Мастер Баллантрэ

– Неужели вы решитесь покинуть меня и оставите меня одного, без друга? – спросил мистер Генрн.

Нам недолго пришлось оставаться в недоумении относительно того, какой способ мастер Баллантрэ изобретет, чтобы мучить своего брата. До того дня, в который произошел вышеупомянутый разговор, мастер Баллантрэ держал себя по отношению к миссис Генри очень хорошо. Он не искал встречи с ней и виделся с ней почти исключительно за столом, и тут во время обеда и ужина обращался с ней хотя и любезно, но совершенно непринужденно, как любящий брат и больше ничего. Он до этих пор не вмешивался также в отношения, существовавшие между супругами, не наговаривал ей на него и ему на нее, а довольствовался лишь тем, что в присутствии миссис Генри старался затмить мистера Генри своими изящными манерами и своей ловкостью.

Теперь же он стал держать себя совсем иначе, делал ли он это с целью отомстить мистеру Генри или же он скучал в Деррисдире и, желая чем-нибудь развлечься, устроил себе такую забаву, – этого никто не мог решить.

Но во всяком случае, в скором времени после того, как мастер Баллантрэ пригрозил мистеру Генри, что он отомстит ему, он начал ухаживать за миссис Генри. Замечала ли она это или нет, трудно сказать, но только она позволяла за собой ухаживать, а мистер Генри смотрел на это и молчал.

Началось это ухаживание таким образом. Мы сидели все в зале и разговаривали. Мастер Баллантрэ, как это бывало много раз, начал рассказывать о том, как он проводил время, когда жил во Франции как изгнанник, и как бы случайно заговорил о том, как он порой занимался пением.

– Я пою одну песню, которая мне чрезвычайно нравится, – сказал мастер Баллантрэ. – Слова этой песни очень печальные, но, быть может, именно по этой причине песнь эта производит на меня такое сильное впечатление; в то время как я находился в изгнании, я очень часто пел ее. В ней говорится о том, как одна молодая девушка скучает о своем возлюбленном, находящемся в изгнании, и как она выражает надежду снова увидеться с ним, с близким ее сердцу человеком, живущим в чужой стране. О, бедная девушка! О, бедное сердце! – И при этих словах мастер Баллантрэ вздохнул. – Я должен сказать, – продолжал он, – что когда простые ирландские солдаты поют эту трогательную песню и вы видите, как у них на глазах навертываются слезы, это производит удивительно сильное впечатление. Отец мой, – обратился он к лорду, – позвольте мне спеть вам эту песню, но не обижайтесь на меня в случае, если я не в силах буду спеть ее до конца, так как на нас, изгнанников, она чересчур сильно действует.

Не дождавшись ответа отца, он начал петь ту самую песню, которую насвистывал полковник Бурке в то время, как я провожал его до лодки. Теперь я слышал не только мотив песни, но и слова, слова простой крестьянки, тоскующей о своем возлюбленном. Один стих врезался мне особенно глубоко в память:

Сниму поскорей я наряд свой цветной,И с другом отправлюсь ходить я с сумой,Для всех я умру. Пусть хоронят меня.Но жить я останусь, Вильям, для тебя.

Баллантрэ спел эту песню очень хорошо, но играл он при этом лицом еще лучше, чем пел. Когда я жил в Эдинбурге, я много раз видел и слышал хороших артистов, и игра их чрезвычайно нравилась мне, но такого исполнителя, как мастер Баллантрэ, среди любителей я еще никогда не встречал.

В то время как он пел, он изливал всю свою душу. Казалось, будто он сам испытывал все то, о чем он пел, голос его то громко звучал, то как будто замирал, и в нем звучала неимоверная грусть, а на лице его выражались все те чувства, которыми была полна душа той девушки, сердечные страдания которой он передавал.

В продолжение всего времени, пока он пел, взор его был устремлен на миссис Генри, ясно было, что цель его была произвести впечатление именно на нее, хотя доказать этого никто не мог, он делал вид, будто он до такой степени сам увлекся песней, которую он пел, что окружающие в ту минуту для него не существовали.

