Чёрная стрела

Ободряемый таким образом со всех сторон, Дик встал, раскланялся с приятелями и, выйдя на воздух, где свирепствовала буря, отправился как можно скорее в готиницу «Коза и Волынка». Оттуда он послал сказать лорду Фоксгэму, что, как только наступит вечер, у них будет крепкое судно для поездки по морю. Потом, взяв собой двух спутников, имевших некоторое понятие море, он вернулся в гавань к маленькой песчаной бухте.

Шлюпка «Доброй Надежды» стояла среди многих других, отличаясь от них своими чрезвычайно малыми размерами и хрупким видом. Действительно, когда Дик со своими двумя спутниками заняли места в лодке и стали выплывать из бухты в открытую гавань, маленькая скорлупка погружалась в волны и дрожала при каждом порыве ветра, как будто готовая опуститься на дно.

Как мы уже говорили, «Добрая Надежда» стояла на якоре далеко от берега, где было сильное волнение. На расстоянии нескольких кабельтов не было других судов; те же, которые стояли ближе, были пусты. Когда шлюпка приблизилась к судну, пошел густой снег; внезапно наступившая темнота скрывала движения гребцов от какого бы то ни было наблюдения за ними. В один миг Дик и его люди вскочили на вздымавшуюся палубу, и шлюпка уже танцевала у кормы. «Добрая Надежда» была взята в плен.

Это было хорошее, крепкое судно, закрытое на носу и в середине, но с открытой кормой. У него была одна мачта, а оснастка его представляла собой нечто среднее между оснасткой фелуки и люгера. По-видимому, торговое предприятие шкипера Арбластера оказалось превосходным, так как трюм был полон бочонками французского вина, а в маленькой каюте капитана, кроме образа Девы Марии, – что доказывало его набожность – находились запертые на замок сундуки и шкафы, говорившие о его богатстве и заботливости.

Собака, единственная обитательница судна, яростно лаяла и кусала похитителей за пятки, но ее скоро прогнали в каюту; запертая дверь заглушила ее справедливый гнев. На ванты был поднят зажженный фонарь, чтобы с берега можно было ясно разглядеть судно; один из бочонков в трюме был открыт, и чаша превосходного гасконского вина осушена в память события этого вечера. Потом один из похитителей начал приготовлять лук и стрелы на случай нападения, а другой спустил шлюпку за борт и ожидал в ней Дика.

– Ну, Джек, карауль хорошенько, – сказал юный командир, собираясь последовать примеру своего подчиненного, – ты, наверно, хорошо сделаешь это.

– Ну, конечно, все пойдет превосходно, пока мы будем стоять здесь, но как только мы повернем нос этого бедного корабля из гавани… Вот, взгляните, как он дрожит! Бедняга слышал мои слова, и сердце у него забилось в дубовых ребрах! Посмотрите, мастер Дик! Как становится темно!

Действительно, тьма вокруг была поразительная. Громадные валы один за другим подымались из темноты, с шумом устремлялись на палубу «Доброй Надежды» и с головокружительной быстротой погружались в море с другой стороны. Редкие хлопья снега и брызги пены налетали на палубу, осыпая ее; снасти печально поскрипывали от ветра.

– Правда, вид неважный, – сказал Дик, – но ничего! Это шквал, он быстро пройдет!

Но, несмотря на эти слова, мрачный холодный вид неба, шум и завывание ветра действовали на него угнетающим образом. Когда он сошел с борта судна и снова направился к пристани бухты со всей быстротой весел, он набожно перекрестился и вручил небесам жизнь всех, кто решился выехать в море.

На пристани бухты собралось уже около дюжины лесных разбойников. Лодку оставили на их попечении, и им было велено немедленно садиться.

Несколько дальше на берегу Дик увидел лорда Фоксгэма, торопившегося навстречу ему. Лицо его было закрыто темным капюшоном; простой, длинный, жалкого вида плащ покрывал его блестящие латы.

– Молодой Шельтон, – сказал он, – так вы действительно отправляетесь в море?

– Милорд, – ответил Ричард, – дом окружен всадниками, со стороны суши в него нельзя попасть, не подняв тревоги; если сэр Даниэль узнает о нашем предприятии, то мы точно так же не будем в состоянии выполнить его, как если бы захотели ехать на ветре. Объехав кругом по морю, мы подвергаемся некоторой опасности от стихий, но самое главное – у нас есть шанс достигнуть цели и увезти девушку.

