Дракула

– Позвольте умолять вас, д-р Сьюард, о, позвольте взывать к вам, чтобы вы сейчас же выпустили меня из этого дома. Отправьте меня куда и как хотите; пошлите со мной сторожей с кнутами и цепями, пусть они увезут меня в смирительной рубашке со связанными руками и ногами, закованными в железо, хоть в тюрьму, но выпустите меня отсюда! Я говорю от всего сердца и от всей души. Вы не знаете, кому и как вы вредите, а я не могу вам сказать! Горе мне! Я не могу сказать! Но во имя всего для вас святого, дорогого, в память вашей разбитой любви, во имя еще живущей в вас надежды, ради Всемогущего, возьмите меня отсюда и спасите от зла мою душу! Неужели вы не слышите меня, человек? Не понимаете? Неужели вы никогда не узнаете? Разве вы не видите, что я теперь здоровый, нормальный человек, борющийся за спасение своей души? О, послушайте меня! Послушайте! Отпустите! Отпустите!

Я решил, что чем дольше это будет продолжаться, тем он больше будет неистовствовать и дело дойдет до припадка, поэтому я взял его за руку и поднял с колен.

– Довольно, – сказал я строго, – довольно, я достаточно насмотрелся. Ложитесь в постель и постарайтесь вести себя прилично.

Он неожиданно затих и внимательно взглянул мне прямо в глаза. Потом, не говоря ни слова, встал, медленно пошел и сел на край кровати. Покорность явилась так же неожиданно, как и в предыдущих случаях.

Когда я покидал комнату, последним из нашей компании, он сказал мне спокойным голосом благовоспитанного человека:

– Со временем, д-р Сьюард, вы отдадите мне справедливость: сегодня я сделал все, что в моих силах, чтобы убедить вас.

Глава XIX

ДНЕВНИК ДЖОНАТАНА ХАРКЕРА

1 ОКТЯБРЯ, 5 ЧАСОВ ВЕЧЕРА. Мы с легким сердцем отправились на поиски, потому что оставили Мину в прекрасном расположении духа. Я так рад, что она согласилась остаться и предоставить заботы нам, мужчинам. Мне страшно становилось от мысли, что она вообще участвует в этом ужасном деле. Но теперь, когда ее работа кончена и когда благодаря ее энергии, сообразительности и предусмотрительности вся история увязана в единое целое, она может чувствовать, что ее дело сделано, и с этого момента остальное она может предоставить нам. Все мы были несколько взволнованы сценой с Ренфилдом. Выйдя от него, мы до самого возвращения в кабинет не обмолвились ни единым словом. Затем м-р Моррис сказал д-ру Сьюарду:

– Послушайте, Джон, мне кажется, что если этот человек не замышляет какой-нибудь выходки, то он самый нормальный из сумасшедших, которых я когда-либо встречал. Я не вполне уверен, но мне сильно кажется, у него была какая-то серьезная цель, и, если это верно, пожалуй, жаль, что вышло вопреки его желанию.

Мы с лордом Годалмингом молчали, но д-р Ван Хелсинг добавил:

– Вы лучше меня знаете сумасшедших, Джон, и я рад этому, так как боюсь, что, если бы мне пришлось решать вопрос о его освобождении, я бы, несомненно, освободил его до того истерического припадка, который мы наблюдали в конце вечера. Но век живи – век учись, и в данном случае не надо было давать потачки, как выразился бы мой друг Квинси. Что ни делается – все к лучшему.

Д-р Сьюард ответил:

– Не знаю! Но я, пожалуй, согласен с вами! Если бы этот человек был обычным сумасшедшим, я бы решился ему поверить, но он, по-видимому, связан с графом каким-то непонятным образом, и я боюсь повредить нашему предприятию, потакая его выходкам. Не могу забыть, как он молил о кошке, а затем почти с такой же страстностью пытался перегрызть мне зубами горло. Кроме того, он называл графа господином и повелителем. Он хочет выйти, чтобы помочь ему каким-нибудь дьявольским способом. Наш отвратительный вампир имеет в своем распоряжении волков, крыс и прочую братию; думаю, он не побрезгует обратиться и к помощи почтенного безумца. Хотя, по правде говоря, он казался очень искренним. Остается надеяться – мы поступили наилучшим образом. Подобные вещи заодно с предстоящей нам дикой работой способны измучить человека.

