Мастер Баллантрэ

Мне снилось, будто я вижу, что вы едете верхом, – где это, в каком именно месте, я не помню, знаю только, что недалеко от Рима. По правую сторону от вас виднелась древняя могила, а по левую находился сад, в котором росли вечнозеленые растения. Мне помнится, что я начал кричать, чтобы вы не ехали дальше, но не знаю, слышали ли вы, что я вас зову, или нет, но только вы ехали все дальше вперед. Таким образом, вы приехали в весьма пустынную местность, в которой было множество развалин. В одной из развалин была отпертая дверь, а неподалеку от нее стояла небольшая сосна. Вы сошли с лошади (в это время я все звал вас, чтобы вы вернулись), привязали лошадь к сосне и смело вошли в дверь развалины.

В коридоре, в котором вы после этого очутились, было очень темно, но, несмотря на это, я во сне все-таки мог вас видеть и все время, следуя за вами, кричал, чтобы вы вернулись обратно. Вы шли некоторое время прямо вперед, а затем повернули направо и дошли до места, в котором находился колодец. Когда я увидел, как вы подходите к этому колодцу, я принялся кричать, размахивая руками, и звать вас, чтобы вы вернулись; наконец я принялся чуть ли не слезно упрашивать вас послушаться меня и отойти от колодца. Я кричал вам, что вы сами идете на гибель, да, я помню, что именно это были мои слова. Я не знаю, почему мне во сне казалось, что вы погибнете, когда подойдете к колодцу, но только я ясно помню, что это было так. Но, несмотря на все мои крики и предостережения, вы все-таки подошли к колодцу, прислонились к его краям и стали смотреть прямо на находившуюся в нем воду. Что с вами дальше случилось, я, в сущности, не помню, помню только, что я проснулся в страшном волнении и в слезах.

Ну-с, а теперь я от глубины души благодарен вам за то, что вы настояли на том, чтобы я рассказал вам сон. Сон этот, словно тяжесть, давил меня, а теперь, после того, как я рассказал его вам при дневном свете, он кажется мне вовсе не таким страшным.

– Не знаю, как вам сказать, – начал было барон после того, как граф замолчал, – но мне кажется, что сон этот действительно странный. Вы сказали, что со мной что-то случилось, но вы не знаете что? Ну, да что говорить об этом. Ведь это только сон, и хотя и неприятный, но все же пустой сон. Я расскажу его нашим друзьям, и мы посмеемся над ним.

– Не советую вам смеяться и рассказывать о нем, – сказал граф. – Мне неприятно даже слышать о нем, и лучше всего было бы, если бы и вы, и я о нем забыли.

– Ну, как хотите, – ответил барон.

Спустя несколько дней после этого граф предложил барону проехаться с ним верхом по полям, и барон, не знавший, какую вражду к нему питал граф, а, напротив, воображавший, что он начинает питать к нему особенную привязанность, охотно согласился ехать с ним. Когда они находились на обратном пути в Рим, граф незаметным образом устроил так, что они очутились на дороге, ведущей к развалинам. Но вдруг он подтянул поводья лошади, закрыл рукой глаза и громко закричал.

Когда он отнял руку от лица, оно было совершенно бледное, как полотно. Граф был очень хороший актер, и когда нужно было, мог даже бледнеть.

– Что с вами, что с вами случилось? – спросил барон.

– Ничего, – ответил граф, – я сам не знаю, что. Мне что-то пригрезилось. Поедемте скорее обратно в Рим.

Но в то время, как они возвращались, барон заметил, что по одну сторону дороги, неподалеку оттуда, где они находились, была древняя могила, а по другую – сад, в котором росли вечнозеленые растения.

– О, ради Бога, поедемте скорее домой, – сказал граф, делая вид, что он дрожит, – скорее обратно в Рим и домой. Там я тотчас улягусь в постель.

– Да, поедемте скорее обратно в Рим, – сказал барон изменившимся вдруг голосом. – Мне кажется, что вы не совсем здоровы.

На обратном пути никто из них больше не разговаривал, и они молча отправились каждый к себе домой. Граф тотчас улегся в постель и, распустив слух, что он захворал местной лихорадкой, пролежал в ней несколько дней.

На следующий же день после того, как граф слег в постель, лошадь барона нашли привязанной к сосне, но о нем с той поры никто ничего не слышал.

