Шрамы как крылья

Пайпер кивает, и Гленн осторожно вынимает ее из кресла. Он несет Пайпер, держа ее под колени и под спину – совсем как меня после больницы, когда эта лестница казалась мне высотой с Эверест, – а подруга болтает в воздухе ярко-розовым гипсом.

Следом я затаскиваю инвалидное кресло, и в моей комнате Гленн сажает в него Пайпер.

– Ого, сколько Кенов и Барби! – восклицает Пайпер еще до того, как Гленн закрывает дверь в комнату. Куклы – огромная коллекция Сары – смотрят на нас из-за стеклянных дверей шкафа.

– Это куклы моей двоюродной сестры.

Пайпер пытается открыть дверцу, но та заперта.

– Почему она не хранит их в своей комнате?

– Это и есть ее комната. Точнее, была. Сара погибла при пожаре.

Оставив попытки открыть шкаф, Пайпер берет пуанты.

– Здесь все принадлежит ей?

Я смотрю на покрывало с ярко-желтыми маргаритками, на полку с фотографиями танцевальной труппы Сары, на коробку с пуантами.

– Многое. – Забрав у Пайпер пуанты, я кладу их на место. – Но это не проблема. Мои вещи все равно сгорели.

Пайпер указывает на горизонтальную полоску обоев с выцветшими бабочками.

– Ты бы хоть стены покрасила, что ли. А то живешь в комнате умершей девочки.

Я пожимаю плечами. Бо́льшую часть времени мне все равно, что я живу в импровизированном мавзолее. Моей-то комнаты уже нет, а в этой хранятся воспоминания, которые не забрал огонь. Кровать, на которой мы спали вдвоем, когда я оставалась ночевать. Стол, за которым Сара безуспешно пыталась научить меня правилам макияжа. Да те же самые обои с бабочками – под пурпурным крылом одной из них мы мелко-мелко написали свои инициалы.

– Это она? – Пайпер указывает на фотографию Сары в танцевальной юбке и с изящно поднятыми над головой руками.

– Да.

– Красивая.

На фотографии длинные белокурые волосы Сары струятся по ее точеной, как у матери, фигуре. Кузина принадлежала к той породе девушек, которых хочется ненавидеть за их красоту, но не получается – такие они милые. Мы различались, как Барби деревенская и Барби городская – так называл нас Гленн, но нас объединяла любовь к выступлениям. В детстве каждое лето я таскалась за Сарой в танцевальный лагерь, а она терпела ради меня театральный. Во время ее концертов я всегда сидела в первом ряду, а она не пропустила ни одной моей премьеры.

– Это ее или твой? – Пайпер указывает на большой, во всю стену, постер фильма «Лак для волос», который Кора купила на гаражной распродаже.

– Мой. Я раньше участвовала в мюзиклах, – говорю я небрежным тоном, словно мои родители не были заядлыми театралами и я не выросла на бродвейских шоу.

Это была другая жизнь, в которой внезапные танцы и счастливые финалы не только возможны, но и ожидаемы.

Но в какой-то момент наступает миг прозрения, и ты осознаешь, что жизнь – не мюзикл.

– А это ее или твой? – взяв с комода оплавленный колокольчик, спрашивает Пайпер.

Некогда блестящий, теперь он покрыт с одного бока черно-зеленым нагаром, но, по мнению Гленна, это единственное, что можно было забрать с «места происшествия». Я верю ему на слово – мне меньше всего хотелось видеть пепелище на месте бывшего дома.

– Моей мамы. Так что теперь мой.

Пайпер возвращает колокольчик на комод и берет фотографию, где я стою на сцене в съехавшем набок парике и розовом пиджаке в роли Риццо из «Бриолина»[1]. Мама обнимает меня, а отец показывает два поднятых вверх больших пальца, пародируя крутых парней в кожаных куртках из все того же «Бриолина».

– Твои родители тоже умерли? – Пайпер выжидательно смотрит на меня.

Я до сих пор не понимаю, каких слов ждут от меня люди. Что быть сиротой плохо? Что никто и никогда не любил меня так, как родители, – безгранично и безусловно? Что они оставили меня дрейфовать в одиночестве по морю жизни без якоря и без пристани?

– Не хочу об этом говорить, – положив подушку на скрещенные ноги, отвечаю я.

Пайпер возвращает фотографию к другим воспоминаниям, которые я стараюсь забыть.

– Ладно. Я, похоже, слишком прониклась настроем группы поддержки. Хочу предупредить, что у доктора Лейн есть способы разговорить тебя. – Она шевелит пальцами, как злой гений, и передразнивает психолога: – «Позволь нам помочь тебе, Ава. Дай нам исцелить тебя».

Пайпер берет со стола мою новую тетрадь для записей.

