Ропот

Лес всё ещё молчал, ожидая продолжения.

Внезапно глаза сфокусировались, мрамор съёжился, как пластик под огнём, и в полушариях возникло чёткое настроение, окатившее Чёрного Пса кипятком и ознобом (Жребий был брошен).

Он ощутил пришествие естественного садизма.

Того обыкновенного садизма, который так явственно проявляется в побелевших глазах, отражаясь в небе, одинаковом с ними по цвету – те побелевшие глаза, в которых звучит пронзительно дрожащая на одной струне отрешённость, тяжёлое дыхание, ощущаемое в задней части черепа, медленное контуженое движение головы, прикосновение заоблачных мглистых пальцев гигантской стонущей тени.

Серый Пёс спрыгнул в яму и приблизил свою оскаленную морду так близко к дёргавшемуся розовому носу кролика, что тот почувствовал жуткий смрад его гниющих зубов и увидел кровоточившие ранки на деснах. В гримасе Хренуса теперь сквозило что-то от Фигуры, к великому ужасу Чёрного Пса.

–«Смотри-ка, жизнь налаживается»– с довольными интонациями в голосе сказал Серый Пёс и бросился на кролика.

Шишкарь конвульсивно, бездумно, с отвернувшимся сознанием, скопировал движение Хренуса.

Раздался хруст костей, сдавленный писк, и через секунду псы уже пировали на стремительно остывающей плоти кролика. Они жадно хлюпали кровью, рвали внутренности, еще отбивавшие последний удар, вырывали друг у друга лакомые куски.

В лесу возобновилось звучание: зашумели ветки, где-то пропела одинокая птица. Казалось, что совершено нечто естественное, обусловленное объективной необходимостью и все участники действия молчаливо соглашались с этим укладом.

Спустя некоторое время псы вышли из впадины. Насыщение превратило их в раздутые медлительные цистерны. С промокших полей шляпы Шишкаря трассерами сбегала чужая кровь, каждая капля была, как песчинка, падающая из одной чаши песочных часов в другую – здесь они считали время дурманящей сытости, ставшей для псов непривычным ощущением.

На обратном пути к Точке они не разговаривали и не смотрели друг на друга.

ФИГУРА

В самую первую ночь над темной землей господствовал сизый и таинственный ветер. Он трепал голый кустарник, создавал психоделические узоры из трав, а вокруг тотально правил покров спокойствия. Затем в небе загорелись гирлянды огненных шаров, которые мягким светом вычертили контуры всего ночного пейзажа. Это было пробуждением мира, когда он, на секунду проснувшись от тёплого и обволакивающего сияния, снова погрузился в тихую, молочную негу, покачиваясь как корабль без экипажа на волнах. Звезды ласково смотрели на него и вели свои переливающиеся каскады разговоров, обсуждая его безмятежный вид.

Отрешенный голос ночи произносил слова:

«Всё кратко

Всё ёмко

Всё сияет

Ничто не уменьшается

Ничто не исчезает

Твоя голова регулируется ветрами

Твое дыхание, как ожерелье, оно оседает на кронах»

Это были её слова лисам. Тогда, в моменты разворачивания прекрасного шёлкового полотна дорог туманностей, все уже знали, что на веках расположена вторая пара глаз, и они так же легко и плавно распахиваются дверями в газовую неопределенность мировых сердец. Они были темно-синего цвета с фиолетовым отливом – оттенков чарующих секретов и томного ожидания пространств, покрытых склоненными цветами.

Это были дни шёпота и приглушенного смеха, дымки и тусклого блеска, видимых запахов, которые как сказочные змеи медленно и торжественно тянулись над землей, пересекаясь хвостами комет и расходясь бликами лунного света. В те дни одеяния полумесяца были еще молоды, он опасался выходить на небо и появлялся лишь в полновластной форме луны, ведь он, как и все остальные, вступал в наш мир впервые и не знал, что его ждет.

Потом нам предстал океан, протягивающий пальцы волн к берегам, где их размывало об иллюзорные камни. Глубокие его пучины были одного цвета с нашей кожей, эфирной и невесомой. Мы погружались в его сокровенные чертоги – гостеприимно раскрывшиеся затонувшие города камней, где нас встречала Жрица Моря, показывавшая свои секреты среди поднимающихся цепочек пузырьков газа, танцовщиц на ковре морского дна.

