СВО. Босиком по стеклу

Мы заржали, а рассказчик предостерегающе поднял руку:

– Это ещё не всё!

Замерли. Ждём. Я кофе вообще подальше отодвинул, от греха подальше.

– Пошли мы по концу этого провода, нашли обрыв. Подсоединили тапсик возле дороги и потребовали связиста прислать. Мол, со связью проблемы. Начальник связи ответил «Есть!» и пропал! Два часа ждали – нет. Пошли сами. Где, мол, связист? А тот отвечает: «А я вначале хотел отправить, а потом думаю: ну какие проблемы, если вы со мной по телефону связались? Ну и не послал».

Смотрю, коллеги уже похрюкивают во время рассказа. Даже спецназовцы вышли из своей комнаты, застыли в дверном проёме и слушают, боясь хоть слово пропустить. Куда тут жванецким и петросянам? А Илья обвёл всех взглядом и продолжил:

– Пришёл связист. После внушения за дело взялся основательно. Но на столбы, чтобы перекинуть провод по верху, лезть не захотел. Взял лом и давай асфальт долбить. Часа два канавку ковырял поперёк дороги, потом с чувством выполненного долга проложил туда провод, прижал камешками и пришёл, чтобы мы работу приняли. Ну пошли мы к дороге, посмотреть на его творение. Видим: канавка действительно отличная. И провод спрятан. А под дорогой…

Илья обвёл всех грустным взглядом и развёл руки в стороны:

– Во-о-о-от такенная труба слива! В эту трубу не то что провод – кабель толщиной в человека продеть можно было!

Когда истерика улеглась, Илья сокрушённо повторил:

– Я бы учредил ко всем наградам ещё и орден дурака! Иногда очень нужен бывает!

Митрофановна

Митрофановна с утра встала со скрипучей кровати, запахнула на дырявой, пожелтевшей простыне старенькое, штопаное-перештопаное покрывало и сунула ноги в калоши. На дворе ещё было холодно, потому женщина спала не раздеваясь. Слишком уж дорогим выходило отопление. Накинула на себя жилетку и скрюченными подагрой, старостью и холодом пальцами принялась застёгивать пуговицы. Подслеповатыми глазами прошлась по комнате, в который раз подумала, что надо бы подштукатурить стену, и привычно стала размышлять, где бы взять хоть немного глины.

Митрофановна помнила, что за селом есть карьер, откуда ещё при Советском Союзе брали глину. Да вот беда – до него много километров, а ноги уже не ходят. Просила как-то соседа подвезти туда, но он так глянул на бабку надоедливую, что Митрофановна осеклась и побрела, сгорбленная, домой. Это раньше, в пору юности, она б одним махом доскакала и туда, и обратно. Когда училась в техникуме в Волчанске. Когда все были русскими, и не было войны.

Митрофановна достала сваренное ещё вчера яйцо да пару картофелин, села за почерневший от грязи стол, принялась завтракать, запивая сухомятку водой из чайника.

Бабка вновь погрузилась в воспоминания. О той, беззаботной юности. О техникуме, где учились со всего огромного Союза. Как умилялись её деревенскому диалекту парни и девчата из Харькова и Курска. Как просили рассказать что-то ещё и заливисто смеялись над малопонятными им словами. И она смеялась вместе с ними, беззаботно, радостно. А вечерами бегали на танцы, и там она обнималась с вихрастым парнем из Орла. И не было печали, что он русский либо нет. Она и сама себя русской считала тогда. Правда, не сложилось с ним. Замуж Митрофановна вышла в родном селе за местного тракториста. С ним и прожила всю жизнь, родив дочку.

А потом, в начале девяностых, началось деление, и им стали рассказывать, что они украинцы. И нет на свете нации лучше и найкраще. Митрофановна со своим суржиком поначалу мало понимала украиньску мову, но со временем привыкла, наловчилась. И, слушая своих политиков, всё ждала, когда же начнут жить, как во Франции.

Годы летели, но жить лучше не становилось. Дочка выскочила замуж и умотала в город вместе с мужем. Супруг Митрофановны умер, не дожив до шестидесяти. И осталась бабка одна в своей избушке. А избушка ветшала год от года.

Приезжал выросший внук, да помощи от него не дождаться было. Приедет, расскажет, как заживут вскорости – и назад в город. Селяне, кто работать мог, уезжали на заработки. Часть – в Россию, а часть – в Европу. И Митрофановна всё чаще вспоминала вихрастого парня из Орла, гадая, как у него жизнь сложилась после волчанского техникума.

