Дракула

– Но, доктор, вы слишком превозносите меня, а вы меня не знаете.

– Не знаю вас? Я старик, изучивший стольких мужчин и женщин; я, который избрал своей специальностью мозг и все, что к нему относится? Я прочел ваш дневник, который вы так любезно переписали для меня и в котором каждая строка дышит истиной. Я, который прочел ваше милое письмо к бедной Люси о вашей свадьбе и о вашем доверии, и я не знаю вас? О, вы несправедливы и к себе, и ко мне… Добродетельные женщины рассказывают истории своих судеб день за днем, час за часом, минута за минутой; такие вещи могут прочесть только ангелы; и мы, мужчины, которые стремимся к пониманию, хотим, чтобы в нас была частица ангельской проницательности. Ваш муж – честнейшая, благородная душа, и вы – благородная душа, поэтому я, доверяя душе, доверяю вам. Кстати, расскажите мне о муже. Ушла ли лихорадка? Выздоровел ли он, окреп ли он?

Я воспользовалась случаем поговорить с ним о Джонатане.

– Он почти совсем поправился, но смерть м-ра Хокинса очень его взволновала.

– О да, я знаю, знаю; я читал два последних ваших письма.

– Я думаю, это его встревожило, так как в прошлый четверг, когда мы были в городе, у него снова был припадок.

– Припадок, так скоро после воспаления мозга? Это нехорошо. Какой же припадок у него был?

– Ему казалось, что он видел кого-то, напоминавшего ему нечто ужасное, нечто, что было причиной его болезни.

Теперь уж я больше не могла выдержать. Мне стало жаль Джонатана; ужас, который ему пришлось пережить, страшная таинственность его дневника и тот страх, который меня с тех пор не покидал, – все это живо предстало предо мною. Я, должно быть, была болезненно расстроена, так как бросилась на колени и, протягивая к нему руки, умоляла вылечить моего мужа. Он взял меня за руки, поднял, усадил на диван и сам сел рядом. Затем, держа мои руки в своих, он бесконечно ласково сказал:

– Моя жизнь одинока, и я всегда был так занят своими делами, что у меня оставалось очень мало времени для дружбы; но с тех пор как мой друг Джон Сьюард вызвал меня сюда, я узнал столько хороших людей, что теперь я больше, чем когда-либо, чувствую свое одиночество, все усиливающееся с годами. Уверяю вас в своей бесконечной преданности, благодарю вас за то, что вы доказали мне существование милых женщин, которые услаждают жизнь и жизнь и вера которых служат хорошим примером для детей. Я рад, очень рад, что могу быть вам полезным. Болезнь вашего мужа, наверное, находится в области моих познаний. Обещаю вам сделать все, что в моих силах, чтобы он был здоров и мужествен и чтобы ваша жизнь была счастлива. А теперь съешьте что-нибудь. Вы слишком измучены и слишком взволнованы. Джонатану тяжело будет видеть вас такой бледной, вы должны пожалеть его, поэтому вы должны есть и смеяться. Вы все уже рассказали мне о Люси, и больше не будем говорить об этом, а то все это уж слишком грустно. Я переночую в Эксетере, так как хочу обдумать все то, что вы мне говорили, а затем, если позволите, задать вам еще несколько вопросов. Тогда вы расскажете мне все о болезни Джонатана, а сейчас вы должны поесть. Потом все расскажете.

После завтрака мы вернулись в гостиную, и он сказал:

– А теперь расскажите мне все о нем.

Вначале я боялась, что этот ученый примет меня за дурочку, а Джонатана за сумасшедшего – ведь его дневник такой странный, – и я не решалась начать. Но он был очень любезен, обещал мне помочь, я поверила ему и начала свое повествование:

– Мой рассказ будет очень странным, но вы не должны смеяться ни надо мною, ни над моим мужем. Со вчерашнего дня меня охватило какое-то сомнение, но вы должны быть серьезны и не считать меня дурочкой из-за того, что я смогла поверить некоторым странным вещам.