– Ну-с, а теперь скажите-ка мне ваше мнение, – спросил мастер Баллантрэ, окончив свой рассказ, – граф убийца или нет?

– А вы уверены в том, что это был граф? – спросил я.

– В точности я не могу вам это сказать, – ответил мастер Баллантрэ, – но я знаю только, что он был аристократ. Не правда ли, какой это хитрый человек? Желаю вам, Маккеллар, чтобы Бог не допустил вам иметь такого хитрого врага!

Он все по-прежнему занимался своими эквилибристическими упражнениями, и то взлетал наверх, то сразу опускался вниз. Последние слова он сказал, взлетая наверх, и тотчас после этого он снова очутился у моих ног.

Я смотрел на то, как он качался предо мной, и почувствовал, как у меня от того начала кружиться голова, а затем мне казалось, что она сделалась пустая, и я, находясь в каком-то полупьяном состоянии, спросил:

– И граф очень ненавидел барона?

– О, да, у него даже мороз пробегал по коже, когда тот приближался к нему, – ответил мастер Баллантрэ.

– Я могу это понять, я сам испытывал такого рода чувство, – сказал я.

– В самом деле? – воскликнул мастер Баллантрэ. – Это для меня новость. Не знаю, могу ли я льстить себя мыслью, что тот, к кому вы питаете такого рода неблагоприятные чувства, именно я, но мне кажется, что это так. Это я, не так ли?

Он теперь уже не стоял, а, перекинув одну ногу на другую и скрестив руки, уселся в крайне грациозной, но вместе с тем и опасной позе на борт корабля. Каким образом он, не теряя равновесия, мог спокойно качаться, я даже не мог понять.

Когда я увидел, в какой опасной позе сидит мастер Баллантрэ, я словно одурел от желания, чтобы он свалился. И вот мне вдруг снова показалось, что я вижу перед собой милорда сидящим возле стола и поддерживающим голову руками, затем он поднял ее и с укором взглянул на меня. Слова, которые я произнес во время моей молитвы, пришли мне в голову: «Если бы я был более храбрый человек, то я, быть может, давно бы убил этого злого врага». Я собрал всю свою энергию, и в то время как корабль опустился, и в этот раз довольно низко, я толкнул своего врага ногой. Но мой гадкий поступок ни к чему не привел. Не знаю, произошло ли это оттого, что у меня не хватило решимости толкнуть его сильно, или же он был настолько хитер, что заметил мое движение, но только в ту же минуту, как я дотронулся до него ногой, он быстро вскочил на ноги и ухватился рукой за штаг.

Мучимый угрызениями совести и в ужасе от страшного поступка, который я совершил, я бросился на палубу во всю свою длину и лежал там, словно убитый, в то время как мастер Баллантрэ стоял между бульварками, куда он отскочил, и, держась за штаг, смотрел на меня каким-то странным взглядом. Не знаю, сколько времени я пролежал, а он простоял в этой позе, но только он первый начал говорить.

– Маккеллар, – сказал он, – я не стану упрекать вас за то, что вы сделали, но я намерен заключить с вами условие. Что касается вас, то я уверен, что вы не желали бы, чтобы кто-нибудь узнал о том, что вы намеревались совершить преступление, а что касается меня, то я должен откровенно сказать вам, что мне крайне неприятно находиться изо дня в день с человеком, от которого я постоянно могу ждать, что он меня убьет. Поэтому обещайте мне, что вы… впрочем, нет, теперь ничего не обещайте, вы находитесь в таком состоянии, что брать с вас слово в данную минуту нельзя, вы должны сначала успокоиться, иначе вы впоследствии можете поставить мне в укор, что я воспользовался тем, что вы были расстроены, и выманил у вас обещание. Я покидаю вас теперь, успокойтесь, а потом я предложу вам тот вопрос, который я намерен вам предложить.

Сказав это, он быстро и легко, словно белка, по лестнице спустился в каюту и исчез.

Приблизительно через полчаса после этого он снова вернулся ко мне.

Я все еще лежал на том же самом месте, где он меня оставил.

– Ну-с, – сказал он, – можете и желаете вы, как верующий христианин и как верный слуга моего брата, дать мне слово, что вы никогда не повторите покушения на мою жизнь?

– Да, я даю вам это слово.

– Потрудитесь дать мне руку и подтвердить то, что вы сказали.

– Извольте, вы имеете полное право это требовать, – ответил я.