Тогда, когда мы снова взмывали вверх, к завлекающим, клубящимся небесам, наша кожа приобретала жемчужный оттенок, по мере нашего восхождения всё больше отдававший серебром – стеснительным даром молодых светил. Там, в складках непостижимого плаща благосклонного демиурга, мы распадались на сотни маленьких сверкающих хрустальных осколков, составлявших прекрасные башни на берегах волн, и наши глаза высвечивали других, поднимавшихся в небо, придавая их парению торжественную и безмолвную люминесценцию.

Из сонмов колышущихся, мягко горящих огней складывались невообразимые космогонии, которые таким же необыкновенно чарующим образом и растворялись в густом благовонном эфире пространства. Кое-где совсем незаметно возникали первые бледно-розовые пульсации намечающегося рассвета.

Один из звуков, который вы сейчас слышите – это часть той ночи, небольшая строчка песни спокойствия и низкого гула.

Фигура рыдал в просеке, где по утрам имел обыкновение скапливаться туман.

Глава 3

ФЕЙЕРВЕРК В ЧЕСТЬ СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИЯ

Так шли они меж зыблемых овсов

И только ночь внимала звукам слов

-Поль Верлен-

У псов нет предков. Есть только вожаки, учителя, наставники, шаманы и юродивые.

-Барбос Гав-Скулёж – собачий мыслитель, общественный деятель и просветитель

Звон брошенного жребия многократно отразился по всему лесу.

Эхо, застрявшее в кронах деревьев, отчаянно трепыхалось, достигая слуха Серого Пса. Это Прослушивание тягостно напомнило ему, уже успевшему переварить кроличью плоть, о том апокалиптическом настроении, которое захватило его на краю ложбины. Как может бессознательно поднимающийся пар сделать выбор? Где была его душа в тот момент, когда оплавившиеся камни становились мегалитами капищ? В его памяти неизменно вставал образ обугленных костей, как будто тогда что-то выжгло его изнутри, а затем вакантный сосуд наполнило что-то чуждое, иное, некая сущность, подсказавшая ему решение. Но в то же время, ощущая сделанный им выбор, он чувствовал, что ощущение себя не является полностью чуждым. Скорее, оно обращалось к далёким глубинам памяти, крайне неявного ее слоя, который, возможно, слишком придавлен более новыми опытами, чтобы быть вспомненным (Разрыв сплошности его безразличия).

За выбор он был вознаграждён кратким чувством сытости: тогда он ушел на обочину унылой, грязной дороги собственной жизни, но теперь он снова возвращался в так знакомую ему колею, пробитую колесом провидения.

Хренус оглядел лес, который оседал в дремоту. Наверное, это и был закат: здесь он напоминал переход из сцены в сцену в старом фильме – постепенное затемнение картинки. Здесь не расцветали розовые, нежно-красные и золотые туманы, раны дня, истекавшего вечером, торжественно украшенные лентами птичьего пения. Всего лишь угасание освещённости одновременно с затиханием извечного гула, который уступал место абстрактным ночным звукам, будораживших рассудок.

Вдруг пёс заметил краем глаза появление сбоку какого-то чёрного пятна. Повернувшись, он дёрнулся от испуга (Краткосрочные судороги и спазмы – всего лишь небольшие побочные эффекты). Из зарослей лесной малины гротескной маской торчала морда Фигуры, имевшая неожиданное выражение. Глаза Лиса были закрыты, нос наклонен к земле, а рот не колебался тошнотворной ухмылкой.

–«А…»– Хренус немедленно протрезвел.

–«Добрый вечер»– сухо сказал Фигура, не раскрывая глаз -«Я думаю… что нам пора начинать… запланированное дело»-

После каждой пары произнесенных слов Фигура останавливался для того, чтобы сделать небольшой, но довольно громкий вдох. Подобная манера речи Лиса несколько озадачил Хренуса. Серому Псу даже начало казаться, будто бы вся мерзость голоса Фигуры куда-то исчезла, обнажив некую робость и неявную грусть (Букет цветов в руках человека с выбеленным лицом).

–«Так что ты скажешь, Хренус?»– Фигура открыл глаза, и к псу вернулось самообладание. Фигура снова стал тем, кем его всегда видел Хренус – омерзительным, противоестественным существом.

–«Да. Пошли»-

Хренус двинулся к Точке, физически ощущая присутствие Лиса и его взгляд на своей спине. Серому Псу хотелось как-то сбросить это ощущение с себя, освободиться от него. Вместе с тем пёс был явно озадачен – почему Фигура выглядел таким грустным?