– О, моя дорогая, – ответил он, – если б вы только знали, из-за каких странных явлений я здесь, то сами рассмеялись бы. Я научился уважать чужие убеждения, каковы бы они ни были. У меня широкие взгляды, и изменить это может лишь нечто из ряда вон выходящее.

– Благодарю вас, бесконечно благодарю вас! Вы облегчили мою душу. Если позволите, я дам вам прочесть одну тетрадь. Она очень длинная, но я переписала ее на пишущей машинке. Это копия заграничного дневника Джонатана; там описано все то, что с ним произошло. Я не решусь вам ничего о ней сказать, пока вы сами не прочтете ее. Затем, когда я снова вас увижу, быть может, вы будете так любезны и скажете мне, что вы думаете по этому поводу.

– Обещаю, – сказал он, когда я протягивала тетрадь. – Я зайду, если позволите, к вам завтра утром, пораньше, навестить вас и вашего мужа.

– Джонатан будет дома в половине одиннадцатого, приходите к завтраку – и тогда увидите его; вы можете успеть на скорый в 3.34 и будете в Паддингтоне раньше восьми.

Он взял с собой бумаги и ушел, а я сижу здесь и думаю – думаю, сама не знаю о чем.

ПИСЬМО ВАН ХЕЛСИНГА МИССИС ХАРКЕР(Лично в руки)

«25 СЕНТЯБРЯ, 6 ЧАСОВ.

Дорогая мадам Мина!

Я прочел удивительный дневник вашего мужа.

Можете спать спокойно! Как это ни страшно и ни ужасно, но все это правда! Ручаюсь своей головой! Может быть, другим от этого хуже, но для вас и для него во всем этом нет ничего страшного. Ваш муж – очень смелый человек, и, смею вас уверить – я хорошо знаю людей, – тот, кто может спуститься по стене, как он это проделал, да еще найти в себе мужество вторично проделать то же самое, – у того потрясение не может быть продолжительным. Мозг и сердце его здоровы, за это я ручаюсь, даже его не обследуя, а потому будьте спокойны. Мне придется о многом его расспросить. Я буду рад сегодня повидаться с вами, ибо я только что узнал так много нового, что положительно озадачен, озадачен более, чем когда-либо.

Преданный вамАБРАХАМ ВАН ХЕЛСИНГ».ПИСЬМО МИССИС ХАРКЕР ВАН ХЕЛСИНГУ

«25 СЕНТЯБРЯ, 6.30 ВЕЧ.

Милый д-р Ван Хелсинг!

Бесконечно благодарна вам за ваше любезное письмо, так облегчившее мне душу. Но неужели это правда и такие ужасные вещи происходят на самом деле; какой ужас, если этот господин, это чудовище, действительно в Лондоне! Мне страшно даже подумать! Я только что получила телеграмму от Джонатана, он выезжает сегодня вечером в 6.25 из Лаунсестона и будет здесь в 10.18, так что сегодня вечером я уже не буду волноваться. Поэтому прошу вас пожаловать на завтрак к восьми часам, если это не слишком рано для вас; при желании вы можете уехать в 10.30, и тогда будете в Паддингтоне в 2.35.

Ваш преданный и благодарный другМИНА ХАРКЕР».ДНЕВНИК ДЖОНАТАНА ХАРКЕРА

26 СЕНТЯБРЯ. Я надеялся, что мне больше нечего будет вносить в этот дневник, но ошибся.

Когда я вчера вернулся домой, у Мины был уже приготовлен ужин; после ужина она рассказала мне о визите Ван Хелсинга, о том, что она дала ему оба дневника, и о том, как она за меня беспокоилась.