– Ну, ведите меня, – сказал лорд Фоксгэм, – я пойду за вами, чтобы не было стыдно, но, признаюсь, я желал бы лучше быть в постели.

– Сюда, – сказал Дик, – мы идем за нашим кормчим.

И он повел лорда к простому питейному дому, где он означил свидание части своих подчиненных. Он нашел некоторых из них у наружной двери; более смелые вошли в комнату и, заняв места как можно ближе к товарищу, окружили Лаулесса и сидевших с ним моряков. Эти последние, судя по их расстроенным лицам и мутным глазам, давно перешли границы умеренности. Когда Ричард в сопровождении лорда Фоксгэма вошел в комнату, все трое пели старинную, печальную морскую песенку под аккомпанемент завывания ветра.

Молодой предводитель обвел быстрым взглядом сарай. В огонь только что подбросили дров, и клубы черного дыма заволакивали комнату так, что трудно было видеть что-нибудь в отдаленных углах. Но ясно было, что люди Дика превосходили количеством число остальных посетителей. Удостоверившись в этом на случай неудачи выполнения своего плана, Дик подошел к столу и занял свое прежнее место на скамье.

– Эй, – крикнул шкипер пьяным голосом, – эй, кто вы такой?

– Мне нужно поговорить с вами вне дома, мастер Арбластер, – сказал Дик, – а здесь мы вот о чем поговорим.

И он показал при свете огня золотую монету. Глаза моряка загорелись, но он все еще не узнавал нашего героя.

– Да, мальчик, – сказал он, – я пойду с вами. Кум, я сейчас вернусь. Пей хорошенько, кум.

И, взяв Дика под руку, чтобы удержаться на ногах, он пошел к двери питейного дома.

Как только он перешагнул порог, десять сильных рук схватили его и связали; а две минуты спустя он был брошен в соседнем сеновале по горло в сено со связанными руками и ногами и с кляпом во рту. Затем рядом с ним бросили его слугу Тома, также связанного, и предоставили им возможность предаваться печальным размышлениям целую ночь.

Так как скрываться больше было нечего, то воины лорда Фоксгэма были вызваны условленным сигналом. Отряд смело овладел необходимым количеством лодок, и целая флотилия их отправилась на свет фонаря, повешенного на снастях корабля. Задолго до того, как последний человек из отряда взобрался на палубу «Доброй Надежды», яростные крики с берега показали, что по крайней мере часть моряков заметила пропажу своих лодок.

Но было уже поздно возвращать лодки и мстить за них. Из сорока воинов, собравшихся на украденном судне, восемь бывали на море и могли играть роли матросов. С помощью их натянули парус. Подняли якорь. Лаулесс, продолжая пошатываться и напевать одну из морских баллад, взял в руки длинный руль, и «Добрая Надежда» поплыла во тьме ночи навстречу громадным волнам за пределами гавани.

Ричард занял место у мачты. За исключением света от фонаря на судне и нескольких огоньков в городе Шорби, которые уже стали исчезать с подветренной стороны, кругом не было видно ни зги. Только временами, когда «Добрая Надежда» с головокружительной быстротой опускалась во впадину меж валов, гребень волны разбивался, и на одно мгновение взлетал водопад белой пены, но в следующее мгновение он устремлялся в кильватер судна и исчезал там.

Многие из экипажа громко молились, другие страдали морской болезнью и пробрались в трюм, где растянулись среди клади. Слишком быстрый ход, пьяное хвастовство Лаулесса, продолжавшего кричать и распевать на ходу, заставили бы самого храброго человека на борту «Доброй Надежды» усомниться в удачном результате плавания.

Но Лаулесс, как бы по инстинкту, провел судно среди громадных волн, навалился с подветренной стороны на покрытый зеленью песчаный берег, где они плыли несколько времени в затишье, и, наконец, провел его вдоль набережной из грубых камней; тут судно быстро привязали и оставили качаться и скрипеть в темноте.

Глава V

«Добрая Надежда» (продолжение)

Набережная была не очень далеко от дома, в котором находилась Джоанна. Оставалось только спустить людей на берег, окружить дом сильным отрядом, выломать дверь и похитить пленницу. Тогда задача «Доброй Надежды» была бы выполнена: она доставила их в тыл врага, a отступление, во всяком случае, удастся ли предприятие или нет, могло быть успешнее произведено по дороге в лес и к резерву милорда Фоксгэма.

