скачать книгу бесплатно
– Я увлекся.
13
На все про все ушло три дня.
К концу третьего, сдав курсовую по западным диалектам языка Перворожденных, я забрел в мужскую уборную корпуса лингвистики, и там меня поджидал Боллинджер.
Сортир в корпусе лингвистики маленький: четыре кабинки, шесть писсуаров, две раковины и шкафчик для туалетной бумаги и прочих мелочей. Мы с Хари выбрали его, потому что там только одна камера наблюдения, которая охватывает практически всю площадь сортира.
Я стоял у писсуара, придерживая член рукой, и от страха не мог выдавить из себя ни капли. По спине бежали мурашки. Когда я объяснил Хари свой план, он глянул на меня с прищуром – как обычно, когда его что-то изумляло, – и пробормотал:
– Знаешь, ты голову свою прозакладываешь, что я устою против Боллинджера.
– Ага, – ответил я тогда легкомысленно. – Или хотя бы остановишь его, покуда охранники не прибегут.
Но теперь, когда я стоял у писсуара и двери всех четырех кабинок распахнулись одновременно, и рука, похожая на ковш экскаватора, ухватила меня за загривок, впечатав лицом в холодный кафель, и Боллинджер сказал: «Тони, держи дверь», мне не составило никакого труда помочиться.
Он был не один.
Мы уверены были, что он сделает это сам, – почему нет? Мы уверены были, что он не позовет никого на помощь – не против меня. Что он не захочет лишних свидетелей. Чертовски уверены.
Убийственно.
И я ожидал зверских шуток, хищной игривости, притворных хохмочек, которыми Боллинджер потянет время, прежде чем взяться меня всерьез убивать. Вместо этого он попытался продолбить стену моей головой.
Перед глазами у меня хлынул звездный дождь, колени подкосились. Уборная пошла волнами, когда могучая рука развернула меня, прижав к стене. Взгляд медвежьих глазок презрительно скользнул вниз, к сжавшемуся члену.
– Не, штаны не поддергивай, – лениво промолвил он. – Тебе идет.
– Боллинджер, – прохрипел я, – не…
Он снова приложил меня о стену. Свет ламп приобрел буро-рыжий оттенок, и я уже не мог сказать, привел он с собой двоих приятелей, или четверых, или даже шестерых, потому что забыл, как считать, да и вообще – что такое цифры?
– Не надо было на меня наезжать, Хансен, – прохрипел Боллинджер. – Я бы стерпел, да ты на меня бросился. Пришлось защищаться. Несчастье, вот как вышло. Я тебя даже и бить-то не хотел…
– Боллин…
– Заткнись. – Его кулачище пробил мои ребра, как танкер, и что-то внутри лопнуло. В горле забулькала кровь.
– Ну, козлина, – пробормотал он, запуская толстые пальцы под край пластиковой маски, – посмотрим…
Он сорвал маску с моего лица. Вместе с ней сошло немного мяса.
– Господи! – выдохнул он с омерзением. – Ты же типа красавчик был?
Я невольно поднял руку к обезображенному лицу, и Боллинджер швырнул меня наземь. В последний миг я ухватился за стену и сполз по ней, оставляя на кафеле кровавые следы, чтобы, задыхаясь, уставиться на них, точно эти сдвоенные алые полосы таили спасительную для меня тайну.
Боллинджер пнул меня в живот с такой силой, что тело мое оторвалось от пола, и отступил, давая приятелям возможность развлечься.
Я услышал мокрый хруст, словно выбили прогнившую дверь. В тот же миг чей-то башмак обрушился мне на голову – и все потемнело.
Последним, что запомнилось мне, стала камера наблюдения в углу под потолком. Диод-индикатор, который светится алым, если камера включена, был черен, словно вороний глаз.
14
Когда смотришь запись боя в сортире, сильнее всего поражает, насколько быстро движется Хари. Скорость и противоестественная точность – будто танцор исполняет заученные па.
Я еще падаю на пол после пинка Боллинджера, когда он вылетает из-за края экрана в прыжке, в блоке с подсечкой, бедром бьет по колену ближайшего боевика. Колено гнется вбок, издает тот ломкий хруст, что я приписал двери, и боевик – Ян Колон из Мадрида, как я узнал позже, – падает, от шока даже не ощущая боли.
Минус один.