– Поверь, лучший способ пережить эти встречи – притвориться паинькой, говорить то, что от тебя ожидают, и выглядеть так, словно у тебя раз в несколько недель случается грандиозный прорыв. – Она кидает тетрадь мне. – И заполни ее чем-нибудь пафосным о своих ощущениях, иначе Лейн организует тебе индивидуальные сеансы.

– О чем писать-то?

– О чем угодно. Я пишу всякие списки и стихи, потому что так уходит больше листов, а Лейн к тому же считает, будто при помощи творчества я анализирую произошедшее.

– А что именно с тобой произошло?

– Пьяный водитель. Хотя я была пассажиром.

– Кто был за рулем?

– Кое-кто. – Пайпер берет еще одну фотографию и поворачивается ко мне. – Ты лежала в районной больнице? Я тоже!

На фотографии я запечатлена в день выписки из ожогового отделения в окружении Коры, Гленна, а также кучи медсестер и врачей.

– Палач Терри! – ахает Пайпер. – Этот парень натуральный садист.

На фотографии Терри – он, вообще-то, физиотерапевт – обнимает меня одной рукой. Он приносил ко мне в палату все свои средневековые пыточные устройства, чтобы после выписки я не выглядела как пластиковый человечек «Лего», которого неправильно собрали. Он привязывал мои руки ремнями к устройству, похожему на аэроплан, и растягивал меня, как таксидермист крылья фазана.

– Палач Терри, – с улыбкой повторяю я.

Пайпер кидает фотографию мне на колени.

– Ты здесь выглядишь счастливой.

На фотографии я широко улыбаюсь. Свобода после четырех с лишним месяцев заключения. Больше никаких перевязок в «бункере», где медсестры счищали мою омертвевшую кожу. Никаких криков в коридоре. Никаких детских передач по телевизору. Никаких насмешек и подначек. Я возвращалась домой.

Вот только дом оказался таким же незнакомым, как и мое лицо.

– Дурой была.

Я беру в руки обе фотографии – с родителями и с медиками, чья работа была поддерживать во мне жизнь.

– Ава-до-Пожара и Ава-после-Пожара. – Я гляжу на себя на сцене. – Я больше не знаю эту девушку.

Пайпер кивает.

– Вот ты едешь, вся такая влюбленная в жизнь, пересекаешь маленькую желтую линию на дороге, и – бац! – Пайпер хлопает в ладоши. – Прощайте, ноги.

– Или электрик еще до твоего появления на свет проложил в стене поврежденный провод, и шестнадцать лет спустя твоя жизнь сгорает.

Я ложусь на спину и бью рукой по ловцу снов, который повесила над кроватью несколько месяцев назад.

– Плохие сны? – Пайпер кивает на круглую паутину из нитей и перьев, предназначенную ловить мои кошмары.

– Ага.

– У меня тоже. Всякая чушь наподобие того, как я разбиваюсь на мотоцикле. Лейн говорит, это мой мозг преображает повреждения в знакомый контекст, и прочая психо-чушь в том же роде.

– Да, знаю о чем ты.

Я не рассказываю, что снова и снова вижу во сне огонь, ощущаю его жар, чувствую дым. Вижу, как мой отец бежит сквозь пламя.

Еще бывают сны, в которых я прыгаю на батуте с Сарой или помогаю маме сажать цветы. И никаких шрамов на лице, спекшихся пальцев и дыры на месте уха.

Не знаю даже, какие хуже. Проснувшись после кошмара о пожаре, я испытываю облегчение оттого, что огонь ненастоящий. Но когда я просыпаюсь после сна о жизни до пожара, кошмарно становится уже наяву.

Пайпер снимает крышку с коробки из-под обуви, доверху набитой открытками, берет верхнюю и читает: «Нас невероятно тронула твоя смелость, и мы желаем тебе скорейшего выздоровления».

– Можно? – она с хихиканьем заносит коробку над мусорной корзиной.

Я хватаю коробку прежде, чем она выпускает ее из рук.

– Кора считает, что они поднимают мне настроение.

– Поднимают настроение? – Пайпер фыркает. – Это мусор. Поначалу все тебя поддерживают, но где они, когда мама вытирает тебе задницу после туалета, потому что ты сама не можешь дотянуться?

Я ставлю коробку обратно на стол.

– Неужели еще не выпускают специальной открытки, поздравляющей с тем, что ты успешно вытер попку? – шучу я. – Это серьезное упущение с их стороны.

– Типа «Поздравляем вас с первым послеоперационным актом дефекации! Желаем, чтобы все выходило хорошо!». – Пайпер смеется.

– Или «Трансплантат прижился? Поздравляем вас с Новым годом без воспаления!».

– А как тебе такое? – Пайпер откидывается на спинку кресла и с серьезным лицом скрещивает руки на груди. – Открытка с Заком Эфроном, который пылко смотрит на тебя и говорит: «Детка, это компрессионное белье обнимет тебя так крепко, как никто другой».

– Такую я бы точно купила. Это хотя бы забавно.