Митрофановна прошлёпала к совсем уже развалившемуся сараюшке, где у неё ютились петух да десяток несушек. Проверила гнездо и вынула сразу три яйца. Заулыбалась счастливо, да пошла с ними к дому. Ежели б у соседа ещё ворованного зерна прикупить, как о прошлом годе, и вообще было бы счастье.

Не успела бабка доковылять до покосившейся избёнки, как её окликнул глава сельсовета:

– Митрофановна! Не хочешь с журналистами пообщаться?

– С настоящими? – опешила женщина.

– Самыми настоящими, бабушка! – задорно ответила ей молодуха. – Ба́чите документ?

Митрофановна подслеповато глянула на книжицу, которую совала ей в лицо полногубая девица, и кивнула настороженно:

– Ну, идэмо, побалакаем!

А потом журналисты ходили за бабкой по дому, расспрашивали про жизнь, про долю. Перевели разговор на Путина, на Россию. Митрофановна, смотревшая телевизор, стала рассказывать, как возмущена агрессией.

– Ну а россияне, как думаете, почему на нас напали? – заглядывала в лицо бабке украинская журналистка.

И говорила-говорила про нищету русских. В итоге и бабка уже в эту нищету поверила. Заливалась соловьём, глядя в камеру:

– Та йим не верится, шо у нас асфальт, шо у нас свет кругом. Вот мой племянник – вин ездив там заробляв. Вин деньги у России заробляв. И каже: там у сёлах ни свиту, ни дорог нэма! У хатах нэма ни черта, голы и босы! А у нас как побачилы, шо и унитазы е, и нутелла – грябуть усё и тянуть!

Между разговорами на камеру Митрофановна всё пыталась узнать у журналистов, будет ли повышение пенсии:

– Унученька, – заглядывала скрюченная жизнью женщина в лицо журналистке, – а коли ж пенсию поднимуть? Ну нэ хватае за дом платить! Коли б не доча, яка за границею робле…

– Поднимут, бабуся, поднимут! Вот победят москалей и поднимут!

Когда журналисты уехали, Митрофановна долго смотрела им вслед, а после пошла варить яйца на завтрак. А через пару недель из города приехал внук, привёз ей сала, батон белого, пахнущего хлеба и сказал, что бабку по телевизору показали:

– Молодец, бабусь! Правильно про москалей рассказала!

В этот раз внук даже посидел с ней немного, но после вновь умчал.

Митрофановна окрылённая вышла на улицу и встретила соседку – Степановну. Та жила с мужиком на две пенсии, потому выживать им было чуть полегче. Да и трое детей, давно уехавших за границу, время от времени им копеечку пересылали. Потому Митрофановна всегда смотрела на соседку снизу вверх. Но теперь осознание значимости, того, что её, а не Степановну показали по телевизору, просто распирало женщину изнутри. Она сказала нарочито спокойно:

– А чи бачила ты мэне по телевизору?

Соседка глянула на Митрофановну и ответила:

– Бачила.

– И як я рассказала? – внутренне замирая от предвкушения похвалы, спросила Митрофановна.

– Як? – переспросила соседка и ляпнула так, что у Митрофановны ноги подкосились: – Да як собака сбрехала!

– Это отчего же? – поджала в обиде губы бабка, а соседка заговорила зло:

– Який племянник тебе рассказывал, шо в России нэма ничого? Шо ты брешешь? И где русские побачили унитазы и нутеллу? У тебя, что ли, дура старая? Ты в дырку всю жизнь гадила, и туда же и закопает тебя внучок!

Степановна даже сплюнула от досады:

– Сдурела на старости лет! Нутеллы они не видели! А ты видела ту нутеллу? Ты хоть бачила, шо це такэ? Унитазов не видели? – Степановна покачала головой: – У тебя даже холодильника нету! Телевизор сломался, так внук, вместо того чтоб починить, в город его упёр, на металлолом! Тебя грабить напали русские, не иначе! Коробами из твоей курушки выносить говно будут!

Соседка развернулась и побрела домой, а Митрофановна смотрела ей вслед, и по морщинистой щеке одиноко текла старческая слеза…

Комментарий

Иван Евсеев увидел, как двое российских солдат ведут нескольких пленных. Грязных, оборванных, в выцветшей форме со своими «тризубами» на шевронах и таким ненавистным в последнее время жовто-блакитным флажком. Пленные брели, опустив головы, понуро шаркали сбитой обувью по горячему асфальту. Иван с тоской посмотрел на дырявый после недавнего прилёта забор, вспомнил страх перед взрывами. И заорал люто, зло:

– Зачем вы их в плен-то берёте? Фашистов этих? Уничтожайте сволочей на месте!