Она показала мне письмо доктора, в котором он говорил, что все это правда. Это меня сразу поставило на ноги. Я сомневался в реальности всего этого, что меня и убивало. Но теперь, когда я знаю наверняка, я ничего не боюсь, даже самого графа. Он, как видно, все же решился приехать в Лондон, и тот, кого я видел, был, несомненно, он. Он помолодел. Ван Хелсингу суждено сорвать с него маску и разыскать его, если только он то, что говорит Мина. Мы поздно сидели и беседовали об этом. Мина одевается, а я сейчас отправлюсь в гостиницу за Ван Хелсингом.

Мне кажется, что он удивился, увидев меня. Когда я вошел в его комнату и представился, он взял меня за плечо и, повернув к свету, сказал, предварительно разглядев меня хорошенько:

– Но ведь мадам Мина говорила, что вы больны, что у вас было потрясение.

Мне было странно слышать, как этот добрый, серьезный старик называет мою жену мадам Миной. Я улыбнулся и ответил:

– Я был болен, у меня было потрясение, но вы меня вылечили.

– Каким образом?

– Я прочел ваше вчерашнее письмо к Мине. Я мучился в сомнениях, все казалось мне неестественным, я не знал, чему верить, и не верил даже собственным чувствам. Не зная, чему верить, я не знал, что делать, и все продолжал трудиться над тем, что меня губило. Гибель казалась неминуемой, так как я перестал себе доверять. Вы понятия не имеете, что значит сомневаться во всем, даже в самом себе. Сужу по вашим бровям.

– О, – сказал он, улыбнувшись, – да вы физиономист. Каждый час здесь для меня наука. Я с удовольствием пришел к вам. Простите меня, старика, но должен сказать, что вы на редкость счастливый человек, так как у вас необыкновенная жена.

Я мог бы слушать, как он превозносит Мину, целый день, поэтому я просто кивал и молчал. Она – одна из женщин, которых отличил Бог, отмеченная Его собственным перстом, дабы показывать нам, мужчинам, и другим женщинам, что существует идеал, к которому мы можем стремиться, и что его сияние доступно и здесь, на земле. Столь правдива, столь добра, столь честна, столь мало склонна к эгоизму – и это в ее юном возрасте, как правило скептичном и самовлюбленном.

– А вы, сэр?

– Я читал все ее письма к бедной Люси, и в некоторых из них говорится о вас так, что, хотя я вас знаю всего лишь несколько дней, да и то по рассказам других, все же предлагаю вам свою дружбу.

Мы пожали друг другу руки.

– А теперь, – продолжал он, – позвольте попросить вас прийти мне еще немного на помощь. Мне предстоит трудная задача, но я не знаю, с чего начать. Вы можете мне помочь. Не расскажете ли, что было до вашего отъезда в Трансильванию? Впоследствии мне понадобится еще кое о чем спросить, но пока довольно и этого.

– Послушайте, сэр, – сказал я, – то, о чем вы говорите, касается графа?

– Да, – ответил он.

– Тогда я весь к вашим услугам. Так как вы уезжаете поездом в 10.30, у вас не будет времени прочесть сейчас все, но я вам дам имеющиеся у меня бумаги, можете взять их с собой и прочесть в поезде.

После завтрака я проводил его на вокзал. Прощаясь, он сказал:

– Можете вы приехать в город с женой, если я попрошу вас?

– Мы приедем к вам, когда пожелаете, – ответил я.

Я купил ему местные утренние газеты и вчерашние лондонские; пока мы стояли у окна вагона в ожидании отхода поезда, он перелистывал и просматривал их. Вдруг глаза его остановились на чем-то в «Вестминстер газетт». Я узнал ее по цвету бумаги. Он побледнел, внимательно прочел и тихо простонал: «Боже мой! Боже мой! Так скоро! Так скоро!» Мне кажется, он совершенно забыл обо мне. Тут раздался свисток, и поезд тронулся. Это заставило его опомниться, он высунулся в окно, замахал мне рукой и крикнул: «Привет мадам Мине, напишу вам, как только успею!»