Боллинджер пинает меня еще раз; он еще не понял, что случилось. На экране я лежу без сознания, свернувшись клубком вокруг сломанных ребер. Еще один кореш Боллинджера – Пэт Коннор из Дан-Лаогхайра, это пригород Дублина, – разворачивается, поднимая свое оружие – полметра стальной трубы. Хари прыгает на него, стискивает его горло руками, а торс – коленями. Спина Хари обращена к камере, что он делает – не разобрать, но Коннор пару раз успевает огреть его трубой, а Хари даже не замечает.
Потом Хари отпускает его, Коннор с воем роняет трубу и, шатаясь, отходит, закрыв руками лицо. Между его пальцами стекает кровь. Когда мы просматривали запись, я уже знал, что Хари воткнул ему палец в левую глазницу так глубоко, что разорвал мышцы глазницы.
Минус два.
Собственно, минус три, потому что Энтони Джефферсон, стоящий на стреме, пришел развлечься после обеда на тихий, безопасный мордобой. Позднее он утверждал, будто Боллинджер собирался отмутузить меня только для острастки. Может, и так, но совать руку в мясорубку он точно не собирался. Когда двое его приятелей стали калеками меньше чем за десять секунд, нервы его не выдержали, и он с воплями ринулся в коридор, зовя охрану.
Боллинджер, с другой стороны…
Крики приятелей доставляли ему непонятную радость, наполняли, судя по всему, необъяснимой уверенностью и счастьем. Он оборачивается к Хари, как медведь, завидевший росомаху, могучие плечи неуклюже опускаются, когда он становится в борцовскую стойку. И в походке его есть нечто медвежье – медлительное, могучее, неловкое, словно он не привык ходить вперевалку на двух ногах.
Хари бьет, точно змея, нечеловечески быстро, так что глазу не уследить, – в колено, пытаясь изувечить. И тут становится ясно, что неловкость Боллинджера – уловка, призванная обмануть противника. Великан не случайно занимает на своем курсе первые места.
Он поднимает ногу – невысоко, на несколько сантиметров, ровно настолько, чтобы удар пришелся по голени, не причинив вреда, – а затем падает на Хари, как подорванная стена.
Оба валятся на пол, Боллинджер – сверху, и снова вы не можете толком разглядеть, что они делают. В программу тренировки боевиков входит джиу-джитсу в партере; хрюканье и мокрый хруст – это отзвуки того, что творится сейчас с суставами Хари.
На заднем плане – это я, переворачиваюсь и пытаюсь встать. Точно помню: я знал, что Хари в беде и я должен шевелиться; хочется думать, что пытался помочь ему, но не знаю, – может, это самообман.
Скорей всего, я пытался унести ноги.
Я как раз успеваю подняться, когда Хари каким-то образом вытаскивает руку из удушающих объятий Боллинджера и хватает тот полуметровый обрезок трубы, что обронил Коннор. Бьет великана по голове. И еще раз, словно объясняя, что в первый раз это не случайно вышло. Но Боллинджер не дилетант; вместо того чтобы откатиться и дать Хари пространство для замаха, он прижимается к противнику, пытаясь перехватить его руку. А потом дергается судорожно, вздымается могучим толчком, не обращая внимания на лишний вес Хари, а тот припал к его лицу, держась зубами…
Боллинджер с воем отпихивает противника, брызжет кровь; Хари ударяется о стену, в перегородку между кабинками и тут же вскакивает, будто резиновый манекен. Рука его свисает безвольно – вывих плеча, одна нога не держит вес тела, но он все еще улыбается, выплевывая кусок Боллинджеровой щеки.
Великан бросается на своего мучителя снова, но теперь у Хари есть и время, и место для размаха. Труба врезается в предплечье Боллинджера с влажным хрустом, переламывая кость, а Хари, вместо того чтобы замахнуться снова, делает полный разворот, как в танце. Перебитая рука опускается, и Боллинджеру нечем заслониться, когда труба со свистом – ясно слышным свистом, словно дунули в бутылку, – проламывает ему череп над правым ухом.
Глаза Боллинджера закатываются, он падает на колени, лицо его обмякает – как у куклы, у трупа, – потом он рушится на холодные плитки пола и замирает.
Хари стоит над его телом, пошатываясь, щеки его горят огнем.
Когда прибегают охранники, я наношу свой единственный удар в этом бою: стоя на коленях у тела Боллинджера, заливаю его блевотиной.
15
Потом из нас сделали героев – особенно из Хари. Свидетельство камеры видеонаблюдения было неопровержимо: он спас мне жизнь.
Была, правда, пара зацепок, весьма заинтересовавших следователей из службы безопасности. Во-первых, они никак не могли понять, каким образом Хари прошел в дверь уборной, если ее удерживал студент-боевик на сорок кило его тяжелее. «Не знаю, – твердил Хари упрямо. – Я его даже не заметил. Может, он просто стоял у двери, а не держал ее».