Усталый военнослужащий посмотрел с удивлением на Евсеева и спросил:

– Да ты чего, мужик?

– Я чего? – задохнулся Иван и заорал вновь, напрягая жилы на шее: – Они наши сёла уже полгода долбят! А сколько на Донбассе убили? А вы их в плен? Прощать?

Военнослужащий вдруг сощурился недобро. И быстро пошёл к Евсееву. Тот даже струхнул малость. Но солдат ничего плохого Ивану не сделал. Просто схватил его за руку и подтащил к дороге, на которой переминались с ноги на ногу пленные вэсэушники. А после сдёрнул автомат с плеча и сунул в руки ошалевшему Евсееву.

– Стреляй! – сказал солдат. – Давай! Вот в этого!

Вытащил пленного и поставил перед Иваном. Иван ошалело смотрел на украинца. На бившуюся на шее жилку. На пот, проступивший крупными каплями на висках. А вэсэушник дышал со всхлипом, тяжело. Лишь ссутулил плечи да мял жилистыми, венозными руками края своего грязного кителя.

«Руки как у брата моего двоюродного Кольки, – невпопад подумалось Евсееву. – И даже лицом чуть похож. Только губы тоньше».

– Стреляй, – настойчиво повторил солдат и крепко схватил руки Ивана. Поднял их повыше, отчего ствол оказался напротив вздрагивающего кадыка украинца: – В шею бей! Чтобы кровью захлебнулся!

Евсеев чувствовал под руками прохладную сталь оружия. Тяжесть автомата давила вниз, но руки бойца крепко поддерживали локти Ивана. А вэсэушник задышал часто. Испарина выступила на его лбу. Губы, чуть тоньше, чем у брата Кольки, побледнели и стали ещё меньше. Сжались. Задрожали беспомощно. И руки у Евсеева задрожали вдруг.

– Не хочешь в шею? – зло спрашивал солдат, глядя на мужика. – Давай в грудь! Чуть ниже целься! Чтобы сзади куски мяса из спины вырвало! Быстро умрёт! Ну?

Евсеев пытался убрать свой палец со спускового крючка, но солдат настойчиво просовывал этот палец вновь:

– Стреляй же! Убей сволочь! Или в голову хочешь? Чтобы лицо обезобразило, а сзади мозги разлетелись? Нажимай!

Пленный ссутулился ещё больше. На побелевших ладонях тёмно-синие вены обозначились ещё сильнее. А сами ладони задрожали, стиснув грязную ткань камуфляжа.

– Н-н-не н-н-адо, – просипел Иван, с трудом выталкивая слова.

– В голову не надо? – щурился военный прямо в лицо Евсеева: – В живот тогда давай! Очередью!

И вновь сдвинул руки Ивана вниз, так, что ствол оказался напротив впалого живота вражеского солдата. А Евсеев как загипнотизированный смотрел в лицо пленного. Посеревшее, усталое и… какое-то обречённое. Мокрое от испарины. Немолодое уже.

– Ну что же ты? Стреляй! – уже орал военный.

А у Евсеева ватными вдруг стали ноги. Он на секунду представил, как пули рвут беспомощное тело этого вот, усталого, похожего на его братана мужика. Как тот падает в дорожную пыль, подтекая кровью в зелёный подорожник. Как перестают дрожать от страха губы, а кадык застывает. И застывают глаза. Серые и пока ещё такие живые. И Евсеев разжал ладони, толкая от себя автомат. Заорал бессвязно пересохшим ртом… и проснулся. А руки будто ощущали ещё тяжесть автомата. И стояло перед глазами лицо пленного, похожего чем-то на брата Кольку.

Иван вскочил с кровати и побрёл в темноте на кухню, натыкаясь на дверные косяки. А там схватил стакан с водой и стал глотать тёплую, стоялую воду, чуть не захлёбываясь и стуча зубами о край стакана и повторяя:

– С-с-сволочь! Сволочь!