– Не волнуйтесь, дружище Джон, – ответил профессор, – мы все стараемся исполнить свой долг в этом печальном и ужасном деле: каждый из нас поступает так, как ему кажется наиболее правильным. Но что же нам остается еще, кроме надежды на милосердие всемилостивого Бога?

Лорд Годалминг ненадолго вышел из комнаты и вернулся с маленьким серебряным свистком в руках.

– Эта старая дыра, – сказал он, – вероятно, полна крыс, на всякий случай я захватил с собой волшебную дудочку.

Обогнув стену, мы направились к дому, стараясь держаться в тени деревьев. Когда мы подошли к подъезду, профессор открыл свой мешок и вынул множество предметов, которые разложил на ступеньках, рассортировав их на четыре небольшие кучки, предназначавшиеся, по-видимому, каждому из нас. Затем он сказал:

– Друзья мои, мы отправляемся на очень рискованное предприятие, и нам необходимо самое разное оружие. Наш враг силен не только как дух. Помните, он обладает силой двадцати человек, и в то время как наши глотки и шеи совершенно обычные и, следовательно, их можно сломать или свернуть, его горло неподвластно обычной силе. Очень сильный человек или группа людей, которые вместе сильнее его, способны на некоторое время его удержать, но все же они не могут так повредить ему, как он им. Поэтому мы должны остерегаться его прикосновения. Храните это у вашего сердца, – сказал он, подняв небольшое распятие и протянув его мне, так как я был к нему ближе других. – Наденьте эти цветы себе на шею, – протянул он мне венок из увядших цветов чеснока, – а для других, земных, врагов возьмите револьвер и нож, и на всякий случай вот вам маленькие электрические фонарики, которые можете прикрепить себе на грудь, но важнее и превыше всего оружие, которое мы не должны расточать понапрасну.

Это был кусочек освященной облатки, которую он положил в конверт и передал мне.

– А теперь, – добавил он, – скажите-ка, Джон, где отмычки? Если нам не удастся отпереть дверь, придется вламываться в дом через окно, как было однажды у мисс Люси.

Д-р Сьюард попробовал несколько отмычек, причем его хирургическая практика сослужила ему немалую службу. Он быстро нашел подходящую дверь. После нескольких движений отмычки вверх-вниз замок поддался и со ржавым скрипом открылся. Мы надавили, заскрипели петли, и дверь распахнулась. Это поразительно напомнило мне описание в дневнике д-ра Сьюарда того, как он открывал склеп мисс Вестенра. Думаю, подобная мысль пришла в голову и остальным, потому что все разом подались назад. Первым шагнул профессор.

– In manus tuas, Domime![17] – сказал он, осенив себя крестом, и переступил порог.

Мы закрыли за собой дверь, чтобы не привлекать внимания, когда зажжем фонарики. Профессор осторожно попробовал замок, чтобы узнать, сможем ли мы без осложнений открыть его, если будем торопиться к выходу. После этого мы все зажгли фонарики и приступили к поискам. Свет фонариков рождал причудливые и странные тени вокруг нас. Я никак не мог отделаться от ощущения, что с нами был еще кто-то. Вероятно, это было связано с воспоминаниями, неотвязно жившими в моей душе, воспоминаниями о жуткой обстановке, в которой произошли эти ужасные события в Трансильвании. Мне кажется, это чувство разделяли все, так как я заметил, что и остальные, подобно мне, то и дело оглядывались при каждом звуке, каждой новой тени, при каждом шорохе.

Все вокруг было покрыто густым слоем пыли. Пол, казалось, зарос ею на несколько вершков, кроме тех мест, где виднелись свежие следы, и я мог различить, освещая слежавшуюся пыль своим фонариком, отпечатки гвоздей с широкими шляпками. Стены были также покрыты слоем пыли, а по углам скопилась паутина, которая свисала, будто рваные тряпки. В зале на столе лежала большая связка ключей с пожелтевшими от времени ярлыками на каждом из них. По-видимому, ими пользовались, потому что на пыльной поверхности стола было несколько одинаковых следов, подобно тому, что образовался, когда профессор поднял их. Он повернулся ко мне и сказал:

– Тебе знакомо это место, Джонатан? Ты снимал здесь план, и оно тебе, во всяком случае, знакомо больше, чем нам. Где дорога к часовне?