И я подал ему руку и повторил свое обещание. Он снова уселся в той же опасной позе, в которой он сидел до того времени, как я его толкнул.

– Отойдите отсюда! – закричал я. – Я не могу видеть, что вы сидите в такой опасной позе и на таком опасном месте. Стоит только кораблю накрениться на бок, и вы свалитесь в воду.

– Вы удивительно непоследовательны, – сказал мастер Баллантрэ, улыбаясь, но между тем он встал и переменил место, а затем продолжал: – Знаете, что я вам скажу, Маккеллар? Вашим сегодняшним поступком вы необыкновенно выиграли в моих глазах. Вы думаете, что я не умею ценить в человеке преданность? Вы любите моего брата больше всего на свете, и ради него решились даже на преступление. Это доказывает, что вы человек преданный, а это я ценю. Как вы думаете, почему я таскаю повсюду с собой Секундру Дасса? Потому, что я знаю, что он до такой степени предан мне, что готов из-за меня совершить какое угодно преступление, и я люблю его за это. Быть может, вам это покажется странным, но после того, что вы хотели меня утопить, я питаю к вам несравненно больше уважения, чем прежде. Я думал, что вы настолько твердо усвоили себе десять заповедей, что не решитесь поступить против того, что в них сказано; но нет, я вижу, черт возьми, у этой старой бабы в жилах кровь течет. Из этого еще не следует, – продолжал он, улыбаясь, – что вы не должны держать слово, которое вы мне дали, о, нет, я требую, чтобы вы не изменяли ему, да, впрочем, вы, вероятно, и не измените ему уж единственно из гордости.

– О, да, разумеется, я вовсе не намерен изменять своему слову и прошу у вас прощения за то, что я решился покуситься на вашу жизнь. Я надеюсь, что Бог по Своей великой милости простит мне этот грех. Во всяком случае, слово свое я дал и сдержу его. Но когда я вспоминаю о том человеке, которого вы преследуете…

– Странное это чувство – любовь, и странные существа – люди, – сказал мастер Баллантрэ. – Вы воображаете, что вы любите моего брата. Я могу вас уверить, что вы скорее привыкли к нему. Вспомните-ка хорошенько: я уверен, что когда вы приехали в первый раз в Деррисдир, брат мой вам вовсе не понравился, и вы, наверно, решили, что это молодой человек, не отличающийся никакими выдающимися способностями, что это самый ординарный молодой человек. Он, разумеется, остался таким же ординарным, как и прежде, разница только в том, что он сделался теперь старше. Если бы вы случайно, вместо того, чтобы полюбить его, полюбили меня, то вы держали бы теперь мою сторону.

– Про вас ни в каком случае нельзя сказать, что вы человек ординарный, – ответил я. – И вы человек умный, хотя то, что вы только что сказали, не совсем умно. Вы верите моему слову, ну, и если вы верите ему, то верьте тому, что я говорю. Я никогда бы не мог полюбить вас по той причине, что мои нравственные принципы слишком резко противоположны вашим. Подобно тому, как я не могу смотреть на сильный свет, чтобы не закрыть глаза, точно также я не могу иметь дело с вами, если не заглушу заранее свою совесть.

– А, вот что! – сказал он. – Ну, да, видите ли, вы меня не поняли. Я говорю относительно того, что вы полюбили бы меня, если бы познакомились со мной в то время, когда я был еще юношей. Я не всегда был таким, какой я теперь, и, быть может, если бы у меня был в юности добрый друг, как, например, вы, который бы руководил мною, то я был бы совсем другим человеком.

– О, едва ли, мистер Балли, – сказал я. – Вы бы, по всей вероятности, подняли меня только на смех и больше ничего. Я уверен, что вы никогда и десятью вежливыми словами не перекинулись бы со старым подагриком.

Но он старался теперь всячески оправдаться и просил меня не вспоминать о прошедшем. Прежде, разговаривая со мной, он находил особенное удовольствие выставлять себя с дурной стороны, он как бы хвастался своей порочностью; теперь же, хотя он и не был настолько непоследователен, чтобы отрицать то, что он прежде говорил, он старался все-таки доказать, что он вовсе не такой дурной человек, каким он кажется.

– Я убедился в том, что вы не тряпка, а человек, и поэтому я поговорю с вами откровенно, – сказал он. – Прежде мне казалось, что с вами говорить не стоит, и поэтому я не брал на себя этот труд, но когда я удостоверился в том, что вы живое существо, я решил потолковать с вами по душам. Я также человек, и у меня также кроме недостатков есть и достоинства.