А потом Евсеев вернулся в комнату, сел за компьютер и стал искать свой вечерний комментарий. Нашёл. И несколько секунд тупо смотрел в монитор. А с монитора на него смотрело его сообщение: «Пора уже ударить по Киеву атомной бомбой!» Прочёл и предыдущий комментарий от некоего «Докучаева»: «Пора уничтожить всю их нацию!» Клацая компьютерной мышью, в темноте Иван нажал кнопку «Редактировать». Стёр надпись и стал медленно печатать, боясь ошибиться хоть в одном знаке:

«Нельзя так. Мы же не сволочи…»

Санкции,

или Демократия требует жертв

Вчера жена пересолила суп. Я выразил протест, а чтобы он был подоходчивее, бросил в тарелку ложку так, что макароны расплескались по столу. Объективно и корректно несколько минут объяснял благоверной, откуда у неё растут руки и что ей надо делать вместо готовки. Потом скромно заметил, что жена не только готовить не умеет, но и стирать, гладить, шить и воспитывать ребёнка нормально не в состоянии. Немного подумав, высказал предположение, что всё это из-за достаточного низкого интеллектуального уровня и неспособности чему-либо обучиться. Также в своей ноте я заявил, что наша принадлежность к разным полам ещё не означает, что принятые во всём мире нормы семейного права должны столь грубо и беспардонно попираться.

Ответные меры, к сожалению, продемонстрировали полную несостоятельность к продуктивному диалогу противной стороной – жена взяла тарелку супа и вылила в раковину со словами: «Не хошь кулеш – ничего не ешь!» Тогда я сообщил жене, что если она продолжит подобные совершенно деструктивные действия, то я просто вынужден буду принять адекватные меры и ввести санкции.

После моей совершенно справедливой и исполненной благородного негодования речи супруга, ни слова не говоря, вылила чай всё в ту же раковину, а бутерброд забрала прямо у меня из-под носа и положила в собачью миску. Я решил не применять физических действий против явно агрессивных действий своей жены. Тем более что родной брат её ровно в два раза больше меня, и всё это могло плачевно закончиться для обеих противоборствующих сторон. Да и жена моя постоянно рядом со сковородками крутится. А те – большие и чугунные.

Однако и оставлять произошедшее без последствий было ни в коем случае нельзя. Иначе что получается? Что собственную жену уже и покритиковать нельзя? Но ведь именно критика поможет ей стать нормальной женой и хозяйкой! Потому как только я знаю, как правильно супруга должна убирать, готовить, стирать и гладить. И не важно, что сам я этого никогда не делал. Важно, что я знаю, как это делать правильно! Поэтому, волнуясь о жене и её воспитании, ну а также для того, чтобы приобщить её к настоящей демократии (это когда муж смотрит телевизор, а жена делает всё остальное), я объявил своей супруге о недопустимости столь грубого нарушения семейного права и ввёл санкции.

Во-первых, запретил жене заходить в мой гараж. И неважно, что за пятнадцать лет нашей супружеской жизни она там ни разу не была и идти туда не собиралась. Тут дело в воспитательном эффекте!

Во-вторых, запретил ей класть свои вещи на мои полки в платяном шкафу. Она этого и так не делала, но здесь, как я уже заметил, цель в воспитании, а не в том, чтобы вещи с места на место перекладывать.

В-третьих, я запретил ей общаться с моими друзьями и моей мамой, а её свекровью, заявив, что в этой глубочайшей изоляции супруга виновата сама и может пробыть в ней достаточно долго. Кроме того, моя мама, а её свекровь поддержала мои санкции и в свою очередь запретила хранить вещи жены в своём гардеробе…

После столь эффективных санкций я заявил, что если жена не передумает и не станет вести себя нормально (естественно, после долгих и униженных извинений с её стороны), то мне просто придётся ввести новые, не менее жёсткие санкции.

Однако ответ жены на мою заботу о будущем меня обескуражил. Эта неблагодарная в ответ на жёсткие санкции только грубо рассмеялась мне в лицо и посмела объявить, что вводит ответные санкции! Она отказывается стирать, гладить и убирать мои вещи. Отказывается собирать меня на работу и готовить мне поесть. Но самое неблагодарное с её стороны – она отказалась выполнять супружеские обязанности!!!

Вот уже две недели как моя жена живёт в полной изоляции. Она не общается ни с кем, кроме подружек, коллег на работе и соседок по дому. Она не заходит в мой гараж и не кладёт вещи на мои полки. Делает вид, что это ей не нужно, но я-то знаю, как это тяжело! Правда, я свои вещи временно тоже не кладу на свои полки и уже несколько дней хожу в грязных, не глаженных вещах. Коллеги начинают меня сторониться, и даже моя мама, а её свекровь сказала, что я начинаю выглядеть как бомж. Ко всему прочему у меня от еды всухомятку разгулялся гастрит и появилась дикая изжога. Но я терплю. Потому как демократия требует жертв…

Сковородка

Хутор только просыпался, а Мария Ивановна уже шла по улице с кастрюлей борща. Из-под ног выметнулся заполошно петух, и женщина, чуть не разлив борщ, прошипела сквозь зубы:

– Следующий в суп пойдёшь, окаянный!