Но высадить людей на берег оказалось нелегкой задачей; многие из них чувствовали себя нехорошо, все закоченели от холода; теснота и беспорядок на судне нарушили дисциплину; быстрота хода, ночная тьма удручающе подействовали на них. Они кинулись на набережную; милорду с обнаженной шпагой пришлось удерживать своих собственных людей; движение беспокойной толпы было остановлено не без шума, не желательного в данном случае.

Когда порядок отчасти восстановили, Дик с несколькими отборными людьми двинулся вперед. Темнота на берегу по сравнению со светлой пеной прибоя, казалось, сгустилась, точно воздух обратился в плотное вещество; свист и завывание бури заглушали все остальные звуки.

Он только что дошел до конца набережной, как ветер внезапно стих. В наступившей тишине послышался глухой стук копыт лошадей и лязг оружия. Дик остановил шедших за ним людей и, сделав несколько шагов, вступил на дюну. Тут он убедился, что это двигаются люди и лошади. Сильное отчаяние овладело им. Если их действительно подстерегают враги, если они заняли набережную с той стороны, где те высаживаются на берег, ему и лорду Фоксгэму будет очень трудно защищаться, так как позади них будет море, и людям придется толпиться в темноте на узкой плотине. Он дал условный сигнал – свистнул осторожно.

Сигнал оказал нежелательное действие. В ночной тьме посыпался град наудачу посланных стрел. Люди на набережной стояли так плотно друг к другу, что стрелы попали в некоторых из них; раздались крики испуга и боли. Лорд Фоксгэм был сражен при первом залпе. Хокслей сейчас же велел отнести его на судно; в продолжение недолгой схватки люди его сражались без всякого руководства. Это, по всей вероятности, и было причиной последовавшего затем бедствия.

В конце набережной Дик с горстью своих людей удерживал минуту свою позицию; с обеих сторон было несколько раненых; сталь скрещивалась со сталью, ни один из отрядов не мог похвастаться преимуществом. Но в мгновение ока счастье изменило отряду с корабля. Кто-то крикнул, что все потеряно; люди были настроены так, что охотно поверили неприятному известию, переходившему от одного к другому.

– Назад, братцы, если дорожите жизнью! – раздался новый крик.

Еще один из отряда, с истинным инстинктом труса, распространил весть, неизменно появляющуюся при всех отступлениях: «Нам изменили!» И в одно мгновение вся толпа, волнуясь и толкаясь, ринулась назад, вниз по набережной, обращая к преследователям свой беззащитный тыл и оглашая ночной воздух трусливыми восклицаниями.

Один трус отталкивал корму, тогда как другой держал судно за нос. Беглецы с пронзительными криками вскакивали на борт или обрывались и падали в море. Некоторые из них были убиты преследователями на набережной. Многие пострадали на палубе судна: в слепом ужасе они поспешно вскакивали на борт, падая и давя друг друга. Наконец, нарочно или случайно, нос «Доброй Надежды» освободился от цепи, и всюду поспевавший Лаулесс, который все время оставался на руле, благодаря своей силе и храброму отпору, немедленно направил судно на надлежащий путь. «Добрая Надежда» снова пошла вперед, в бурное море; потоки крови текли с палубы, заваленной трупами и ранеными. В темноте судно двинулось вперед, борясь с волнами.

Лаулесс вложил кинжал в ножны и обернулся к ближайшему соседу.

– Я здорово отметил их, кум, – сказал он, – этих крикливых трусливых псов.

В то время, как беглецы вскакивали на судно, спасая себе жизнь, они, по-видимому, не замечали грубых пинков и сильных ударов кинжалом, благодаря которым Лаулессу удалось удержать свое место во время всеобщего смятения. Но теперь они начали яснее понимать положение дела, а может быть, кто-нибудь кроме собеседника рулевого услышал его слова.

Пораженные паникой войска медленно приходят в себя, а люди, только что обесчестившие себя трусостью, как бы для того, чтобы стереть воспоминание о их поступке, часто переходят к совершенно противоположному настроению – к бунту. Так случилось и теперь. Те самые люди, которые побросали свое оружие, которых втащили за ноги на палубу «Доброй Надежды», начали роптать на своих вождей и требовать наказания это. Все возрастающее неприязненное чувство обратилось на Лаулесса.

Чтобы удобнее выйти из гавани, старый лесной бродяга направил нос «Доброй Надежды» прямо в сторону открытого моря.