Впрочем, Хренуса быстро отвлёк от этой мысли усиливающийся мандраж. Дело предстояло крайне важное, ведь на кону было его физическое выживание.

Когда Хренус с Фигурой подошли к Точке, то они увидели следующее:

Мочегон находился в отдалении от места собраний, лежа под елью.

Его морда выражала досаду и озлобленность.

Шишкарь, довольный и умиротворённый, вместе с Плевком слушали Жлоба.

Жлоб же занимался одним из своих любимых дел – рассказывал истории о своем хозяине.

История, рассказываемая им в настоящий момент, повествовала о любовном интересе Хозяина к некой женщине.

Жлоб как будто бы светился от счастья – он был в землях воспоминаний.

Вместе с тем Точка была пронизана ощутимой напряженностью: все ждали сигнала к началу Большого Дела.

-ВСЕ-

-«Значит так!»– сухо ударил словами Хренус. Серый Пёс выглядел неестественно, как топорно сделанное чучело или театральная декорация, его шкура, казалось, потеряла свой цвет -«Все собрались и идём»-

Сказав эту фразу, Хренус немедленно развернулся к Лису:

–«Пошли»-

Фигура некоторое время молча смотрел на Хренуса, как будто намереваясь что-то спросить, а потом устало закрыл глаза и потрусил в сторону опушки леса. Хренус с псами проследовали за ним, и последним казалось, будто бы Хренус с каждым шагом становится всё тоньше, походя на вырезанный из газетной бумаги силуэт. Но, несмотря на сильное удивление, они двигались вперёд.

Мочегон шел в самом конце вереницы псов, смотря себе под лапы. На сердитом небе начинал крепко завариваться грозовой фронт.

-«Я не понимаю вот как, вот я мог здесь оказаться? Конечно, были обстоятельства…некие моменты, ну которые меня вынудили такие шаги предпринять, но должно же быть какое-то некое предназначение, смысл в деле. Иначе никакого кайфа нет, без отдачи-то в эмоциональном плане – Гааррам дауляй – (даже в собственных мыслях Мочегона простреливала шизофазия). Такой отдачи, чтоб понятно было, что вокруг не туфта, не шелуха, и ты не фуфлыжник. Вот раньше я понимал, что является моей целью, ну и по возможности пытался к ней двигаться

Раньше… Раньше публика вокруг была толковее, псы что надо, как на подбор. Между делом можно было бы и тихо восторгаться их поступками, словами, да что говорить – даже их внешний вид ясно давал понять, что перед тобой стоящий пёс. И отношение ко мне было соответствующее – как Мокрота сказал тогда: «Ты, блядь, с колпаком протёкшим, но нормал».

Вот это были те слова, которые я хотел услышать!

И тогда как-то так вот получалось, что в самый нужный момент было всегда сделано нужное – баардаройтау – действие, нужное слово сказано. Всё было чётко и риск, и свежесть были… Теперь вокруг какая-то шушера невнятная, чепушиллы, жизнью обиженные, трогать таких противно. Но вот ведь в чем суть – я-то с ними – значит я сам тоже чмо, терпила и никто по жизни, ноль без палки, пустое место, срань! Довел ты себя и за это вот теперь расплачивайся, терпи, блядь, что нихуя не выходит, даже сраный заяц наебывает, пиздней, а эта сука Хренус, блядь, с этим Чернышом, нахуй, на подсосе так и лоснятся от жира, суки. Блядь, да чуть ли его брюхо сраное по швам не расходится. Вот кто, блядь, на жранье, вот кто, блядь, здесь жизни хозяин. А другим – либо хуесось за, блядь, подачку, за фавор мизерный, либо, братан, давай сам.

Наёбщик. Закон вот чести какой-то базовой, понятий, да, псиных для него не писан, не существует. Поэтому он и срань, и пидор по жизни. А ты под ним шагомеришь вземь. Противно. Довел, блядь, до того, что от голода во время погони яму не вижу»

Мочегон поморщился от боли, вспомнив о вчерашнем событии. Преследуя кролика, Мочегон не заметил яму и упал в неё, там острый сучок проколол Белому Псу заднюю лапу. Из-за этого падения кролику удалось спастись.

-«Лапа моя, лапа много раз ты была бита, но чтобы из-за такой хуйни. С другой стороны понятно – делаешь хуйню и получишь хуйню – саадаротта турореё – Нормально делай – нормально будет, так всегда раньше говаривали в подворотнях. А если вот этому принципу, понятию не следовать, то бить будут. А кто вот их бить будет?