Возле соседнего двора стояла соседка. Увидела Марию Ивановну и спросила, улыбнувшись:

– Мальчишкам?

– А кому ж? – по-напускному сердито ответила Мария Ивановна.

Она вообще старалась себя держать строго. Так уж получилось, что нелёгкая жизнь ей выдалась, пришлось на своём горбу много чего вынести. Отец Марии Ивановны не вернулся с фронта, и тяжёлые послевоенные годы, голодные, смурые, нищие, были нелегки. Учёба под керосиновой лампой. Походы в школу за много километров и в снег, и в дождь. И понимание, что никто не поможет, если не взвалит Маша сама на свои плечи ношу. Потому и работать рано пошла, вырабатывая трудодни. А по вечерам училась и мечтала о лучшей жизни. И только отец в советской гимнастёрке смотрел с фотографии на Машу и будто подбадривал: «Всё будет хорошо, дочка! Всё будет хорошо!» И смотрели чуть грустно и виновато его тёмные глаза.

Самого отца Маша и не запомнила практически. Иногда казалось, что вспоминает урывками что-то большое, весёлое и счастливое, обнимающее и подбрасывающее вверх. А потом казалось, что придумала она сама себе эти воспоминания. Ведь когда отец на фронт уходил, ей и трёх лет не исполнилось. Всё, что осталось – пара треугольничков-писем, которые перечитывала мама, да эта вот фотография с молодым солдатом в советской гимнастёрке…

У кого отцы вернулись, тем полегче чуть жилось. Мужик есть мужик. А Маше самой и за мужика приходилось быть, и за бабу. Закалила жизнь, огрубила весёлую девочку. Да так, что уже к тридцати годам можно было гвозди из неё делать, а в родном колхозе называли её уважительно по имени-отчеству. А она воспитала в себе с детства привычку во всём блюсти строгий порядок. И чем взрослее становилась Мария Ивановна, тем моложе и моложе, казалось, становился на чёрно-белом фото отец. И в какой-то момент она поняла, что в свои двадцать пять старше него, ушедшего на фронт в двадцать с небольшим лет…

А жизнь действительно год от года становилась лучше. И Мария Ивановна становилась крепче. Умела так глянуть на человека, что температура вокруг понижалась. Приехал к ним как-то на работы в колхоз шутник, весёлый да озорной. Пытался и над красавицей Марией пошутить. Да таким взглядом его девушка окатила презрительным, что не она – он пошлой своей шутки смутился, да покраснел, как пацан малолетний. А Мария Ивановна жила по строго заведённому порядку: с утра по хозяйству управиться, детей в школу собрать, да самой на работу бежать в родной колхоз. А вечером опять хлопоты. И так за годом год. До самой пенсии.

И на пенсии опять порядок завела. Подъём, хлопоты по хозяйству, приготовление еды, телевизор. А детей она в строгости держала, чтоб не разбаловались. И дети выросли хорошими. В селе не остались, в город подались, зато отучились, хорошую работу нашли. И внукам спуску не давала, когда привозили их к бабе Маше.

А тут вдруг случай произошёл. К ним на хутор приехали солдатики молоденькие. И глава сельского поселения сказала, что ребята приехали из-за ленточки, то есть с фронта. Увидела их баба Маша, и дрогнуло стальное сердце. Были ребята измятые, пыльные, уставшие. И лишь глаза их смотрели на женщин чуть грустно и виновато. Баба Маша кинулась домой, схватила кастрюлю с борщом, благо только-только сварила, и пошла к мальчишкам, чтобы покормить их с дороги. А те – вежливые, скромные, ещё и отказывались.

– Не съедите – сковородкой огрею! – пообещала баба Маша.

Ребята переглянулись и засмеялись вдруг весело. И будто спало напряжение. Сели за стол, придвинули тарелки. А баба Маша смотрела, как ходят под кожей кадыки, как наклоняются над тарелками ребята, боясь хоть каплю пролить, и волна нежности поднималась в её душе.