– Это что такое! – заорал один из недовольных. – Он ведет нас в море.

– В самом деле! – кричал другой. – Ну, это явная измена!

Все хором принялись кричать об измене и пронзительными голосами, с ужасными ругательствами, требовали, чтобы Лаулесс поскорее привел их к берегу. Стиснув зубы, Лаулесс молча продолжал вести «Добрую Надежду» по тому же курсу, среди огромных волн. Частью под влиянием хмеля, частью из чувства собственного достоинства, он не отвечал ни на бессмысленные выражения ужаса, ни на позорные угрозы. Недовольные собрались позади мачты. Ясно было, что они, как петухи во дворе, «кричат, чтобы придать себе храбрости». Очевидно, они были готовы ко всякому несправедливому, неблагодарному поступку. Дик начал подыматься по лестнице, чтобы остановить проявления недовольства, но один из лесных бродяг, смысливший кое-что в морском деле, предупредил его.

– Ребята, – начал он, – право, у вас деревянные головы. Чтобы вернуться назад, нам надо выйти в открытое море, не правда ли? Ну вот, старый Лаулесс…

Кто-то ударил оратора в зубы и по лицу, и в следующее мгновение с быстротой огня, распространяющегося в сухой соломе, его повалили на пол; трусливые товарищи топтали его ногами и кинжалами отправили на тот свет. Гнев Лаулесса прорвался наружу.

– Правьте рулем сами, – с проклятием прогремел он и покинул руль, не думая о результатах.

В это мгновение «Добрая Надежда» дрожала на гребне огромной волны. С ужасающей быстротой она опустилась по другую сторону гребня. Волна, похожая на большой черный бастион, вдруг поднялась перед нею; дрожа от сильного удара, «Добрая Надежда» ринулась своей носовой частью в прозрачную гору. Зеленая вода окатила судно с кормы до носа. Высота воды доходила до колен, брызги летели выше мачты. «Добрая Надежда» поднялась с другой стороны с жалобным скрипом и дрожью, словно раненое животное.

Шестерых или семерых недовольных волны снесли за борт; когда остальные несколько опомнились и к ним вернулась способность говорить, они стали громко взывать к святым и призывать Лаулесса, прося его вернуться снова к рулю.

Лаулесс не заставил упрашивать себя. Весь хмель вылетел у него из головы при виде ужасного результата его справедливого гнева. Лучше всех он знал, какой опасности опуститься на дно подвергалась «Добрая Надежда»; эта опасность не вполне прошла и теперь, судя по тому, как неустойчиво она шла по морю.

Дик, сброшенный на палубу толчком и чуть было не утонувший, встал и пошел по колено в воде по залитой палубе. Шатаясь, добрался он до старого рулевого.

– Лаулесс, – сказал он, – наши жизни зависят от тебя, ты храбрый, стойкий человек и, действительно, искусный в управлении судном. Я поставлю около тебя трех людей, чтобы они оберегали тебя.

– Напрасно, мой мастер, – ответил рулевой, пристально вглядываясь в темноту. – С каждой минутой мы удаляемся от отмелей; море с каждой минутой будет все сильнее напирать на нас. Что же касается этих плакс, то скоро все они будут лежать на спинах, потому что, мой мастер, это странная тайна, но сущая правда, что дурной человек никогда не бывает хорошим моряком. Только честные и смелые люди могут выносить такую качку.

– Ну, Лаулесс, – со смехом проговорил Дик, – это просто поговорка настоящих моряков; смысла в ней не больше, чем в свисте ветра. Но скажи, пожалуйста, как мы идем? Каково наше положение? Хорошо ли?

– Мастер Шельтон, – ответил Лаулесс, – я был францисканцем и, благодарю судьбу за это, стрелком, вором и моряком. Из всех платьев, которые я носил, как вы легко можете представить себе, я более всего хотел бы умереть в одежде францисканца и менее всего – в пропитанной дегтем куртке матроса. И на это есть две превосходные причины: во-первых, тут смерть может внезапно похитить человека, а во-вторых, из-за ужаса перед этой громадной соленой лужей, что у меня под ногами, – и Лаулесс топнул ногой. – Как бы то ни было, – продолжал он, – если сегодня ночью я не умру смертью матроса, то должен буду поставить большую свечу Богородице.

– Неужели это так? – спросил Дик.