ДНЕВНИК Д-РА СЬЮАРДА

26 СЕНТЯБРЯ. Действительно, нет ничего труднее конца. Не прошло и недели, как я сказал себе: «Finis», а вот уже снова приходится начинать или, вернее, продолжать свои записки. До сегодняшнего вечера не было причин обдумывать то, что произошло. Благодаря нашим заботам Ренфилд сделался чрезвычайно здравомыслящим, он покончил с мухами и принялся за пауков, так что не доставляет мне никаких хлопот. Я получил письмо от Артура, написанное в воскресенье, из которого видно, что ему намного лучше; Квинси Моррис с ним, а это для него большое утешение. Квинси также написал мне пару строк и утверждает, что к Артуру возвращается его прежняя беспечность, так что за них я больше не беспокоюсь. Что же касается меня, я снова с прежним восторгом принялся за работу и теперь могу сказать, что рана, нанесенная мне Люси, начинает затягиваться. Теперь все началось сначала, и одному Творцу известно, чем все это кончится. Мне сдается, что Ван Хелсинг думает, будто ему это тоже известно, но он хочет разжечь любопытство. Вчера он ездил в Эксетер и ночевал там. Сегодня он вернулся в половине пятого, стремглав влетел в мою комнату и сунул мне в руки вчерашнюю «Вестминстер газетт».

– Что вы по этому поводу скажете? – спросил он, заложив руки за спину.

Я вопросительно взглянул на газету, так как не понимал, что он имел в виду; он взял у меня газету и показал статью о детях, похищенных в Хэмпстеде. Меня это мало интересовало, пока наконец я не прочел описание маленьких, как точки, ранок от укола на шее. Какая-то мысль блеснула у меня, и я посмотрел на него.

– Ну? – спросил он.

– Это вроде ранок бедной Люси?

– Что же это значит?

– Только то, что причина одна и та же. Что ранило ее, также ранило их…

Я не совсем понял его ответ.

– Косвенно это так, но в прямом смысле – нет.

– То есть как, профессор? – спросил я.

Его серьезность меня забавляла, ибо четыре дня полного отдыха после того вечного страха воскресили во мне бодрость духа, но, взглянув на него, я смутился. Я никогда еще не видел его таким суровым, даже тогда, когда мы пали духом из-за состояния бедной Люси.

– Объясните мне! – попросил я. – Я ничего не понимаю. Я не знаю, что думать, и у меня нет никаких данных, по которым я мог бы догадаться, в чем дело.

– Ведь не станете вы утверждать, Джон, что не имеете понятия, отчего умерла Люси, несмотря на факты, которые вы могли наблюдать, несмотря на мои намеки?

– Из-за нервного потрясения, вследствие большой потери крови?

– А откуда потеря крови?

Я покачал головой. Он подошел ко мне, сел и продолжал:

– Вы очень умны, Джон, вы хорошо рассуждаете, ваш дух смел, но вы слишком рассудочны. Вы не желаете ни видеть, ни слышать ничего неестественного, и все, что не касается вашей обычной жизни, вас не трогает. Вы не думаете, что существуют вещи, которых вы не понимаете, но которые тем не менее существуют, что есть люди, которые видят то, чего другой не может видеть; но имейте в виду, существуют вещи, которых просто так не увидишь. В том-то и ошибка нашей науки, она все хочет разъяснить, а если это не удается, утверждает, что это вообще не поддается объяснению. И все-таки каждый день рядом с нами заявляют о возникновении новых религий, вернее, считающихся новыми; но в основе своей они стары и только притворяются юными, как светские дамы в опере. Надеюсь, в настоящее время вы верите в преобразование тел? Нет? А в материализацию? Нет? А в астральные тела? Нет? А в чтение мыслей? Нет? А в гипноз?

– Да, – сказал я. – Шарко это довольно убедительно доказал.