Так и повелось с тех пор. Каждое утро баба Маша вставала ни свет ни заря и варила борщ или суп, пекла пирожки и несла солдатикам. Всех пятерых уже по именам знала: Ваня, Андрюша, Егор, Артём и Магомед. Заходила по-хозяйски к ним и начинала накрывать на стол. Ребята скромно отказывались, а баба Маша вновь хмурила брови:

– За сковородкой сходить?

И ребята смеялись весело и садились за стол, а после долго благодарили бабу Машу.

А потом они уехали. Куда – не сказали, но баба Маша и так всё поняла. Вновь туда, за ленточку. Где решалась судьба страны. Жизнь вернулась в привычное русло, да вот только сердце успокаиваться не хотело. И рядом с фотографией отца появилась ещё одна фотокарточка, где баба Маша стоит с ребятами: Ваней, Андрюшей, Егором, Артёмом и Магомедом, те улыбаются в объектив чуть грустно и виновато. Тогда, после фотографирования, Ваня и Артём пообещали бабушке Маше:

– Мы обязательно вернёмся! Чтобы спасибо ещё раз сказать!

И уехали. А для бабы Маши наступили тягучие дни. Она ходила по хате, включала телевизор погромче и, когда новости шли, всё смотрела, вглядывалась, не увидит ли знакомые лица. Приезжали дети с внуками, баба Маша отвлекалась ненадолго, а когда уезжали, вновь тянулись долгие дни.

А однажды баба Маша услышала стук в дверь. Неторопливо прошла в сенцы, гадая, кто же посреди недели к ней пришёл. Для почтальона с пенсией – рано. Дети тоже только на следующих выходных обещались. Открыла дверь и обмерла – на пороге стояли Артём и Ваня. Счастливые, улыбающиеся. А в руках… новая сковородка.

Кинулась к ним женщина, обняла обоих сразу и заплакала, прижимая пыльных с дороги, измятых. Она обнимала ребят, и ей казалось, что вместе с ними она обнимает и папу, молоденького, в советской гимнастёрке, который наконец-то вернулся с фронта…

Взгляд

Мы ехали в автобусе со спецназовцами в Чечню и весело болтали. Травили анекдоты, рассказывали весёлые случаи из жизни. Я уже успел привыкнуть к их открытым простым лицам, когда всё резко поменялось. Мы пересекли какую-то черту, и пришёл приказ надеть бронежилеты и приготовиться. Кажется, это было, когда проезжали Карачаево-Черкессию.

И лица парней изменились вдруг. Неуловимо, но так, что я их перестал узнавать. Трудно объяснить, в чём именно эти изменения заключались. Как-то обострились черты. Сжались губы. Нахмурились брови. Но главное – взгляд. Он стал совсем другим. Цепким, внимательным, настороженным. Пацаны спокойно разобрали оружие, но уже не шутили гурьбой. Каждый внимательно всматривался в окна, а я смотрел на них и не узнавал…

Уже потом мне объяснили, что подавляющее большинство нападений было как раз во время движения. Оттого во время поездок так внимательны были бойцы ОМОНа и СОБРа. Но эти меняющиеся глаза и лица врезались в мою память навсегда…

На обратном пути лица тоже меняются. Но не ярко, постепенно. Будто напряжение не хочет отпускать, расставаться. И расслабляются пацаны не сразу. Но вот при поездках туда – мгновенная трансформация. Раз! И вместо добряка-болтуна перед тобой воин. Собранный. Очерченный решимостью.

Спустя полтора десятка лет я ехал уже с другими пацанами в ЛНР. На сватовское направление. Шутили, болтали, травили анекдоты, и только пересекли КПП, всё резко поменялось. Лица парней изменились вдруг. Как тогда, много лет назад. Много лет прошло. И пацаны другие уже. И конфликт другой. А взгляд – всё тот же…

Будем жить!

Алексей Иванович шёл на работу по родному городу. Несмотря на то что уже долгое время он был главой администрации, мужчина старался побольше ходить пешком, не трогая служебную машину. Да и пройтись вот так, с утра, великое дело. Можно привести мысли в порядок, окончательно проснуться. Накидать план на день. Начерно. Потому как специальная военная операция постоянно вводит свои коррективы, и непонятно, что будет даже через час. Потому как городской округ, который возглавлял Алексей Иванович, был приграничным.

Но сейчас, когда ласково светило только-только показавшееся из-за горизонта солнышко, когда редкие прохожие кивали, идя навстречу, а в городе ещё жила утренняя тишина, хотелось верить только в хорошее. И глава округа, поглядывая по сторонам, шептал фразу из советского фильма: