось, растаскивалось, терялось, забывалось, разворовывалось и, я не сомневаюсь, закапывалось… припрятывалось…

А во время войны в 42-ом году? – паковали ценности, подлежащие эвакуации. Однако из-за блокады вывезти их не удалось, и загрузили всё впопыхах под обстрелами и бомбёжками в помещениях нижнего этажа «циркуля» и в подвалах главного здания по 4-ой линии. Там же было и общежитие сотрудников, оставшихся в блокадном Ленинграде…

– А, это там, где моя монтёрская каптёрка находится… – пробормотал Цветков, Растаман и Адик навострили уши. Павел, наклонившись к ним, зашептал, что «заклятые клады» нельзя брать в руки ни в один день кроме Нового года, Пасхи и Ивана Купалы, и что, мол, на Новый год все зарытые деньги вспыхивают синим цветом. Тогда мимо клада точно не пройдешь. При себе надо иметь крест, херувимский ладан, страстную свечку и знать при этом воскресную молитву, материться же нельзя ни в коем случае….

А еще один особо любимый кладоискателями день – 23-е мая – день Святого Симона Зилота. Он – покровитель кладоискателей – повествовал Павел – заговорённая же колдовская ограда показывается искателю сначала железной цепью, потом забором из костей, а ещё перед ним появляются жуткие видения. Потом в его речах среди мистики прозвучало что-то и про металлоискатель. Похоже, из этих четверых могла бы сложиться дружная команда кладоискателей.

Уже была глубокая ночь, ветер стал потише.

– Ну, похоже, до Полтинникова мы сегодня так и не дошли – Хижа поднялся из-за стола – напоминаю, завтра суббота, у вас факультатив с Петровой на пленэре в Румянцевском саду, в воскресенье – наброски. После набросков, если сложится, пойдем к Полтинникову. Поучитесь, как он карандашные портреты – эскизы к картине делает, ещё – ему натурщики для большого юбилейного полотна нужны, ну, я говорил уже, может кому-то из вас предложит, подзаработаете. Павел, а? А сейчас – пошли по домам, или кто куда; мосты-то уже не разводятся?.. или?..

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.