Он улыбнулся и продолжил:

– Значит, вы этим удовлетворены и можете проследить за мыслью великого Шарко – мир праху его! – проникающей в самую душу пациента? Да? Но, может быть, вы в таком случае довольствуетесь одними фактами и не ищете их объяснения? Нет? Тогда ответьте мне: как же вы верите в гипнотизм и отрицаете чтение мыслей? Позвольте обратить ваше внимание, мой друг, на то, что в области электричества теперь сделаны такие открытия, которые посчитали бы дьявольскими происками даже те, кто открыл само электричество, и, между прочим, происходи это чуть раньше, их самих сожгли бы как колдунов. В жизни всегда есть тайны. Почему это Мафусаил прожил девятьсот лет, старый Парр – сто шестьдесят девять, между тем как бедная Люси, в венах которой струилась кровь четырех человек, не смогла прожить и дня? Ибо, проживи она еще хотя бы день, мы бы ее спасли. Знаете ли вы тайну жизни и смерти? Знаете ли вы сравнительную анатомию и можете ли с ее помощью сказать, почему в некоторых людях сидит зверь, а в других его нет? Не можете ли вы мне сказать, почему все пауки умирают в молодости и смерть их быстра, а ведь нашелся один большой паук, который жил сотни лет в башне древней испанской церкви и рос, рос до тех пор, пока наконец не оказался в состоянии выпить все масло из церковных лампад? Не можете ли вы мне сказать, почему в пампасах, да и в других местах живут летучие мыши, которые прилетают ночью, прокусывают вены у коров и лошадей и высасывают у них кровь? Почему на некоторых островах западных морей существуют летучие мыши, которые целыми днями висят на дереве; видевшие их говорят, что они величиной с гигантский орех или гроздь; ночью же, когда матросы спят на палубе из-за духоты, они набрасываются на них, а затем… а затем на следующее утро находят мертвецов, таких же бледных, как Люси?

– Помилуй Бог, профессор! – воскликнул я, вскочив. – Не хотите ли вы сказать, что такая летучая мышь укусила Люси и что подобная вещь возможна в Лондоне в девятнадцатом веке?

Он остановил меня движением руки и продолжал:

– Не объясните ли вы мне, почему черепаха живет дольше, чем целые поколения людей, почему слон способен пережить целые династии и почему попугай умирает лишь от укуса кошки или собаки и ни от каких других болезней? Не объясните ли вы мне, почему люди разного возраста, живущие в разных местах, верят, что существуют такие люди, которые могли бы жить вечно, если бы их существование не прекращалось насильственно, что существуют мужчины и женщины, которые не могут умереть? Нам известно – ибо наука подтверждает эти факты, – что жабы жили тысячи лет замурованными в скалах. Не можете ли вы мне сказать, как это индийский факир приказывает похоронить себя живым, на его могиле сеют рожь, рожь созревает, ее жнут, она снова созревает, и снова ее жнут, затем раскапывают могилу, вскрывают гроб, и из него выходит живой факир и продолжает жить по-прежнему среди людей?

Тут я прервал его. Я окончательно сбился с толку, он засыпал меня целым градом причудливых явлений природы и всевозможных невозможностей, так что мозг мой попросту воспалился.

У меня было смутное ощущение, что вновь, как когда-то давно в Амстердаме, он давал мне урок; но тогда он говорил об определенных вещах, так что у меня всегда был конкретный предмет для размышлений. Теперь же, не имея опоры, мне едва удавалось следить за ходом его рассуждений.

– Профессор, я готов снова быть вашим прилежным учеником. Скажите ваш тезис, чтобы я мог применить полученные от вас знания, когда вы станете продолжать. До сих пор я бросался из стороны в сторону, следовал за вашей фантазией как безумец, а не как здравомыслящий человек. Я чувствую себя новичком, заблудившимся на болоте в тумане, он скачет с кочки на кочку в надежде выбраться, шагает, сам не зная куда.

– Очень наглядно, – ответил он. – Хорошо, я вам скажу. Тезис следующий: я хочу, чтобы вы уверовали.

– Во что?