И после этого он начал излагать мне свою философию, которая показалась мне крайне скучной и на которую я ответил ему только одно:

– Бросьте ваше намерение и уезжайте вместе со мной обратно в Деррисдир, тогда я вам поверю.

Он покачал на эти слова головой и сказал:

– О, Маккеллар, мне кажется, что мы с вами будем жить тысячи лет вместе, и все-таки вы меня не поймете. Я решил отправиться в сражение, я долго думал о том, решиться мне идти или нет, и по зрелому обсуждению пустился в поход, и час, в который я оставил бы мысль бороться, еще не настал. Теперь уже двадцать лет, как между мной и моим братом происходит борьба. Она началась в ту минуту, когда мы бросили жребий, кому из нас идти на войну. То один, то другой из нас одерживает верх, но до сих пор ни один из нас не сдался, а что касается меня, то если я бросил кому-нибудь перчатку, то я уж буду сражаться и защищать свою честь до последней капли крови.

– Наплевать на вашу честь, – сказал я. – Вы ведете такой образ жизни, что ваши высокопарные выражения о чести не что иное, как пустые фразы. Вы придаете слишком много значения тому ничтожному вопросу, о котором идет речь. Весь вопрос сводится к тому, что вам нужны деньги, вот отсюда и ведет начало вся вражда, которую вы питаете к вашему брату. И ради достижения этой цели что вы собираетесь делать? Вы собираетесь нарушить покой мирно живущей семьи, которая не причинила вам никакого вреда, испортить нравственность вашего племянника и разбить сердце вашего родного брата. Из-за каких-нибудь несчастных шиллингов вы собираетесь дубиной хлопнуть беззащитного человека, и это вы называете «бороться до последней капли крови и защищать свою честь».

Мы часто рассуждали с ним по поводу этого вопроса, и каждый раз, когда я ему высказывал приблизительно то, о чем я только что упомянул, он смотрел на меня, как будто он не понимал, что я хотел сказать, и только улыбался. Один раз, впрочем, он пустился со мной в довольно продолжительную беседу по этому поводу и высказал весьма интересные лжемудрствования, которые стоит передать, чтобы ты, мой благосклонный читатель, получил полное понятие о характере этого человека.

– Вы, как человек не военный, воображаете, что для того, чтобы вести войну, надо бить в барабаны и носить знамя, – сказал он. – Война, как говорили древние, действительно ultima ratio, и поэтому вы воображаете, что только тогда, когда нам открыто объявили войну, мы должны отправиться воевать. Поймите, Маккеллар, как секретарь вы знаток своего дела и, быть может, как управляющий – насчет этого я не спорю; но в деле ведения войны вы ничего не понимаете.

– Я мало интересуюсь войной, и как ее вести, – ответил я, – и могу сказать вам только одно: вы напрасно защищаетесь. Что бы вы ни говорили, факт остается фактом, что ваш брат хороший человек, а вы – дурной.

– Если бы я был на месте Александра… – начал было мастер Баллантрэ.

– Вот этим способом мы сами себя обыкновенно надуваем! – воскликнул я. – Вы говорите, «если бы я был на месте Александра, то я поступал бы иначе», а я говорю: «Если бы я был на месте Павла, то я сделал бы то или другое». Могу вас уверить, что будь я не Эффраим, а Павел, я поступал бы точно так же, как и теперь, в этом я убежден.

– А я могу вас уверить, – закричал он, перебивая меня, – что если бы я был каким-нибудь вождем диких племен или королем, положим, африканцев, то мои подданные, наверно, обожали бы меня. Я дурной человек?.. Это вздор! Я только рожден быть властелином. Спросите Секундру Дасса, пусть он скажет вам, как я обращаюсь с ним. Положительно, как с сыном. Сделайтесь завтра моим рабом, подчинитесь мне во всем, дайте мне владеть вами, как я владею своими членами, и вы не будете иметь больше повода жаловаться на меня. Отдайтесь мне вполне, то есть будьте мне преданным и любящим рабом, и я во сто раз сильнее буду любить вас. Я должен иметь все или ничего. Но то, что я получаю, я возвращаю сторицей. Если я родился быть властелином, то я и должен иметь власть. Уж у меня такая натура – тут делать нечего.