Я имел смутное представление о том, где находится часовня, хотя в предыдущее свое посещение так и не смог до нее добраться. В конце концов после нескольких неверных поворотов я нашел дорогу и очутился перед низкой дубовой дверью, обитой железными полосами.

– Вот это где, – сказал профессор, осветив фонариком маленький план дома, скопированный из книг с моей собственной перепиской относительно его найма.

С небольшим затруднением мы отыскали в связке нужный нам ключ и отперли дверь. Мы готовились к чему-то неприятному, потому что, когда отпирали дверь, сквозь щели сочился слабый отвратительный запах, но никто из нас не ожидал той вони, которая ударила в нос. Никто из нас не встречал близко графа в закрытом помещении, а когда я видел его, он либо находился в своих комнатах, но постился, либо, если был напитан свежей кровью, пребывал в разрушенных зданиях на сквозняке; здесь же помещение было небольшое и запертое, кроме того, здесь десятилетиями никто не жил, и воздух стал затхлым, распространял зловоние. В нем плавал землистый запах какой-то гнили. Но как мне описать сам этот запах? Не просто тление и едкий, острый запах крови, но, казалось, будто само разложение разлагается! Фу! Тошно подумать. Дыхание чудовища, казалось, навсегда впиталось здесь и сделало это место еще отвратительнее.

При обычных условиях такое зловоние заставило бы нас отказаться от предприятия, но нынешний случай был не из обыкновенных, а высокая и ужасная цель, к которой мы стремились, вливала в нас поднимавшую нас ввысь силу, которая была сильнее простых физических неудобств. После невольного содрогания, которое мы испытали, первый раз вдохнув отвратительный запах, мы все как один принялись за работу, словно это гадкое место было розовым садом. Мы подробно осмотрели местность, а перед этим профессор сказал:

– Нам предстоит, во-первых, проверить, сколько осталось ящиков; затем мы должны исследовать каждую дыру, каждую щель, каждый угол и посмотреть, не отыщется ли какой-нибудь отгадки, что произошло с остальными ящиками.

Хватило одного взгляда, чтобы узнать, сколько их оставалось, потому что ящики с землей были огромными, и их нельзя было не заметить.

Из пятидесяти осталось лишь двадцать девять!

На мгновение меня охватил ужас, потому что, заметив, как лорд Годалминг внезапно обернулся и посмотрел в конец темнеющего прохода, я также взглянул туда – и у меня замерло сердце. Мне показалось, я вижу силуэт графа, вырисовывающийся в тени; я отчетливо увидел лукавое, мертвенно-бледное лицо его, часть горбатого носа, красные глаза, красные губы. Это продолжалось всего мгновение, потому что, когда лорд Годалминг сказал: «Мне показалось, я видел чье-то лицо, но это только игра теней», – и возобновил свои поиски, я направил свет лампы в указанную сторону и зашагал по проходу. Я не нашел и следа кого бы то ни было; а так как там не было ни углов, ни дверей, ни малейшей скважины, только толстые капитальные стены, значит, ему некуда было и скрыться. Я решил, что страх сыграл на руку воображению, и не сказал ничего своим спутникам.

Через несколько минут я увидел, как Моррис внезапно попятился от угла, который изучал. Мы все инстинктивно повернули головы в его сторону, так как не подлежало никакому сомнению, что нервы у нас взвинчены, и увидели множество фосфоресцирующих точек, мерцавших, как звезды. Мы невольно попятились, разглядев, как угол буквально затопили крысы.