БДЖАЖХДААРАТТАТАУТЭР!»-

Дорога от Точки до опушки Леса была неблизкой – Серый Пёс, наученный горьким опытом, намеренно выбрал место стоянки как можно глубже в лесу, подальше от людей, их жилищ. Поэтому, когда вокруг них начала редеть колоннада древесных стволов, и всё больше частей небесного купола проявлялось, избавляясь от трещин веток, повсюду уже царила темнота, воплощающая зловещие тени существ иного порядка.

Длинной, темно-змеиной вереницей стая псов двигалась в направлении ферм. Впереди процессии шел Фигура, низко склонив морду к земле. Он не носил традиционную ухмылку, его глаза застыли, от всего его силуэта сквозило неким трауром. Сразу за Чернобурым Лисом следовали Хренус с Шишкарем. Хренусу удалось снова обрести свой привычный цвет, и дрожание силуэта исчезло; теперь Серый Пёс шёл, вытянувшись в форме позирования для скульптуры рыцарского духа, что наталкивало на мысли о том, не оставила ли в его родословной свой след породистая борзая. Однако внутренне Серый Пёс был перевернут и растянут во все стороны (Кататоническая энергия древнего трепета). Шедший рядом Шишкарь занимался тем, что попеременно бросал недоуменные и отчасти сопереживающие взгляды на Хренуса и уничижительные, ненавидящие в сторону шедшего впереди Лиса. Чёрный Пёс как бы существовал вне самого себя, его внимание было приковано к внешним объектам. За ними следовали Жлоб с зажатой в зубах сумкой и суетящийся, неотлучный Плевок. Шествие замыкал, как говорилось ранее, чуть прихрамывающий Мочегон. По его морде циркулировали разряды недовольства, всё его сознание упиралось, но голод гнал пса вперед, наклоняясь над ним с песочными часами и серпом.

Плевок был единственным из псов, кто пытался вести разговоры в этот напряженный момент. Более того, он не замолкал ни на минуту, забрасывая Коричневого Пса бесконечными вопросами, касающимися совершенно различных, не связанных между собой областей. Жлоб отвечал ему на эти расспросы только мычанием, поскольку его рот был занят несением сумки, но Плевку этого было вполне достаточною. Он получал самое главное – внимание своего покровителя:

–«Жлоб, слушай, а вот ты когда-нибудь вот бывал в драках ну таких, ну прям серьезных?»-

–«Мммх»-

На самом деле, Старому Псу после пережитого на помойке совсем не хотелось разговаривать. Он всё успокаивал себя мыслями о предстоящем ужине, но чувство столкновения со сверхъестественным не отпускало Жлоба и тревожило его.

–«А, ну и наверное, там бывало, что кого-нибудь кокнут?»-

–«Мхм»-

–«Да, хотел бы я вот тоже, чтобы так вот в драке, надеюсь, там сейчас какие-нибудь охранники выскочат, и мы их так, блядь…

Хренус резко повернулся к забывшемуся в разговоре щенку. Он весь был воспламенен ненавистью:

–«Ты, как тебя там, заткнись, блядь, нахуй!»-

Плево мгновенно сник, поджал хвост и заскулил. Жлоб выплюнул изо рта ручки сумки.

–«Хренуссь, да ладно тебе, ну што ты на щенёнка неопытнаго наезжяешь? Ну малость расчусствовалсся»-

Хренус, продолжая полыхать злобой, снова двинулся за Фигурой. Как можно понять из вышесказанного, настроения всех псов в момент перехода по гаснущему лесу были крайне похожи – нервозность, боязливость, ожидание столкновения с враждебно-неизвестным. В этот момент, пусть и не отдавая себе в этом отчёта, они были наиболее близки – их породнил пакт сумрачного дела.

Процессия уже почти вышла из леса – он начал редеть, и всё больше старые, полноразмерные деревья сменялись молодыми взаимопроникающими деревцами и кустарниками, а затем постепенно подлинное господство в этой местности переходило к высокой и густой траве, которая, даже несмотря на осень, упрямо топорщилась прокуренными, жесткими усами из земли.

Хренус посмотрел на большой куст, росший прямо перед ним. Его ветви были ярко-красными, как будто свежеокрашенными.