– Уверовали в то, во что верить не можете. Приведу пример. Мне пришлось слышать от одного американца такое определение веры: это то, что дает нам возможность поверить в то, что мы считаем невероятным. В одном отношении я с ним согласен. Он этим хотел сказать, что на жизнь надо смотреть широко и не следует допускать, чтобы маленькая ничтожная истина подавляла бы великую истину, как маленький утес вагонетку железной дороги. Нам для начала нужна небольшая истина. Господи! Мы храним и ценим ее, но не следует верить, что это всемирная истина.

– Так, значит, вы боитесь, что преждевременное раскрытие может вызвать во мне предубеждение в отношении некоторых странных явлений? Я правильно понял вашу мысль?

– Ах, вы все же мой любимый ученик! Вас стоит учить. Так как вам хочется понять, то вы уже сделали к истине первый шаг, значит, вы полагаете, что ранки на шее у детей того же происхождения, что и у мисс Люси?

– Я так полагаю, – ответил я.

– Вы ошибаетесь. О, если б так оно было! Но увы! Нет! Хуже, гораздо, гораздо хуже!

– Во имя Господа Бога, Ван Хелсинг, что вы хотите сказать? – воскликнул я.

В отчаянии взмахнув руками, он упал в кресло, поставил локти на стол и, закрыв лицо руками, произнес:

– Эти ранки нанесла сама Люси!

Глава XV

ДНЕВНИК Д-РА СЬЮАРДА(Продолжение)

Страшная злоба овладела мной; у меня возникло такое чувство, будто он дал пощечину живой Люси. Я резким движением отодвинул стул, встал и сказал:

– Вы с ума сошли, Ван Хелсинг.

Он поднял голову и грустно и бесконечно ласково посмотрел на меня, я сразу успокоился.

– Хотелось бы мне, чтобы так было на самом деле, – сказал он. – Сумасшествие легче перенести, чем такую действительность. О мой друг, подумайте, почему я шел окольными путями и так долго не говорил вам столь простой вещи. Потому ли, что я презираю вас и презирал всю жизнь? Оттого ли, что хотел доставить вам страдания? Оттого ли, что я теперь захотел отплатить за то, что вы когда-то спасли мне жизнь, избавив от столь ужасной смерти? О нет!

– Простите меня, – пробормотал я.

Он продолжал:

– Милый друг, все это оттого, что я жалел вас, не хотел вас сразить одним махом, так как знаю, что вы любили эту милую девушку. Но я знаю, что даже и теперь вы не верите. Столь трудно поверить в истину, отвергаемую нашими убеждениями, что мы неизбежно колеблемся, тем более когда истина касается такого существа, как мисс Люси. Сегодня ночью я хочу убедиться! Хватит ли у вас мужества пойти со мной?

Меня это потрясло. Человек не любит убеждаться в подобной правде. Только Байрон был исключением из правила, когда речь шла о ревности:

И убедиться в том, чего страшишься знать.

Он заметил мои колебания и добавил:

– Моя логика очень проста, на сей раз не логика безумца, прыгающего наугад с кочки на кочку в туманном болоте; если это неправда, то доказательство принесет облегчение; во всяком случае, оно не повредит. Но если это правда!.. Вот в том-то весь ужас; но даже ужас поможет мне, потому что в нем я обрету уверенность! Пойдемте, я изложу вам свой план: во-первых, навестим того ребенка в больнице. Д-р Винсент из «Северной больницы», где, судя по газетам, находится ребенок, мой большой друг. Он разрешит ознакомиться с этим случаем двум ученым. Мы ему скажем, что хотим получить. А потом… Мы ему скажем, что хотим поучиться. А потом…

Он вынул из кармана ключ и показал его мне.

– А потом мы проведем ночь на кладбище, где похоронена Люси. Вот ключ от ее склепа. Мне дал его кладбищенский служащий, поручив передать Артуру.

Сердце мое оборвалось, я чувствовал, что нам предстоит ужасное испытание. И все-таки я не мог отказаться… Я собрал все свое мужество и сказал, что нам следует торопиться, так как время близится к полудню.