Минуту или две мы стояли, словно окаменев, но лорд Годалминг, который, по-видимому, приготовился к такого рода встрече, подошел к огромной, обитой железом дубовой двери, наружную сторону которой д-р Сьюард описал в своем дневнике, повернул ключ в замке, отодвинул огромные засовы и распахнул ее настежь. Затем, вытащив из кармана маленький серебряный свисток, он резко и пронзительно свистнул. Ему ответил собачий лай из-за дома д-ра Сьюарда, и через минуту из-за угла примчались три фокстерьера. Мы бессознательно придвинулись к двери: я случайно заметил, что в этом месте пыль была сильно прибита, по-видимому, недостающие ящики несли этим путем. Но за короткое время количество крыс возросло. Казалось, само помещение зашевелилось, и в свете фонарей их светящиеся глаза были подобны целому рою светлячков, усеявших землю. Собаки бросились к нам, но на пороге дома вдруг остановились, зарычали, затем, одновременно задрав носы, принялись выть самым зловещим образом.

Лорд Годалминг взял одну из собак, внес ее и опустил на пол. Как только ее ноги коснулись земли, к ней вернулась ее природная храбрость и она кинулась на своих извечных врагов. Те столь быстро обратились в бегство, что, прежде чем она успела загрызть хотя бы одну крысу, другим собакам, которых внесли таким же образом, почти не осталось добычи. Крысы исчезли столь стремительно, сколь и появились.

После того как крысы исчезли, мы почувствовали облегчение, точно избавились от чьего-то лукавого присутствия. К нам вернулось бодрое настроение. Было ли оно вызвано тем, что открыли дверь часовни, или облегчением, которое мы почувствовали, очутившись на открытом воздухе, – не знаю, но тень ужаса, казалось, соскользнула с нас, словно одежда, и даже цель нашего прихода потеряла отчасти свое ужасное значение, хотя мы ни на йоту не колебались, какое принять решение. Закрыв наружную дверь и задвинув засов, мы заперли ее и, захватив собак, возобновили поиски в доме. Мы ничего не нашли, кроме огромного количества пыли; все оставалось нетронутым, даже следы моих ног с момента первого моего посещения. Ни разу собаки не проявляли признаков какой-либо боязни, и, даже когда мы вернулись к часовне, они прыгали вокруг нас, словно только что вернулись из лесу, с летней охоты на зайцев.

На востоке уже алела заря, когда мы вышли из подъезда. Д-р Ван Хелсинг отыскал в связке ключ от дверей дома, запер ее, как обычно, и затем положил ключ к себе в карман.

– До сего момента, – сказал он, – ночь была очень удачной. Мы не причинили себе никакого вреда, чего я очень опасался, и в то же время узнали, сколько недостает ящиков. Больше всего я рад тому, что наш первый – и, может быть, труднейший и опаснейший – шаг совершен без участия нашей прелестной мадам Мины, и ее сон или бодрствование не омрачатся образами, звуками и запахами и тому подобными ужасами, которые бы она никогда не смогла забыть. Мы также кое-чему научились: эти ужасные создания, которых граф заставляет служить себе, не обладают его зловещей духовной силой. Ибо, взгляните, подобно тому как волки, которых он с высоты своего замка созвал по случаю вашего ухода, испугались женского крика, эти крысы, которые хоть и пришли по его зову, бросились врассыпную, завидев собачек нашего друга Артура. Нас ждет впереди еще много ужасов и опасностей – этот жестокий негодяй не в последний раз демонстрирует свою силу. Похоже, он куда-то убрался. Хорошо! Мы имели случай крикнуть «шах» в той шахматной игре, что ведем за спасение человеческих душ. А теперь – домой. Заря приближается, у нас же есть основания быть довольными своей работой в первую ночь.

Когда мы вернулись, все было тихо, только в дальней палате причитал какой-то несчастный, а из комнаты Ренфилда доносился низкий стон, – несомненно, беднягу преследовали кошмары.

Я на цыпочках вошел в нашу комнату и нашел Мину спящей, она дышала столь тихо, что мне пришлось близко нагнуться к ней, чтобы расслышать ее дыхание. Она выглядит бледнее обыкновенного. Надеюсь, ей не повредили сегодняшние разговоры. Я действительно очень признателен профессору за то, что он освободил ее от нашей будущей работы и даже от наших совещаний. Некоторые вещи растревожили бы ее слух, и в то же время скрывать их от нее было бы хуже, чем сказать ей, если б она заподозрила, что от нее что-то скрывают. С этих пор эта работа должна быть для нее запретной книгой, по крайней мере до того момента, когда мы сможем сказать ей, что все кончено и земля освободилась от чудовища из преисподней. Да, трудно будет хранить молчание после того, как столько было сказано откровенно. Но я должен хранить решимость и завтра ничего не скажу о наших ночных приключениях. Я лег на диван, чтобы не беспокоить ее.