-«Здесь меня бы могли принести в жертву, очень похоже на капище. Вот и моя кровь стекает по прутьям»-

Серый Пёс тут же одёрнул себя, всё его тело охватило странное чувство – словно внутри его только что побывал кто-то чужой – паразит, скитающийся дух. Больше всего это было схоже с его вчерашней потерей духа, сознания. Тогда его тело стало таким же отстраненным, двигающимся под чужим контролем, как и в Холодном Доме. При подъеме в памяти образов той жуткой ночи, которые были зловещи, как утопленник, появляющийся в весенних водах, и столь же безобразны, как его распухшее, белёсое тело, Хренус теперь испытал почти физическую боль. Очевидно, что весь дискомфорт окружения и ситуации усиливал ощущения, бесконечно реверберировавшие внутри залов сознания пса. Как бы хотелось никогда не поднимать пену этих чувств – почему память всегда намертво вцепляется в самые неприятные воспоминания, самые жуткие, самые постыдные, самые неприятные? Конечно, это можно объяснить некими попытками разума оградить себя от повторения подобных ситуаций в будущем, но осознание этого никак не может облегчить тяжелый каменный груз, мегалит ужаса и отчаяния, стоящий на пространствах истерзанной души.

Безрадостная рефлексия Хренуса была прервана Фигурой. Чернобурый Лис внезапно замер, постоял, не двигаясь, несколько секунд, а затем обратился к псам:

–«Ферму видно прямо из-за этого куста»– он кивнул как раз на тот самый куст, который так сильно испугал Хренуса.

–«Ну что Хренус, давай говори, что делать»– глухо гавкнул Шишкарь из-за полей шляпы. Хренус несколько растерянно оглядел псов – нервозность, молчаливое ожидание, некая фрустрация. Внутри него происходил поединок иррационального ужаса с воином опыта и нужды. Пёс изо всех сил старался вернуть себе контроль над своим же телом и разумом. Он понимал, что именно сейчас это для него самое главное.

–«Э, ты там вдупляешь или нет?»– раздраженно гавкнул Мочегон.

–«А ты не понимаишьь? Думы-то серьзнныя, да, серьезные»-

–«Заткнись, срань старая!»-

–«Вот видно, что ты на побегушках, ты, это самое, забиваишь дырку, забиваит дырку вот он, мудак этот, забиваит дырку он в стае, я его сразу раскусил, ох раскусил, как затычку, то он рвет кого-то, то охраннек!»-

–«Тебе скучно, пидор, блядь, древний, тебя взбодрить?!»– зарычал Мочегон.

–«Тихо!»– рявкнул Хренус. Немного помолчав, он предложил:

–«Если хотите, блядь, дело всё по пизде пустить, то вы выбрали самый верный способ. Тихо, а я посмотрю там аккуратно. Шишкарь, давай со мной. А вы ждите, и блядь, вот без театра, без этой хуйни, ясно?»-

Мочегон продолжал скалиться, но молчал. Хренус вполголоса сказал подошедшему Шишкарю:

–«Только вот не в кусты, там неудобно и видно плохо, сбоку, вот, из травы посмотрим»-

Псы легли и ползком добрались до края травяных зарослей. Уже удаляясь от псов, Хренус краем уха услышал, как Жлоб жаловался Плевку:

–«Щеня, вот запомни, Щененька, что хрошь цена этому Хренусу, что вот задейссвует таких дебилов, таких отморозков в стае…»-

Хренус кислотно поморщился. Как же он устал идти на компромиссы, пропускать мимо ушей подобные замечания, выслушивать упрёки и угрозы. Как он устал вынужденно ставить себя в зависимость от сумасбродов, воров, лентяев, маниакальных личностей и прочего сброда, который впитывают в себя стаи, проходясь по грязным лужам. Но, к великому сожалению Серого Пса, без забиваний самого себя, без уступок невозможно было продержать стаю на плаву: иначе все разбегутся. Ведь такова была природа бродячих псов – авантюристская, оппортунистическая – урвать и бежать, спать там, где тепло и не бьют, подальше от глаз и палок. Если кто-то призревал эти простые принципы, то его ждал закономерный исход – скоропостижная смерть.

В стае же у псов был больший шанс найти себе пропитание и мнимое чувство товарищества, которое так важно в ситуации выживания. Именно поэтому вожаки стай и делали вынужденные подвижки.