– По моему мнению, вам властвовать отнюдь нельзя, – ответил я. – Я бы скорее отдал власть в руки «тех людей», которых вы ненавидите.

– Как бы не так! – воскликнул он. – Но знаете что: я готов был бы даже оставить в покое «тех людей», к которым вы питаете такой особенный интерес, и не стал бы их трогать, а завтра же, уверяю вас, завтра же уехал с вами обратно и затем окунулся бы снова в тот омут, кишащий головорезами и обманщиками, который носит название «свет», да, говорю вам, я завтра же согласился бы отказаться от всякой мысли о мести, если бы только… если бы только…

– Если бы только что? – спросил я.

– Если бы только «они» на коленях попросили у меня пощады. Да, пощады. И непременно публично. В присутствии посторонних лиц. Не могу даже сказать наверно, Маккеллар, успокоился ли бы я тогда и не потребовал ли бы я еще большего унижения с «их» стороны для удовлетворения моего самолюбия.

– О, тщеславие, и какое пустое тщеславие, – сказал я. – Ваше злое желание причинить вред тому, кто вам не поддается, вытекает из того же источника, из которого вытекает стремление простой крестьянской девушки, воображающей, что она красива, и что она может поразить все сердца, а именно: из пустого тщеславия.

– Если вы воображаете, что вы вашими словами убедили меня в том, что я не прав, то вы ошибаетесь, – сказал он. – Вы называете меня тщеславным, а я считаю себя только гордым. И что же вы думаете, что вы не тщеславный человек? Вовсе нет. Вы как-то сказали мне, что вы уверены в том, что я доверяю вашей совести, и, как я заметил, вы гордитесь тем, что вам верят. Вы во что бы то ни стало желаете слыть за un homme de parole. В этом – ваша гордость. А я скажу, в этом ваше тщеславие. Не все ли равно, как мы назовем ваше стремление слыть за homme de parole, тщеславием ли, гордостью ли, это сути дела нисколько не меняет. У меня же стремление властвовать и побеждать, и это стремление вы можете назвать каким вам угодно названием – тщеславием, добродетелью или гордостью, одним словом, как хотите. Самое важное то, что у вас и у меня один и тот же импульс, заставляющий нас действовать так, как мы находим необходимым.

Мы с мастером Баллантрэ очень часто разговаривали таким образом, и разговаривали очень дружно. Мы вообще находились теперь в самых дружеских отношениях, в лучших, чем мы были в последнее время в Деррисдире. Несмотря на то, что мы часто спорили, между нами не только не возникало никакой ссоры, а, напротив, мы чувствовали друг к другу искреннюю привязанность.

Когда я вскоре после того, как буря улеглась, захворал, он сидел возле моей койки, занимал меня разговорами и давал мне лекарства, которые мне чрезвычайно помогали. И я принимал их совершенно спокойно, нисколько не боясь, что он даст мне что-нибудь вредное.

Он сам первый начал со мной разговор по поводу того, что я его не боюсь.

– Видите ли, – сказал он мне, – вы начинаете теперь лучше понимать меня и не боитесь, что я, воспользовавшись тем, что я тут единственный, который понимает что-нибудь в лечении, угощу вас таким лекарством, от которого вы можете умереть. И обратите внимание, что я стараюсь вас вылечить, несмотря на то, что вы покушались на мою жизнь. А заметили ли вы, что именно с того дня, когда вы совершили ваш неблаговидный поступок, я начал обращаться с вами гораздо лучше? А почему? Потому что я стал вас уважать за вашу энергию. Быть может, это покажется вам странным, но все-таки это так.

Я не знал, что ответить ему на эти слова, и поэтому промолчал.

Я должен сказать, что в то время я был глубоко убежден в том, что он чувствует ко мне изестного рода симпатию, да даже теперь еще уверен в том, что в то время он был ко мне расположен, потому что он обращался со мной удивительно ласково.

Странный и весьма печальный факт! Как только мастер Баллантрэ начал обращаться со мной ласково, ненависть, которую я питал к нему, совершенно исчезла, я начал питать к нему даже искреннюю привязанность, и видение, в котором мне представлялся мой дорогой патрон и которое мне раньше так часто показывалось, совершенно исчезло, и я о нем даже забыл.

Я не могу не сознаться, что в словах, которые 2 июля того же года, в то время, как мы подплывали к Нью-Йорку, сказал мне мастер Баллантрэ, была доля правды. Мы под сильным дождем, совершенно неожиданно полившим после страшной жары, входили как раз в огромную гавань, и я стоял на корме корабля и смотрел на зеленые берега, к которым мы приближались все ближе и ближе, и на дымок, поднимавшийся из труб города, и как раз думал о том, как мне устроить таким образом, чтобы приехать к милорду раньше мастера Баллантрэ, когда последний подошел ко мне и, к моему великому удивлению, протянул мне руку.

– Я пришел, чтобы проститься с вами, – сказал он, – и теперь уже навсегда, так как теперь вы отправляетесь к моим врагам, и все ваши прежние предубеждения против меня снова проснутся в вашей душе. Теперь вы сами убедились, мой друг, – я в первый и в последний раз в жизни называю вас этим именем, – что если я только желаю, я могу завоевать расположение всякого, и теперь вы, наверно, составили себе совершенно иное понятие обо мне, чем вы имели до сих пор, и вы никогда не забудете того впечатления, которое я на вас произвел за последнее время нашего путешествия. Путешествие наше, к сожалению, продолжалось слишком короткое время, иначе я сумел бы начертить свой образ в вашей душе так глубоко, что он остался бы там навеки.

– Ну-с, а теперь дружба наша кончилась, и мы с вами снова враги. Но по этой маленькой интермедии между действиями нашей пьесы вы можете судить о том, какой я опасный человек. Передайте этим дуракам, – он указал рукой по направлению к городу, – чтобы они дважды и трижды обдумали, на что они решаются, раньше чем начать со мной борьбу.

Глава X

Пребывание в Нью-Йорке

Я упомянул уже о том, что я задался мыслью, каким образом мне убежать с корабля раньше, чем мастер Баллантрэ его покинет, чтобы явиться к милорду и предупредить его об угрожавшей ему опасности, и мне с помощью капитана Мак-Мертри удалось это сделать. В то время, как мастер Баллантрэ садился в лодку, спущенную с одной стороны корабля, я уселся в лодку, спущенную с другой, и тотчас отправился в путь, тогда как лодку, на которой находился враг милорда, еще нагружали.

Доехав до берега, я бегом бросился бежать в ту сторону, где, как мне было известно, находилось место жительства милорда. Он жил на окраине города, в очень приличном на вид каменном доме, с красивым садом, необыкновенно больших размеров житницей, хлевом для коров и конюшней для лошадей. Житница, хлев и конюшня были соединены в одно.

Я застал лорда как раз в том месте, где находились эти хозяйственные постройки, и это было не мудрено, так как он очень увлекся хозяйством и часто бывал именно там.

Я, с трудом переводя дыхание, подбежал к нему и поспешил передать ему новости, которые я знал, но которые в сущности не были уже для него новостями, так как другие корабли пришли из Шотландии в Нью-Йорк раньше, чем наш корабль, и письмо о том, что мы выехали, он уже получил.

– Мы поджидали вас уже давно, – сказал милорд, – и за последнее время даже уже перестали ждать вас. Я очень рад, что я могу снова пожать вашу руку, Маккеллар. Я уже беспокоился, не лежите ли вы на дне морском.

– О, милорд, было бы лучше, если бы я действительно лежал на дне морском, – сказал я, – для вас это было бы лучше.

– Вовсе нет, – ответил он сердитым голосом, – вы очень ошибаетесь. Я вовсе не боюсь нашествия моего врага и готов свести с ним какие угодно счеты, и теперь мне представляется полная возможность свести их.

Я вскрикнул даже от ужаса, когда лорд Генри с такой уверенностью выговорил эти слова.

– О, не беспокойтесь, – сказал лорд, – здесь не Деррисдир, и я принял всевозможные предосторожности. Братец мой пользуется здесь весьма дурной репутацией, и я устрою ему такую встречу, какую он заслуживает. Мне совершенно случайно удалось встретиться с одним альбанским купцом, и тот передал мне, что моего брата подозревают в совершении убийства, в убийстве какого-то Чу, тоже альбанца. Никто из здешних жителей не удивится, если я не приму его. К моим детям я его не пущу, а жена моя даже не поклонится ему в ответ. Я же лично сделаю исключение для него, так как он мой брат, и переговорю с ним, если он пожелает. Да, я надеюсь, что разговор этот доставит мне даже некоторое удовольствие, – присовокупил он, потирая руки.