Певец кончил петь, но мы все еще молча сидели, и никто из нас не произнес ни одного слова. Пока мастер Баллантрэ пел, настали уже сумерки, и никто из нас не мог ясно разглядеть черты лица своего соседа и, стало быть, не мог судить о том, какое впечатление произвело на него пение молодого певца. Мы все точно застыли, и не слышно было ни шороха, ни звука. Спустя некоторое время лорд откашлялся, и тотчас после этого молодой певец встал и, пройдя в тот угол зала, в котором обыкновенно сидел мистер Генри, тихими, неслышными шагами стал ходить взад и вперед. По всей вероятности, он желал показать, что взволнован и прибегает к этому способу, чтобы умерить волнение. Но вдруг, спустя короткое время, он снова вернулся к нам и совершенно спокойно начал рассуждать об ирландцах, о том, сколько у них хороших качеств, и о том, как к ним относятся несправедливо, так что когда в зал принесли свечи и комната, в которой мы сидели, осветилась огнями, мы разговаривали уже о самых обыкновенных предметах.

Когда зал осветили, я заметил, что миссис Генри необыкновенно бледна, и, по всей вероятности, она чувствовала себя не очень хорошо, потому что она раньше обыкновенного ушла в свою комнату.

Второй способ, который мастер Баллантрэ употребил для того, чтобы мстить брату, был следующий: он завел дружбу с маленькой мисс Катарин, с дочкой мистера Генри. Он играл с ней, брал ее на колени и целые дни проводил с ней, так что девочка искренно привязалась к нему и искала его общества, тогда как к отцу она подходила неохотно и дичилась его. Это был для мистера Генри последний удар. Видеть, как и ребенок его стал чуждаться, было для него страшно тяжело. Пропасть между ним и его женой делалась все больше и больше, прежде их хоть до некоторой степени связывала любовь к ребенку, теперь же, когда девочка явно показывала, что она не любит отца, мистер Генри поневоле стал относиться еще холоднее как к ней, так и к ее матери. Жену свою он перестал даже уважать, так как ее поведение отнюдь не было достойно уважения.

С каждым днем отношения между мастером Баллантрэ и миссис Генри становились все нежнее и нежнее. Она уже не избегала встреч с ним, а, напротив, проводила с ним целые часы, они то гуляли и болтали в саду, то беседовали на крытом балконе, и когда и где бы они ни встречались, они всегда находили о чем говорить, и болтовня их принимала особенно фамильярный характер.

Я не думаю, чтобы миссис Генри задалась мыслью изменить мужу, нет, насколько я мог судить о ней, она не имела этого намерения, так как знала, чего от нее требует ее долг по отношению к мужу, но она была женщина и желала весело проводить время.

Быть может, она сама этого не замечала, но она обращалась с мастером Баллантрэ совсем иначе, чем с братом, по крайней мере, для такого наблюдательного человека, как я, это было чрезвычайно заметно. Голос ее звучал совсем иначе, когда она говорила с ним; в глазах выражалась какая-то нежность, даже с мистером Генри и со мной она была теперь гораздо любезнее. По всей вероятности, она чувствовала себя в душе крайне счастливой и от испытываемого ею счастья стала добрее.

Смотреть на все это было для мистера Генри мучением. Он глубоко страдал от всего этого. Новый способ, к которому прибегнул мастер Баллантрэ, чтобы мучить брата, был действительно весьма удачен, так как он привел к тому, что мы на некоторое время избавились от нашего мучителя. Как это произошло, об этом я после расскажу.

Главная цель, побудившая мастера Баллантрэ приехать в Деррисдир, была выманить у отца и брата как можно больше денег. Он уверял, что ему оставаться в Шотландии опасно и что ему необходимо перебраться во Францию, но так как без денег он ни уехать из Шотландии, ни жить где бы то ни было не мог, то он требовал, чтобы ему выдали капитал, равнявшийся тому, который он имел в то время, как командовал полком во Франции, и который он потерял. Для того, чтобы выделить мастеру Баллантрэ такой капитал, какой он требовал, надо было продать огромную часть имения, иначе неоткуда было взять такую сумму. Мистер Генри был против этого и никогда бы не согласился на это, если бы старик-лорд не пожелал, чтобы требования брата были исполнены. Хотя мистер Генри и был бы чрезвычайно рад, если бы мастер Баллантрэ уехал, он все-таки никогда бы не решился из личных интересов содействовать разорению имущества его отца. Даже тогда, когда отец его настоятельно требовал, чтобы часть поместья была продана, он, рискуя заслужить гнев отца, счел нужным объяснить ему все дурные последствия продажи такой огромной части поместья.