Ребенок уже проснулся. Он выспался, поел и в общем чувствовал себя хорошо. Д-р Винсент снял с его шеи повязку и показал нам ранки. Не было сомнения, что они тождественны с теми, которые были у Люси. Они были только чуть поменьше, а края у них – свежие, вот и вся разница. Мы спросили у Винсента, каково его мнение; он ответил, что это, должно быть, укус животного, быть может, крысы; но лично он склонен думать, что это укус одной из тех летучих мышей, которых так много в северной части Лондона.

– Вполне вероятно, – сказал он, – что среди множества безвредных есть опасные, дикие летучие мыши с юга. Возможно, моряк привез такую мышь с собой, а она улетела, или молодая летучая мышь улетела из Зоологического сада, или, наконец, какая-нибудь из них вскормлена вампиром. Такие вещи, знаете ли, случаются. Десять дней назад убежал волк, и его видели в этих местах. Поэтому всю следующую неделю дети играли в «Красную Шапочку», пока не появилась новая страшная игра «леди-привидение», которой все отдались с восторгом. Даже этот бедный малыш, проснувшись сегодня, спросил у сестры, не отпустит ли она его домой. Когда она спросила его, почему он мечтает покинуть больницу, тот ответил, что хочет поиграть с «леди-привидением».

– Надеюсь, – сказал Ван Хелсинг, – отправляя ребенка домой, вы не забудете предупредить родителей, чтобы те глаз с него не спускали. Его навязчивое желание убегать из дому чрезвычайно опасно – если он проведет вне дома еще одну ночь, это может кончиться самым роковым образом. Но в любом случае, полагаю, вы продержите его у себя еще несколько дней?

– Разумеется. По меньшей мере еще неделю, а может быть, и еще дольше, пока ранка совсем не затянется.

Посещение больницы отняло больше времени, чем мы рассчитывали, солнце село еще до того, как мы вышли из больницы. Когда Ван Хелсинг увидел, что стемнело, он сказал:

– Ну, теперь нам нечего спешить. Сейчас куда позже, чем я думал. Пойдем поищем, где бы нам поесть, затем отправимся дальше.

Мы поужинали в «Джек-Стро-Кэстль» в компании велосипедистов и прочих веселых и шумных людей. Около десяти часов мы покинули кабачок. Было очень темно, и редкие фонари только подчеркивали мрак, когда мы покидали освещенное место. Профессор, очевидно, уже обдумал дорогу, так как шел уверенно; что же до меня, я совсем не мог ориентироваться. Чем дальше мы шли, тем меньше попадалось нам людей навстречу, так что мы даже поразились, когда нам встретился конный ночной патруль, объезжавший свой участок. Наконец мы пришли к кладбищенской стене, через которую мы и перелезли с некоторым трудом, так как было страшно темно и местность казалась незнакомой; мы добрались с трудом до склепа Вестенра. Профессор достал ключ, открыл дверь склепа и, отступив, любезно, но совершенно бессознательно жестом предложил мне пройти вперед. Какая-то странная ирония заключалась в этом предложении, в этой любезной уступчивости в столь ужасный момент. Мой спутник тотчас же последовал за мной и осторожно притворил дверь, предварительно убедившись, что замок у нее простой, а не пружинный. Затем он пошарил в своей сумке и, вынув оттуда спички, зажег свечу. В склепе и днем было мрачно и жутко, несмотря на цветы, усыпавшие могилу, а теперь, при слабом мерцании свечи, он производил настолько жуткое и тяжелое впечатление, что невозможно даже представить себе, не увидев: цветы поблекли, завяли, они порыжели и слились с превратившейся в коричневую зеленью; в огромном количестве появились пауки и жуки и чувствовали себя как дома; время обесцветило камень, известняк пропитался пылью, железо заржавело и покрылось плесенью, медь потускнела, и потемнела серебряная доска. Невольно рождалась мысль, что не только жизнь – физическая жизнь – недолговечна.