1 ОКТЯБРЯ, ПОЗДНЕЕ. Вполне естественно, что мы проспали, ибо весь вчерашний день мы трудились, а ночь не принесла нам покоя. Изнурение после вчерашнего дня, должно быть, сказалось даже на Мине, и, хотя я сам проспал чуть ли не до полудня, все же я проснулся раньше ее и будил ее два или три раза, пока она наконец проснулась. Она спала так крепко, что, пробудившись, в течение нескольких секунд не узнавала меня и смотрела с невыразимым ужасом, как бывает после кошмара. Она пожаловалась на легкую усталость, и я оставил ее отдыхать. Теперь нам известно, что двадцать один ящик перевезли в другое место, и, если их перевозили по одному, нетрудно будет их выследить. Это облегчило бы дело, и чем раньше мы возьмемся за него, тем лучше.

ДНЕВНИК Д-РА СЬЮАРДА

1 ОКТЯБРЯ. Было около полудня, когда профессор разбудил меня: он был веселее и радостнее, чем обычно, – по-видимому, результаты прошлой ночи прояснили для него кое-какие вопросы и сняли с его души тяжесть. Коснувшись ночных происшествий, он вдруг сказал:

– Меня чрезвычайно интересует ваш больной. Нельзя ли посетить его сегодня утром вместе с вами? Однако, если вы очень заняты и ничего не имеете против, я могу пойти один. Для меня новость – сумасшедший, разговаривающий как философ и рассуждающий так здраво.

У меня была срочная работа, и я сказал, что буду рад, если он отправится один, так как тогда ему не придется меня дожидаться; затем я позвал служителя и дал ему необходимые инструкции.

Прежде чем профессор ушел, я предостерег его от неверных суждений о моем пациенте.

– Но, – ответил он, – я хочу, чтобы он рассказал о себе и о том, почему им владеет мания поедать живых существ. Как я узнал из вашего дневника, он говорил мадам Мине, что однажды подобные идеи приходили ему в голову. Однако почему вы улыбаетесь, дружище Джон?

– Простите меня, – сказал я, – ответ здесь. – Я положил руку на стопку исписанных листов. – Когда наш разумный и ученый друг рассуждал о том, как он когда-то поедал живое, рот его еще был полон мухами и пауками, которых он засунул туда перед самым приходом миссис Харкер!

Ван Хелсинг в ответ улыбнулся.

– Хорошо, – сказал он. – Память вас не подводит, мне следовало бы помнить об этом. И все же именно самые причудливые идеи и делают душевные болезни столь интересными для изучения. Думаю, безумие этого сумасшедшего может научить большему, чем разговор с мудрецом. Кто знает?

Я продолжал свою работу и скоро ее окончил. По-видимому, время прошло в самом деле очень быстро, так как Ван Хелсинг успел вернуться.

– Я не помешаю? – вежливо спросил он, стоя у двери.

– Нисколько, – ответил я. – Войдите. Работа окончена, и я свободен. Теперь я могу пойти с вами, если хотите.

– Это лишнее: я его видел!

– Ну?

– Боюсь, он не слишком высокого мнения обо мне. Наше свидание было кратким; когда я вошел в комнату, он сидел на стуле, упершись локтями в колени, и лицо его выражало мрачное недовольство. Я обратился к нему возможно веселее и насколько мог почтительно. Он ничего не ответил. «Разве вы не знаете меня?» – спросил я. Ответ был малоутешителен: «Я прекрасно вас знаю, вы старый дурак Ван Хелсинг. Я хотел бы, чтобы вы с вашими идиотскими теориями убрались куда-нибудь подальше. Будь прокляты толстокожие голландцы». Больше он не сказал ни слова, а сидел с невозмутимой мрачностью и таким равнодушием ко мне, будто меня вовсе не было в комнате. Итак, на сей раз я упустил случай поучиться чему-нибудь у этого мудрого безумца, поэтому я решился пойти и, если можно, развеселить себя приятной беседой с нашей прелестной мадам Миной. Меня бесконечно радует, что она не станет больше волноваться из-за этих ужасов. Хотя нам и будет сильно недоставать ее общества, но так лучше.