– Вы должны согласиться со мной, отец мой, что если бы у меня был сын, то он мог бы быть в большой претензии на нас за то, что поместье Деррисдир разоряют, – сказал мистер Генри.

– Но ведь у тебя нет сына, так о чем же и говорить? – ответил лорд.

– Бог знает, быть может, и будет, – сказал мистер Генри. – Но, во всяком случае, отец мой, я должен вас предупредить, что хотя я и исполню ваше желание и распишусь в том, что я также согласен продать землю, я сделаю это скрепя сердце, так как ясно сознаю, что и вы, и я таким образом разоряемся, и прежде чем подписать бумагу, я объявляю, что делаю это только потому, что меня чуть ли не насильно заставляют это сделать, и прошу вас, если вам вздумается когда-нибудь снова проводить параллель между вашими сыновьями, вспомнить, как я действовал и как другой сын ваш действует. О человеке надо судить не по его словам, а по его поступкам.

Милорд сделал такое сердитое лицо, какого я еще никогда у него не видел. Вся кровь бросилась ему в голову, когда он сказал:

– Мне кажется, что ты выбрал не совсем подходящий момент для своих жалоб, Генри. Тем, что ты жалуешься, ты умаляешь достоинство того, что ты сделал. Твое великодушие по отношению к брату теряет таким образом свою цену.

– Вы ошибаетесь, отец мой, – сказал мистер Генри. – Если я соглашаюсь на то, чему я в душе сильно противлюсь, то отнюдь не из великодушия к брату, а потому, что я не хочу действовать против вашего желания.

– Оставь этот разговор, – сказал милорд, несколько сконфуженный. – Говорить об этом при чужих… мне кажется не совсем удобным… и поэтому… поэтому…

– Здесь нет чужих, – сказал мистер Генри, – а если вы считаете мистера Маккеллара посторонним человеком, то вы ошибаетесь: мистер Маккеллар мой друг. И, отец мой, как это ни печально, но я должен сознаться, что хотя вы и считаете его чужим, это единственный человек, который любит меня и готов всегда заступиться за меня.

Слова эти, по-видимому, подействовали на лорда, и я уверен, что он отказался бы от мысли продать землю, если бы мастер Баллантрэ, который был все время настороже, не вмешался тут.

– Ах, Генри, Генри, – воскликнул мастер Баллантрэ, – какой ты бесценный человек! Я вижу, ты лучше нас всех. На вид ты такой суровый, а сердце у тебя золотое. О, если бы я мог хоть отчасти походить на тебя!

Ласковые слова, с которыми мастер Баллантрэ обратился к своему брату, тронули старика и колебание его сразу прошло. Вопрос был исчерпан и бумага была подписана.

Вскоре после этого огромный участок Октергалл был продан, но, к сожалению, гораздо ниже своей стоимости, и полученный от этой продажи земли капитал был отдан мастеру Баллантрэ, который выслал его во Францию, куда он собирался в скором времени уехать. По крайней мере, так он сказал, но насколько ему можно было верить – это другой вопрос. Знаю только, что земля была продана, что мастер Баллантрэ набил себе карманы золотом, и что он преспокойно проживал себе в Деррисдире, откладывая свой отъезд со дня на день.

Почему он не уезжал, это мне неизвестно. Сидел ли он в Деррисдире нарочно, чтобы сердить мистера Генри, выжидал ли он случая отправиться в Индию (в Индию он также собирался, предварительно побывав во Франции), или же его любовная интрига с миссис Генри удерживала его или же, наконец, его удерживали в Деррисдире какие-нибудь правительственные распоряжения, в точности сказать я не могу, но только он не покидал нас.

Я сказал правительственные распоряжения, потому что в ту пору я уже открыл секрет мастера Баллантрэ и узнал, что он дурачит всех, и что жизни его в Шотландии не грозит ни малейшая опасность.

Первый, кто навел меня на эту мысль, был один ленник, который говорил со мной о мастере Баллантрэ. Это был один якобит, сын которого погиб при Куллодене.

– Странное дело, – сказал он мне между прочим, – каким образом мастер Баллантрэ попал в Коккермут?

– В Коккермут? – спросил я, и в ту же минуту вспомнил, как я был удивлен, увидев мастера Баллантрэ в день его приезда в таком нарядном, чистеньком костюме, тогда как, по его словам, он совершил такое длинное путешествие.