– Именно так, – ответил лесной бродяга, – разве вы не чувствуете, как медленно и тяжело движется «Добрая Надежда» по волнам? Разве вы не слышите, как вода заливает трюм? Погодите, пока судно осядет немного ниже, и тогда оно или пойдет ко дну, словно камень, или выкинется на берег с подветренной стороны и распадется на куски, словно рассучившаяся веревка.

– Ты говоришь мужественно и неустрашимо, – заметил Дик. – Ты, значит, не боишься?

– Ну, мастер, – ответил Лаулесс, – уж если у какого человека плохой груз при входе в гавань, так это у меня: ренегат-францисканец, вор и так далее. Ну, вы можете удивляться, а у меня все же есть надежда, и если я утону, то утону с ясным взором, мастер Шельтон, и с рукой, которая не дрогнет.

Дик ничего не ответил, но решительность старого бродяги очень удивила его; боясь какого-нибудь нового насилия или измены со стороны остальных, он отправился разыскивать троих, на которых можно было положиться. Большинство экипажа удалилось с палубы, постоянно обдаваемой взлетавшими брызгами волн, где они подвергались резким порывам ветра. Они собрались среди бочонков с вином в трюме с товарами, освещаемом двумя раскачивающимися фонарями.

Тут начался настоящий веселый пир, произносились тосты, обильно запиваемые гасконским вином Арбластера. Но так как «Добрая Надежда» продолжала лететь по пенящимся волнам, опускаясь попеременно то носом, то кормой глубоко в белую пену и подымаясь высоко в воздух, то число веселых товарищей уменьшалось с каждой минутой и с каждым креном. Некоторые сидели в стороне, перевязывая раны, но большинство уже лежало от морской болезни и стонало в трюме.

Гриншив, Кукоу и молодой малый из отряда лорда Фоксгэма, замеченный уже Диком благодаря его уму и храбрости, оказались еще способными понимать приказания и готовыми исполнять их. Дик назначил их телохранителями рулевого; затем он в последний раз взглянул на черное небо и черное море, повернулся и пошел вниз в каюту, куда слуги отнесли лорда Фоксгэма.

Глава VI

«Добрая Надежда» (окончание)

Стоны раненого барона смешивались с воем судовой собаки. Грустило ли бедное животное от разлуки со своими друзьями или чуяло опасность при качке судна, но крики его раздавались словно ежеминутные выстрелы пушки над шумом волн и ветра. Более суеверным людям в этих звуках слышался погребальный звон по «Доброй Надежде».

Лорд Фоксгэм лежал на койке, на меховом плаще. Маленькая лампада слабо горела перед изображением Святой Девы на переборке. При ее мерцании Дик разглядел бледное лицо и впалые глаза раненого.

– Я сильно ранен, – сказал Фоксгэм. – Подойдите ближе, молодой Шельтон; пусть будет при мне хоть один человек благородного происхождения. Грустно после того, как всю жизнь прожил благородно и богато, быть раненым в жалкой схватке и умереть здесь на грязном, холодном судне в море, среди погибших людей и мужиков.

– Ну, милорд, – сказал Дик, – молю святых, чтобы вы поправились и благополучно добрались до берега здоровым и невредимым.

– Это каким образом? – спросил Фоксгэм. – Добраться до берега здравым и невредимым? Разве это еще возможно?

– Судно качает, море бурно и опасно, – ответил юноша, – и, судя по тому, что мне удалось узнать от человека, который ведет нас, мы должны быть благодарны, если доберемся до берега, не замочив ног.

– Ага! – мрачно сказал барон. – Итак, расставание моей души с телом должно сопровождаться всякими ужасами! Сэр, помолитесь лучше, чтобы ваша жизнь была тяжелее, чтобы легче было умереть, а то всю жизнь судьба тебя ублажает, балует, а в последний час гибнешь в мучениях! Однако у меня на душе есть нечто, чего нельзя откладывать. У нас на судне нет священника?

– Нет, – ответил Дик.

– Ну, так вот, что я передам вам о моих светских делах, – продолжал лорд Фоксгэм, – вы должны быть таким же добрым другом мне, когда я умру, каким благородным врагом оказались при моей жизни. Я умираю в дурной час для меня, для Англии и для тех, кто доверял мне. Гэмлей, ваш бывший соперник, поведет моих людей; им назначено собраться в Холивуде, в большой зале. Вот это кольцо с моей руки будет служить доказательством того, что вы передаете мои приказания. Кроме того, я напишу на бумажке несколько слов Гэмлею, чтобы он уступил вам Джоанну. Но послушаетесь ли вы меня? Не знаю!