– Всем сердцем с вами согласен, – ответил я серьезно, ибо хотел поддержать его намерения. – Хорошо, что она уже непричастна к этому. Даже нам, видавшим виды мужчинам, приходится туго. Это совсем не женское дело, и если бы она продолжала участвовать в нашем деле, со временем бы это кончилось катастрофой.

Итак, Ван Хелсинг ушел совещаться с Харкерами. Квинси и Артур заняты поисками следов исчезнувших ящиков. Сейчас я закончу свою работу, а вечером все мы встретимся.

ДНЕВНИК МИНЫ ХАРКЕР

1 ОКТЯБРЯ. Странно находиться в потемках, как сегодня, после стольких лет полного доверия Джонатана, видеть, как он умышленно избегает разговора на определенные темы, особенно на интересующие меня. После вчерашнего утомительного дня я долго спала нынешним утром, и, хотя Джонатан также проспал, он все-таки встал раньше меня. Перед тем как уйти, он говорил со мной так нежно и ласково, как никогда, но не проронил ни слова о том, что произошло с ними во время посещения графского дома. А между тем он должен знать, как ужасно я волновалась. Милый, бедный мальчик! Вероятно, это расстроило его еще больше, чем меня. Все они сошлись на том, что мне лучше быть подальше от этой ужасной работы, и я согласилась с ними. Но каково мне знать, что он от меня что-то скрывает! И вот сейчас я плачу как дурочка, думая, что это продиктовано огромной любовью ко мне моего мужа и чистыми, самыми благородными намерениями этих сильных мужчин.

Мне стало лучше.

Что же делать, когда-нибудь Джонатан все мне расскажет, а я во избежание того, чтобы он когда-нибудь не подумал, будто я от него что-то скрываю, по-прежнему буду вести свой дневник. Если он усомнится во мне, я покажу ему этот дневник, где записано каждое движение моего сердца, чтобы его дорогие глаза прочитали их. Сегодня я чувствую себя странно грустной и у меня упадок духа. Вероятно, это последствия ужасного волнения.

Прошлой ночью я отправилась спать, когда все ушли, просто потому, что они так велели. Спать не хотелось, и я сгорала от нетерпения узнать, что с ними. Я продолжала думать обо всем, что произошло с тех самых пор, как Джонатан приехал повидаться со мной в Лондон, и все это представляется мне ужасной игрой рока, ведущего нас неумолимо к какому-то концу. Любой, казалось бы самый правильный, поступок имеет ужасные последствия. Если бы я не приехала в Уитби, милая, бедная Люси была бы теперь с нами. У нее не было никакого желания идти на кладбище, пока я не приехала; если бы она не пошла туда днем со мной, ее не влекло бы туда сонную, а если бы она не попала туда ночью во сне, чудовище не повредило бы ей. О, зачем я поехала в Уитби!.. Ну вот, я опять расплакалась! Не знаю, что со мной сегодня. Джонатану больно будет узнать, что я дважды за утро плакала. Я ведь не имею обыкновения лить слезы, и он ни разу не заставил меня плакать. Я должна набраться мужества и не подавать виду. Нельзя, чтобы он заметил, какой плаксой я стала. Это, по-моему, одна из главных заповедей, которые мы, бедные женщины, должны твердо усвоить.

Не помню хорошо, как я заснула прошлой ночью. Помню только, что услышала внезапно лай собак и множество странных звуков, словно в комнате м-ра Ренфилда, которая находится где-то под моей, громко играют гаммы. Затем вокруг наступило полнейшее молчание, молчание до того глубокое, что оно поразило меня; я встала и выглянула в окно. Все темно и безмолвно, черные тени, отбрасываемые деревьями, озаренными лунным светом, казалось, наполнены собственной молчаливой тайной. Все выглядело неподвижным, мрачным и застывшим, так что тонкая змейка белого тумана, которая медленно ползла по траве к дому, представлялась единственной живой частью природы. Думаю, смена темы для раздумий была мне полезна, потому что, когда я вернулась в постель, я почувствовала, что меня одолевает сонливость.