– Ну, да, разумеется. В Коккермуте капитан Крэль взял его на корабль и доставил его сюда, – сказал ленник. – А вы воображали, что он приехал сюда по морю, прямо из Франции? Мы тоже так думали, но это вовсе неправда.

Я запомнил эти слова и передал эту новость мистеру Генри.

– Это довольно интересное обстоятельство, не правда ли? – сказал я.

– Ах, какое мне до этого дело, откуда он приехал, – проворчал мистер Генри, – неприятно, что он здесь.

– Это совершенно верно, – сказал я, – но только факт, что он приехал из Коккермута, навел меня на ту мысль, что, по всей вероятности, положение его в Шотландии вовсе не опасное. Помните, как мы с вами удивлялись тому, что он так спокойно разъезжает повсюду? Не указывает ли это на то, что положение его вполне безопасно?

– Так, так, – сказал мистер Генри. – Вы правы, все это совершенно справедливо. Дайте мне подумать минуту.

И он о чем-то задумался и при этом ехидно улыбался. В то время, как эта ехидная улыбка пробегала по его лицу, он был немного похож на мастера Баллантрэ.

– Дайте мне лист бумаги, – сказал он мне.

После этого, не сказав ни слова, он уселся за стол и принялся писать знакомому письмо. Я не стану называть фамилию того лица, которому он писал, но скажу только, что это была личность, занимавшая весьма высокое общественное положение. С этим письмом я отправился к Макконоки, так как никому, кроме него, я не мог дать это поручение, и велел ему тотчас оседлать лошадь и свезти его по адресу.

Он вернулся с ответом очень быстро, раньше, чем я, несмотря на все свое нетерпение, мог ожидать.

В то время как мистер Генри читал это письмо, ехидная улыбка снова пробежала по его лицу.

– Вы оказали мне большую услугу, мистер Маккеллар, – сказал он, прочитав письмо, – наведя меня на мысль о том, что брат мой только говорит о том, что он находится в опасности, тогда как этого вовсе нет. Имея в руках это оружие, – он указал на письмо, – я нанесу ему удар. Вот подождите, во время обеда вы все узнаете.

Во время обеда мистер Генри предложил мастеру Баллантрэ отправиться с ним в какое-то общественное место. Лорд, как мистер Генри и ожидал, тотчас выразил по этому поводу свой протест и сказал, что мастеру Баллантрэ отнюдь не следует показываться в обществе, так как ему может грозить опасность быть узнанным.

– О, что говорить о какой-то опасности, которой вовсе нет, – сказал мистер Генри веселым тоном. – Зачем вы секретничаете, когда я все знаю.

– Я секретничаю? – в изумлении спросил лорд. – Я даю тебе слово, Генри, что у меня от тебя нет никакого секрета.

Мастер Баллантрэ переменился в лице. Он не ожидал этого удара.

– Как, – спросил мистер Генри, делая вид, будто он очень удивлен, – и вы, отец мой, ничего не знали? Это меня крайне удивляет. Однако я вижу, Джемс, ты очень преданный слуга, если ты даже от отца держишь в секрете то, о чем тебе велено не говорить. Но мне кажется, что на отца-то ты мог положиться и должен был знать, что он не проговорится.

– О чем ты говоришь? Я положительно отрицаю, что могу вращаться в обществе, не опасаясь за свою жизнь, – сказал мастер Баллантрэ. – Я приказываю тебе молчать, – закричал он сердитым голосом и засуетился, походя при этом скорее на капризного ребенка, чем на взрослого человека.

– Могу тебя уверить, что от тебя вовсе не требовалось, чтобы ты секретничал со своими родственниками, – продолжал мистер Генри свою речь, – ты в этом отношении выказал лишнее рвение. Я знаю это достоверно. Вот что по этому поводу пишет мне один из моих знакомых. – Он развернул письмо и начал читать: – «В интересах правительства, а равно и молодого человека, которого мы по-прежнему будем называть мистером Балли, разумеется, лучше держать все дело в секрете, но, во всяком случае, о родственниках мистера Балли в этом отношении не может быть и речи, с ними он может говорить совершенно откровенно, и это ему было сказано. Нам и в голову не приходило требовать, чтобы мистер Балли держал членов своей семьи в таком тревожном сомнении, в котором, к сожалению, вы находитесь, и поэтому я спешу сообщить вам, что мистеру Балли не грозит ни малейшая опасность, и что он может проживать в Великобритании так же спокойно, как и вы».