Мы, конечно, не собирались никому рассказывать, что Хари больше часа ждал своего выхода в шкафчике для туалетной бумаги.
Еще следователи не понимали, каким образом Боллинджер собирался избежать наказания, когда все происходило под бдительным оком камеры видеонаблюдения. На эту тему нас трясли пару дней, а мы настаивали на собственном невежестве, покуда Боллинджер не пришел в себя настолько, чтобы отвечать на вопросы заплетающимся, непослушным теперь языком.
Похоже было, что некий студент Колледжа боевой тауматургии, по фамилии Пирсон, затеял со мной ссору. Не осознавая всей серьезности намерений Боллинджера, он предложил ему помочь сквитаться со мной, отключив камеру наблюдения. Пару дней последив за мною, банда Боллинджера пришла к выводу, что разобраться со мной лучше всего в уборной корпуса лингвистики, – туда я заходил каждый день в одно и то же время, между занятиями.
На допросе Пирсон признался во всем с хорошо разыгранной стеснительностью. Он настаивал на том, что откуда ему было знать, что Боллинджер собирается не просто напугать и унизить меня? Что же до камеры наблюдения, то Пирсон только плечами пожал. «Наверное, умения не хватило. Я отключил только индикаторный диод. Позор на мою голову».
Пирсон происходил из Профессионалов, родители его были инженерами-электриками. Поэтому сделал он именно то, о чем попросил я, – парень входил в число тех лизоблюдов, что толпились у моего столика, – а заодно сделал отводку от шины данных, чтобы сделать собственную запись случившегося.
С открытого терминала в библиотеке запись перегнали на главный сервер Консерватории, а оттуда, не оставляя следов, электронной почтой отправили Бизнесмену Марку Вайло, Патрону Хари, вместе с докладной от самого Хари, содержавшей вполне конкретные инструкции по использованию этой записи.
Мы с Хари и Пирсоном согласовали версии загодя, и легенда была достаточно примитивной, чтобы мы не запутались в собственной лжи. При беседе с местными охранниками я даже не вспотел.
Вот когда прибыла Социальная полиция – да.
Их было четверо – полный взвод. Безликие за зеркальными забралами касок, в скрадывающей телосложение броне, они встали стеной у моей лазаретной койки и по очереди задавали вопросы голосами, стертыми до полной невыразительности при помощи оцифровщиков в шлемах. Глядя на них, я пугался больше, чем когда Боллинджер пытался расколоть мне череп о стену в том сортире.
Мои проступки вовсе не интересовали их: они собирали улики против Боллинджера по обвинению в насильственном межкастовом контакте. Иск подал мой отец; ему казалось, что наши семейные законники сумеют найти лазейку в уставе Консерватории, считавшейся кастово нейтральной территорией. Если так, то Боллинджеру грозил смертный приговор.
Все, о чем хотела знать Социальная полиция, – понимал ли Боллинджер, что я выше его по рангу. И все. Но у меня при разговоре с ними язык отнимался. Я боялся их до усрачки.
На протяжении всей беседы я видел одно только лицо – собственное, издевательски отраженное кривыми зеркалами серебряных забрал. Соцполы обращались только ко мне, не перемолвившись между собою ни словом, и голоса всех четверых звучали совершенно одинаково.
Я, как и все остальное человечество, всегда полагал, что маски Социальной полиции созданы специально, чтобы защитить ее агентов от опознания, чтобы не помешать их умению скрываться под личинами, тайно проникать в ряды врагов цивилизации. Никогда личность работника Социальной полиции не раскрывалась для публики, ни один ее офицер не появлялся на людях без серебряной маски, бесформенной брони и оцифровщика голоса – даже в суде.
Ребятня пугает друг друга страшными байками о том, что даже жены и мужья соцполов до конца своих дней не узнают, чем занимаются их супруги. Я уже к тому времени повзрослел достаточно, чтобы понимать, до какой степени преувеличены эти сказки, но сейчас я ощутил за ними пугающий трепет скованной истины, словно земля под ногами сдвинулась, открывая новые перспективы, новый угол обзора реальности, так что свет лазаретных ламп охолодел, и запах антисептика, пропитавший мою кожу вместе с простынями, превратился в зловещие неописуемые миазмы.
Я поймал себя на том, что прикидываю про себя, а нет ли в штабе Социальной полиции закрытой комнаты, где соцполы могли бы снять надоевшие маски и хотя бы наедине друг с другом побыть просто мужчинами и женщинами. Инстинктивно я сомневался в этом; даже единственный миг олицетворения подорвал бы неким образом их власть, нарушил незримую магическую броню анонимности.
Они все терзали меня насчет Боллинджера, заходя то так, то этак, словно, повторив один и тот же вопрос множество раз, могли добиться нужного им ответа. А я и хотел бы его им дать, правда, хотел бы – вот только не знал, если уж честно, понимал ли Боллинджер в глубине души, что я из семьи Бизнесменов. Я повторял это снова и снова, а соцполы все не отступались, будто гончие, преследуя оленя. В конце концов у меня родилось тошнотворное чувство, будто они и не Боллинджера вовсе хотят прижучить, что их настоящей целью было и остается вытянуть из меня ложь, ту ложь, которая убьет его.
Они хотели его смерти – да! Но хуже того – они хотели сделать меня пособником его убийства.
Это я понял не потому, что заглянул в их души. Пару раз на меня накатывало слабое головокружение, словно перед входом, но я так и не ощутил ничего. А может, и ощутил. Может, это оно и было.
Может, я все-таки заглянул в их души, а там – пусто.
16
В конце того дня, вскоре после обеда, меня навестил в лазарете Чандра и привел с собою Хари.
Меня опутывали трубки – респиратор и внутривенные катетеры, голова кружилась от плывущих в крови продуктов метаболизма анестетика. Пару часов мне пришлось провести на операционном столе – зашивали легкое, проткнутое сломанным ребром, и селезенку, разорванную ударом Боллинджера. Потом меня долго-долго допрашивала Социальная полиция. Я переживал мучительную усталость, смятение, нарастающую боль. И, несмотря на это, когда я увидал выражение лица Чандры, мне захотелось танцевать.
Он был напуган, нерешителен, стар. Разбит. Хуже того – ранен. Он был похож на подстреленного оленя, теряющего силы с каждым шагом и не понимающего – почему.
Хари катился рядом с ним в инвалидном кресле. Одну ногу в фиксирующих разорванные коленные связки шинах ему пришлось выставить перед собой; левое плечо поддерживала прозрачная пластиковая рамка. Но если он и испытывал боль, сквозь яростный восторг на его лице она не могла пробиться.
– Хансен, – от усталости резко проговорил Чандра. – Я провел телеконференцию с твоим отцом и… – губы его горько скривились, – с Бизнесменом Вайло.
Взгляды наши встретились, и по лицу Администратора словно прокатилась волна, оставляя за собой пустоту.
– С завтрашнего дня академические часы Майклсона будут переведены, он зачислен в Колледж боевых искусств. А ты… – Голос его пресекся, потом старик нашел силы продолжить: – Ты предстанешь перед Выпускным советом в июле, согласно графику. В обмен на это твой отец согласился снять иск о насильственном контакте против бедолаги Боллинджера, а Бизнесмен Вайло оставит меня – Консерваторию – в покое.
«Бедолаги Боллинджера?» – мелькнуло у меня в голове, но не это я хотел сказать. Свою речь я подготовил заранее и не имел намерения милость к падшим проявлять.
– Очень щедро с его стороны, – отозвался я. Пластиковая маска-респиратор придавала моему голосу гулкий властный оттенок. – Со стороны их обоих. Мне кажется, что в этом заведении проявилась традиционная слабость власти, Администратор, и только ошибками руководства можно объяснить устоявшуюся атмосферу либеральничания и насилия, когда побои и запугивание не только дозволяются, но и поощряются. Я едва не лишился жизни, потому что вы не исполнили основного своего долга: поддерживать порядок в учреждении.
Прозвучало это солидно, а на душе было еще лучше – я выражался в точности как отец и начинал понимать наслаждение от праведной выволочки.
Вот только Чандра не был раздавлен. Печаль смыло с его лица.
– Когда Вайло пригрозил подать в Совет управляющих прошение о моей отставке, я едва не рассмеялся ему в лицо. Пусть расследуют. Пусть выяснят правду. Видишь ли, Хансен, я знаю. Я твердо знаю, что вы с Майклсоном все это подстроили. Знаю.
Хари даже не моргнул. Инстинкт подзуживал меня встать на дыбы, но я последовал примеру Хари и постарался сохранить как можно более нейтральное выражение лица.
Чандра окинул взглядом нас обоих, и жесткое выражение на его лице растаяло под наплывом усталости и отчаяния.
– Я только не знаю зачем. Не понимаю, как это… мы… оказались здесь, в лазарете. Не понимаю, почему мы должны искать донора глазного яблока для Пэта Коннора. Почему Ян Колон сейчас проходит реконструктивную операцию на коленном суставе. Боллинджер в коме, в Афинах; лучший нейрохирург Европы только что закончил извлекать осколки черепа из правого полушария его мозга. Считается, что бедняга выживет, но полная картина увечий будет ясна только через несколько дней или недель.
Под ложечкой у меня набирал вес ленивый склизкий комок тошноты.
В глазах Чандры плескалась чистая боль.
– Вы получите то, чего добивались. Оба. Я… я не могу вынести, что… – Он всхлипнул, потом собрался. – Хватит крови. Один студент изувечен, другой искалечен, у третьего проломлен череп и поврежден мозг. Твоя работа, Хансен. И твоя, Майклсон. И ради чего? Чтобы получить перевод в Колледж боевых искусств? – Он беспомощно развел руками. – Ну почему – вот так? Другого способа не нашли?
Я хотел ответить, но слова не шли на язык. Респиратор будто вытянул воздух из моих легких, как уже высосал влагу с губ. Я покосился на Хари, но тот был бесстрастен, словно шаманская маска.
Чандра покачал головой. В глазах его блестели непролитые слезы.
– Неужели нельзя было просто спросить?
17
Часы складывались в дни, дни – в недели. Хари выписали из лазарета намного раньше меня; когда мы с ним столкнулись в следующий раз, он уже занял свое место в Боевой школе. Хотя ни ростом, ни весом он не вышел, чтобы одерживать верх в танковых баталиях между неповоротливыми рыцарями в тяжелой броне, Хари не уставал повторять, что даже в Надземном мире доспехи иногда приходится снимать. Сам он не утруждал себя напяливанием снаряжения, но никто из студентов не рисковал незащищенным выступить против него с деревянным мечом.
Бо?льшую часть времени Хари посвящал тренировкам с Хэмметом и Толлманом – изучал способы победить бронированного противника, пользовался своей подвижностью и легкостью, чтобы сбить врага с ног или войти в тесный контакт, когда меч бесполезен, а стилет легко пронзит забрало или воткнется под кольчужный воротник. В этом он преуспел, как я и предполагал. Хари не был настолько одарен природой, чтобы постоянно брать верх над действительно талантливыми боевиками – такими, как Боллинджер, но этого хватало, чтобы даже лучшие с опаской выходили против него в додзё или в симуляции ВП.
Он стал знаменитостью студгородка, экспонатом, звездой единоличного шоу уродов. На острове не осталось ни единого человека, кто не знал бы, кто он такой; кто не хотел бы любой ценой приблизиться к нему. Вокруг его столика в кафе, как раньше вокруг моего, собиралась толпа.
Он стал идолом растущего кружка благоговеющих студентов-магов и неофициальным талисманом Колледжа боевых искусств. Коннор и Колон взяли привычку следовать за ним, словно молодые волки за вожаком стаи; не держа на него зла за увечья, они хвастались ими, рассказывали, как Хари выдавил Коннору глаз и почему Колон до сих пор немного прихрамывает. Отметки его по всем предметам неуклонно росли, особенно по академическим дисциплинам. К тому времени, когда начались турниры – в неделю моих экзаменов, ясно было, что Хари окажется одним из первых на курсе.
Я не завидовал ему. Он заслужил славу. Подстава там или не подстава, а Хари был героем. С голыми руками выйти против четверых боевиков – этого не было в нашем плане, но Хари не поколебался. И я никогда не забуду, что он мог просто отсидеться в шкафу и дать им убить меня.
Вот только Боллинджер… Обломки кости повредили ему мозг. Мне передали, что левосторонний парез частично прошел – настолько, что бывший студент мог ходить с костылем. Но глаз потерял способность к аккомодации, левая сторона лица застыла в вечной кривой ухмылке, и Боллинджер никогда не станет Актером, никогда не попадет в Надземный мир. Остаток дней он проведет в приюте, в родной Филадельфии, на минимальном пособии.
Однажды я едва не позвонил ему. Не знаю, что бы я сказал ему, – что тут вообще можно сказать? Как можно объяснить, что я каждый день раз за разом, стоило мне отвлечься, влезал в его шкуру, каждый день становился им – страдающим от недержания, распростертым на госпитальной койке, когда медсестра вытряхивает в утку его подгузник. Мучительно ковыляющим по залу физиотерапии с пристегнутым к плечу стальным костылем вместо здоровой ноги, подволакивающим омертвевшую половину своей когда-то величайшей гордости – своего тела. Чувствовал, как из моего навсегда полуоткрытого рта стекает струйка слюны.