– Но какие ваши приказания, милорд? – спросил Дик.

– А, – сказал барон, – да, приказания. – Он, колеблясь, взглянул на Дика. – Вы приверженец Ланкастерского дома или Йоркского? – наконец спросил он.

– К стыду моему, должен сказать, – ответил Дик, – что не могу дать положительного ответа. Одно, я думаю, верно: так как я заодно с Эллисом Декуорсом, то, значит, служу Йоркскому дому. Если это так, то я стою за Йоркский дом.

– Хорошо, – сказал Фоксгэм, – превосходно. Если бы вы высказались за Ланкастерский, я, право, не знал бы, что делать. Но так как вы стоите за Йоркский, то слушайте меня. Я прибыл в Шорби для того, чтобы наблюдать за здешними лордами, пока мой благородный молодой господин, Ричард Глочестерский[2], собирает достаточно сил, чтобы напасть на них и рассеять их. Я сделал заметки о их силах, местах, где у них расставлены караулы, о расположении их войск и должен был передать эти заметки моему молодому господину в воскресенье, за час до полудня у креста святой Невесты, около леса. Я не могу выполнить своего обещания, но прошу вас, будьте так любезны, выполните его вместо меня. Смотрите, чтобы ни удовольствия, ни боль, ни буря, ни рана, ни чума не удержали вас; будьте на месте в назначенный час, потому что от этого зависит благо Англии.

– Я серьезно беру это на себя, – сказал Дик, – ваши распоряжения будут выполнены, насколько это доступно мне.

– Это хорошо, – сказал раненый. – Милорд герцог даст вам дальнейшие распоряжения, и, если вы будете разумно и охотно повиноваться ему, то можете не беспокоиться за свою судьбу. Поставьте лампаду поближе к моим глазам, так, чтобы я мог писать.

Он написал записку «моему достоуважаемому родственнику, сэру Джону Гэмлею»; потом вторую, без всякой надписи.

– Это герцогу, – сказал он. – Пароль – «Англия и Эдуард», а отзыв – «Англия и Йорк».

– А Джоанна, милорд? – спросил Дик.

– Ну, вы сами должны добыть Джоанну, как умеете, – ответил барон. – В обоих этих письмах я упомянул, что выбираю вас ее женихом, но вы должны добыть ее сами, мой мальчик. Вы видели, что я пробовал сделать это и поплатился жизнью. Большего не мог бы сделать ни один человек.

Раненый, очевидно, сильно устал. Дик положил драгоценные бумаги за пазуху, пожелал ему бодрости духа и вышел из каюты.

Наступал день, холодный и пасмурный, с налетавшими снежными вьюгами. Берег с подветренной стороны состоял из каменистых кос, сменявшихся песчаными буграми; дальше, в глубине, на небе выделялись лесистые верхушки Тонсталльских холмов. И ветер, и волнение на море улеглись, но судно медленно продвигалось, еле подымаясь над волнами.

Лаулесс продолжал стоять у руля. К этому времени почти все выбрались на палубу и с растерянными лицами смотрели на негостеприимный берег.

– Мы идем к берегу? – спросил Дик.

– Да, если не очутимся раньше на дне, – ответил Лаулесс.

Как раз в это мгновение «Добрая Надежда» так беспомощно поднялась навстречу волнам, а вода в ее грюме клокотала так громко, что Дик невольно схватил руку рулевого.

– Клянусь мессой! – вскрикнул Дик, когда нос «Доброй Надежды» показался над пеной. – Я думал, что мы уже пошли на дно, сердце у меня так и замерло.

На шкафуте Гриншив, Хокслей и лучшие люди двух отрядов деятельно разрушали палубу, чтобы построить плот. Дик присоединился к ним и прилежно работал, чтобы забыть о своем положении. Но и во время работы всякая волна, ударявшая в бедное судно, всякий его крен, когда оно медленно продвигалось среди валов, напоминали ему о непосредственной близости смерти и возбуждали мучительный ужас.

Оторвавшись от работы, он увидел, что «Добрая Надежда» приближается к какому-то мысу; часть разрушающегося утеса, об основание которого разбивались тяжелые, белые волны, почти нависала над палубой; наверху песчаного холма, как бы увенчивая его, виднелся дом.