– Может ли это быть? – воскликнул милорд, глядя на мастера Баллантрэ крайне изумленным, а вместе с тем и подозрительным взглядом.

– Мой дорогой отец, – сказал мастер Баллантрэ, уже несколько оправившись, – я очень рад, чрезвычайно рад, что тайна эта открылась, и что мне, стало быть, нечего больше секретничать перед вами. Те инструкции, которые были мне даны в Лондоне, были совершенно противоположны тому, что я только что слышал, и мне было поставлено в обязанность хранить этот секрет в полной его неприкосновенности даже от вас, да, преимущественно от вас. Я могу в подтверждение истины моих слов показать вам даже одно письмо, если я только не уничтожил его. По всей вероятности, разрешение открыто говорить о том, что жизни моей в Великобритании не грозит опасность, вышло очень недавно, или же корреспондент Генри ошибся и что-нибудь перепутал. По моему мнению, вообще, тот, кто пишет это письмо, не знает толком, в чем дело. Сказать вам правду, отец мой, – продолжал мистер Баллантрэ, подождав минуту и оправляясь все больше и больше, – я сначала предполагал, что подобный незаслуженной милостью я обязан вашему ходатайству, что вы хлопотали о том, чтобы такого известного мятежника, как я, помиловали, но что вы нарочно держите это в секрете, так как вы слишком великодушны, чтобы хвастаться теми благодеяниями, которые вы совершаете. И поэтому я из уважения к вам еще больше старался держать в тайне тот факт, что я помилован. Теперь же, когда я убедился в том, что не вы хлопотали обо мне, меня крайне интересует вопрос, кто мог быть настолько любезен, что ходатайствовал за меня и выпросил мне прощение, и кто осмелился предположить, будто я попал в немилость по случаю того, что я совершил какой-то подлый поступок: насколько я мог понять, в письме, которое получил Генри, есть на этот счет намек, и даже не желаю оправдываться в том, что я совершить его не мог, так как вы знаете вашего сына и знаете, что он мятежник, но не шпион и не перебежчик. Я никогда в жизни еще не слышал, чтобы какой-нибудь лорд Деррисдир был бы шпионом или перебежчиком.

Говоря таким образом, мастер Баллантрэ старался выпутаться из своей собственной лжи, и ему бы это, быть может, и удалось, если бы мистер Генри с удивительным упорством не старался вывести наружу всю фальшь и ложь своего брата.

– Ты говоришь, что разрешение говорить твоей семье открыто о том, что твоя жизнь вне опасности, последовало очень недавно? – спросил мистер Генри.

– Да, я это утверждаю, – ответил мастер Баллантрэ, хотя голос его несколько дрожал.

– Посмотрим, насколько недавно оно последовало, – сказал мастер Генри, вынимая снова письмо из кармана.

В этом письме не было сказано, когда именно помилован мастер Баллантрэ, но он этого знать не мог и поэтому страшно сконфузился.

– До меня, во всяком случае, весть эта дошла слишком поздно, – сказал он смеясь, но смех этот звучал так странно, – он напоминал собой разбитый колокол, – что лорд в удивлении взглянул на него, и губы его как-то судорожно сжались.

– Не знаю, когда она дошла до тебя, – сказал мистер Генри, глядя на свое письмо, – я повторяю только твои слова, что разрешение последовало недавно, и спрашиваю, так ли это?

Все яснее и яснее становилось, что мастер Баллантрэ лжет, и что мистер Генри обличил его во лжи, но несмотря на это, лорд из непростительного пристрастия к своему любимцу сделал вид, будто он этого не понимает, и, обратившись к мистеру Генри голосом, в котором звучала досада, сказал:

– Что об этом говорить, Генри! Твоему брату не грозит опасность, и ты должен быть этому рад, равно как и мы все радуемся этому. Теперь, как верные подданные, мы лучше выпьем за здоровье нашего короля и в душе поблагодарим его за его милостивые заботы о нас.

Мастер Баллантрэ, по-видимому, выпутался из беды, и хотя все слова, которые он употреблял для своей защиты, и казались довольно неправдоподобными, лорд не подавал виду, что он заметил это. Во всяком случае, тот факт, что мастер Баллантрэ мог свободно проживать в своей родной стране, был установлен.