Лес спонтанно отскочил назад, прервав речь автора, и открыл псам декорации фермы. Никто из них не мог и представить, что это зрелище произведёт столь сильное впечатление, особенно Хренус, который только избежал очередной волны паранормального испуга, удалившись от красного куста. Постройки фермы, сложенные из серых необработанных камней, выглядели как готический замок, перед которым остановился в благоговейном трепете странствующий рыцарь. От травянистого склона, с которого вели наблюдение псы, здания отделял большой яблоневый сад, по периметру огороженный решётчатым забором. Ни в одном из окон не горел свет, от всего пейзажа веяло ночной дремотой и покоем.

–«Так, а где тут эти клетки?»– Хренус внимательно водил глазами по всем частям фермы, прикидывая в голове оптимальный порядок действий.

–«Во-во, сразу за садом, перед домом, мелкие такие»-

–«И вправду, они»– Хренус опустил морду, некоторое время поразмыслив.

–«Так, пошли обратно»-

–«Хренус, почему ты так волнуешься? Вот помнишь в лесопарке дело было похлеще, но всё же нормально вышло в оконцовке! Ты даже тогда так не волновался!»– обеспокоенно приговорил Шишкарь, уставившись в спину Серого Пса.

–«Всё нормально, тебе кажется»– отстраненно проговорил Хренус. Только сейчас он заметил, насколько темнее стало вокруг.

–«Пройдет 13 часов, и вы обо всем забудете»– проговорил Фигура, только заметив возвращавшихся псов.

–«Ааа… это ты к чему?»– немного боязливо сказал Шишкарь. С этими словами ему передалась инфекция нервного состояния; ему самому стало казаться, будто происходит что-то не то.

–«Я так говорю, потому что… это просто мне нравится»– в этот момент морда Лиса приобрела невинно-сознающееся выражение, которое, впрочем, тут же исчезло.

–«Так»– Хренус обвел взглядом стаю -«Жлоб и ты… как тебя там… надевайте сумку, Шишкарь – будешь открывать и чистить клетки на пару с Мочегоном, я на стрёме буду стоять.

Взгляд логически завершенным образом остановился на Чернобуром Лисе.

–«Я буду на дальних рубежах, если вы не против»– прожурчал Фигура, и на его морде расцвела метастаза традиционной улыбки.

На фоне сплошной занавеси леса, где только редкие потрошённые верхушки давали намёк на деревья, Фигура был не виден, а, скорее, угадывался. Даже его глаза, казалось, всё больше приобретают блики темноты.

Прямо над лесом растекалось бурое марево, которое к центру своему становилось всё темнее – как будто небо прожигали с изнанки. Источник этого марева был неясен, псам были видны лишь его края оплывших фовистких форм. Но именно под это марево и исчезал Чернобурый Лис. Он не пятился, а как бы отъезжал на невидимой платформе в бездну пространства, образуемую ночной мглой – там облик Лиса постепенно размывался, входя в

КАМУФЛЯЖ

Дробь отчеканенных букв срикошетила от неизвестной плоскости и низошла осветительной бомбой (Люстрой парадного зала) над всей территорией фермы.

В ту же самою секунду, как Фигура полностью скрылся из вида, а сверху низошло произнесение, Хренусу показалось, что он понял, в чем заключается особенность его нынешнего состояния – он находится в некой под-реальности, где существуют странные слова, высказывания, мысли и образы, пролетающие без крыльев над лесом. Всё, что он слышал из ниоткуда в течение дня, все потусторонние страхи, возникавшие по пути сюда – всё это было обычными вещами и переживаниями в этой под-реальности, некоем органическом слое условий, пространства и времени. Как бы новые надстройки для всех органов чувств, дополнения и расширения, усовершенствовали восприятие Хренуса: он стал видеть дальше, слышать больше, чем другие псы, всё окружающее пространство было обогащено новыми деталями, до этого недостижимыми для Серого Пса. Нельзя сказать, что ему это нравилось. Скорее, ужасало.

Издалека, как будто бы по ту строну небосклона, зазвучал глухой звук ударов колокола. Завороженность псов, вызванная исчезновением Лиса, спала, но странным образом никто, как будто по взаимному сговору, не обмолвился об этом ни единым словом. Теперь все понимали, что внушительность фермы – это осознание того факта, что от неё зависит их выживание (Крепость стойко выдерживала натиск стихий).

Псы вошли в густые травы, покрывавшие склон. Их процессия теперь спускалась к изгороди, отгораживавшей яблоневый сад от леса. Проведя взглядом вдоль забора, добротно склоченного из серого штакетника, Хренус внезапно увидел свежий подкоп, сделанный сбежавшими кроликами. Всё складывалось, как удачное гадание – само собой.