Я лежала какое-то время спокойно, но все не могла заснуть, поэтому снова встала и опять выглянула в окно. Туман расстилался теперь около самого дома, и я могла видеть, как он лежал у самых стен, точно подкрадывался к окнам. Несчастный Ренфилд шумел в своей комнате сильнее прежнего, и, хотя я не могла различить ни единого слова в его разговоре, в звуках его голоса я улавливала странную угрозу в чей-то адрес. Затем я услышала шум борьбы и поняла, что служители борются с ним. Я очень испугалась, бросилась в кровать, натянула на голову одеяло и заткнула пальцами уши. Тогда мне нисколько не хотелось спать – так, по крайней мере, я думала, – но я, должно быть, тут же заснула, потому что не помню ничего, кроме снов, до самого утра, когда Джонатан разбудил меня. Мне пришлось сделать огромное усилие, и прошло некоторое время, пока я сообразила, где я и что надо мной наклонился Джонатан. Мне приснился очень страшный сон. Странно, что в нем необычным образом отразилось то, о чем я слышала и о чем думала в последнее время.

Мне казалось, я сплю и жду Джонатана. Я боялась за него, но была не в силах действовать, так как мои ноги, руки и мозг страшно отяжелели. Итак, я спала неспокойно и думала. Затем мне стало казаться, будто воздух тяжелый, сырой и холодный. Я откинула с лица одеяло и, к своему удивлению, увидела, что вокруг меня все было тускло. Газовый рожок, который я оставила гореть ради Джонатана, привернув его слегка, казался крошечной красной искрой в сплошном тумане, который, по-видимому, сделался гуще и пробрался в комнату. Тогда мне пришло в голову, что я не закрыла окно, перед тем как легла спать. Я хотела подойти, чтобы удостовериться в этом, но какой-то свинцовый летаргический сон, казалось, сковал и тело, и волю. Я закрыла глаза, но видела сквозь веки. (Удивительные шутки разыгрывают над нами сны, и как мы можем, соответственно, фантазировать.) Туман становился все гуще и гуще, и я могла видеть теперь, как он проникал в комнату, потому что видела его в виде дыма или паров кипятка, проникавших не через окно, а через замочную скважину. Он делался все гуще, пока наконец не представился сконцентрированным, вроде облачного столба, сквозь вершину которого я могла разглядеть свет газового рожка, горевшего, как красный глаз. В голове у меня все закружилось, а облачная колонна тоже кружилась по комнате, и вдруг во мне зазвучали слова Писания: «Столб облачный днем, и ночью – столб огненный». Может, это было духовное прозрение во сне? Но в этом столбе слились день и ночь, и огонь был заключен в красном глазу, который все сильней притягивал меня. Но вдруг у меня на глазах пламя раздвоилось и засверкало, как мне показалось сквозь туман, двумя красными глазами, подобно тому, что мне рассказывала Люси в одну из наших совместных прогулок, когда на утесе заходящая заря осветила окна церкви Св. Марии. Вдруг я с ужасом сообразила, что Джонатан точно так же видел этих ужасных женщин, превращавшихся из кружащегося в лунном свете тумана в реальных существ, и, должно быть, во сне мне сделалось дурно, потому что все превратилось в беспросветный туман. Последним проблеском сознания было фантастическое видение багрово-белого лица, склонявшегося ко мне из тумана. Надо быть осторожной с подобными снами, потому что они могут повредить рассудку, если будут часто повторяться. Я бы могла попросить д-ра Ван Хелсинга или Сьюарда прописать мне что-нибудь от бессонницы, но боюсь напугать их, в настоящее время они и так немало волнуются из-за меня. Постараюсь сегодня выспаться как следует. Если это не удастся, попрошу их дать мне хлорала; это не может причинить вред, если этим не злоупотребляют, но даст мне хороший ночной сон. Прошлая ночь утомила меня сильнее, чем утомляет бессонница.