Я уверен, что хотя милорд и делал вид, будто он верит словам мастера Баллантрэ, в душе он знал, что любимец его – шпион. По всей вероятности, миссис Генри также отлично понимала это, потому что она в обращении со своим идолом переменилась и сделалась гораздо холоднее. По-видимому, удар, который мы нанесли нашему врагу, произвел на милорда и на миссис Генри все-таки известное впечатление, и если бы мы не воспользовались представившимся нам случаем и не нанесли его, то нам, по всей вероятности, пришлось бы еще сильнее страдать от разразившейся над нами в скором времени после этого катастрофы.

Но несмотря на то, что мы достигли некоторых результатов, не прошло и недели, как мастер Баллантрэ сумел снова завоевать свое прежнее положение в доме лорда и разыгрывать снова роль человека, честь которого ровно ничем не запятнана. Он снова пользовался нераздельной любовью отца и, как мне думается, и миссис Генри. Быть может, лорд даже не настолько любил своего недостойного сына, насколько он привык ему потакать, но, во всяком случае, он был до такой степени очарован им, что у него не хватало даже силы сердиться на него, и он не боролся даже против своего чувства, а бессильно и ни о чем не думая отдавался ему.

Какое чувство испытывала к нему миссис Генри, я сказать не могу, знаю только, что она не была к нему равнодушна. Каким образом ему удалось снова достигнуть ее расположения и что он придумал, чтобы оправдать себя в ее глазах, мне неизвестно, но только вскоре после вышеописанного разговора за столом она начала относиться к нему так же любезно и внимательно, как прежде, да после того, как он победил ее холодность, она стала даже еще любезнее. Что он наговорил ей, одному Богу известно, но, по всей вероятности, он прибегнул к тому способу, к которому прибегают все, которые желают убедить друг друга в любви, а именно, он говорил нежным, вкрадчивым голосом, действующим еще сильнее, чем слова.

Мастер Баллантрэ и миссис Генри были теперь постоянно вместе. Я не решаюсь утверждать, что она имела намерение изменить мужу, но скажу только, что она была на пути к этому, и я уверен, что мистер Генри думал то же самое, что и я, и что поведение его жены возмущало его.

Бедный мистер Генри целыми днями просиживал у меня в комнате и при этом имел такой печальный вид и находился в таком угнетенном состоянии, что я даже не решался спросить его о том, что его печалит. Он искал моего общества, так как знал, что я люблю его, и в моем присутствии находил утешение. Были дни, когда мы по целым часам разговаривали, но беседа наша имела довольно оригинальный характер: мы никого не называли по имени и не говорили прямо о том, что нас беспокоило, а только намекали на это, но между тем и он, и я, мы имели в виду тех же самых людей и думали о тех же самых событиях. Я положительно удивляюсь тому, как мы могли целыми часами разговаривать об одном и том же, не называя имен, точно так же, как я удивляюсь тому, как миссис Генри целыми днями позволяла мастеру Баллантрэ ухаживать за собой, не боясь последствий этих ухаживаний.

Чтобы ты, мой благосклонный читатель, мог судить о том, в каком печальном положении находились семейные дела мистера Генри, я приведу разговор, который я имел с ним 26 февраля 1757 года.

Погода в этот день была очень холодная, совершенно зимняя, было совсем тихо, но чрезвычайно холодно. Весь сад и все здания были покрыты инеем, небо было мрачное, и по нему ходили свинцовые тучи, а море было совершенно черное, хотя никаких волн на нем не было.

Мистер Генри сидел у меня в комнате у камина и, по обыкновению, беседовал со мной «о человеке», который «не стыдился делать непозволительные вещи», и что в эти дела «кому-нибудь» следовало бы вмешаться и прочее, одним словом, о предмете, тревожившем нас и о котором мы рассуждали изо дня в день. Я в это время стоял возле окна и заметил, как мимо него прошел мастер Баллантрэ вместе с миссис Генри и маленькой Катарин. Девочка бегала по саду взад и вперед и наслаждалась чудным свежим воздухом, в то время как ее дядюшка нашептывал ее маменьке что-то на ухо, и, по всей вероятности, то, что он говорил, было чрезвычайно интересно, потому что миссис Генри жадно прислушивалась к его словам.