– Ну! Это как сегодня, когда Лейн пыталась быть серьезной, а ты выпалила свой комментарий о Фредди Крюгере. Я чуть не померла со смеху. Кстати, кто тебя так назвал?

– Не знаю. Какая-то девушка в театральном зале. Кира или Кензи, как-то так.

Пайпер морщится.

– Кензи Кинг?

– Не знаю.

– Длинные черные волосы, а выражение лица такое кислое, будто вокруг чем-то неприятным пахнет?

Я пытаюсь вспомнить лицо той девушки. Я волновалась о том, что она меня увидит, вот и не разглядела ее толком.

– Может быть, и она…

– Неудивительно. Кензи хуже всех. Официально. Держись подальше от нее, чтобы тебя не забрызгало, когда она вдруг не сможет сдержать свои позывы.

– Жесть! – Я смеюсь.

– Кензи именно такая. Теперь, когда я знаю, кто тебя так назвал, мне это прозвище не кажется забавным.

Я снова бью ловца снов рукой-клешней, и он начинает крутиться.

– Как-то в очереди к кассе одна девочка истерически громко прошептала своей матери, что мое лицо похоже на оплавленные восковые карандаши. А я стояла всего в нескольких шагах от нее. Черт, я обгоревшая, а не тупая.

– Один старшеклассник назвал меня «Еда на колесах», потому что, как он сказал, я слегка поджарена, – со смешком признается Пайпер. – Надо отдать ему должное – его прозвище хотя бы имеет смысл. Ты не представляешь, как глупо порой меня называют.

– Я наверняка слышала в свой адрес и похуже. – Меня слегка задевает, что Пайпер полагает, будто может конкурировать со мной в этой сфере. Со мной, чье лицо провоцирует тысячи колкостей.

– Например?

– Даже и не знаю, вынесешь ты это или нет.

– Ладно, тогда начну я. Одно из первых прозвищ: Сбитая кошка. – Пайпер с ухмылкой откидывается на спинку кресла.

– Неплохо. А я начну, пожалуй, с Лицо-бекон.

– Полупарализованный зомби.

Поднявшись на колени, я выкрикиваю сквозь смех:

– Лицо со шрамом!

Пайпер аж повизгивает от хохота и чуть не выпадает из кресла, когда наклоняется вперед и кричит очередное прозвище:

– Змеиная кожа!

– Жареный краб!

– Хрустяшка!

– Рот-мутант!

– Пятачок! – Пайпер прикрывает рот ладонью, осознав, что произнесла не свое прозвище, а просто обозвала меня.

Мы обе заливисто смеемся, я падаю на кровать, держась за живот, а Пайпер сгибается пополам.

– Девочки! – В комнату врывается Кора.

Пайпер прикусывает губу, пытаясь не смеяться.

Кора переводит взгляд с меня на Пайпер, чье лицо покраснело от смеха.

– Хватит.

После ее ухода мы еще какое-то время хихикаем. Затем Пайпер подъезжает к кровати, выбирается из кресла и ложится рядом со мной.

– Ну, и кто выиграл? – спрашивает она.

– По-моему, мы обе проиграли.

– Прозвища меня не волнуют. Кто обзывается, и все такое. По-настоящему оскорбительно вот это, – указав на коробку с открытками, она кладет руку на грудь и высоким голоском пищит: – «Образец для подражания! Твоя история такая трогательная! Ты вдохновляешь меня жить на полную катушку!» Прекрасно, блин. Круто, что моя личная трагедия способна помочь вам разобраться с мелкими неприятностями.

– А меня еще слово «чудо» бесит, будто в том, что я выжила, есть какой-то высший смысл, – добавляю я. – Отец вытолкнул меня из окна. Я выжила. Он умер. Это не чудо, а земное притяжение.

– Люди делают только хуже, – тихо говорит Пайпер.

– Точно.

– Кроме тебя. Тебя терпеть можно.

– Слушай, тебе точно нужно придумывать подписи для открыток.

– Нет, правда, после общения с тобой не хочется сделать лоботомию, а это уже что-то! – смеется Пайпер.

Ее полосатая рука касается моего компрессионного белья, и Пайпер даже не вздрагивает. А ведь она не медсестра, не тетя или психолог, которые обязаны быть со мной рядом.

– Ты ведь понимаешь, о чем я? Это трудно передать словами, – говорит она.

– Так не говори. Слова переоценивают.

Лежа бок о бок, мы наблюдаем, как покачивается над нашими головами ловец снов. Впервые за долгое время я смотрю в лицо кошмара не в одиночестве.

Ава Ли

Журнал терапии

26 февраля

Слова, которые я ненавижу (в порядке усиления отвращения):

Мерзость

Подгоревшая

Клешнерукая

Пингвин

Лицо со шрамом

Лицо-пицца

Зомби

Хорошо прожаренная

Хрустяшка

Фредди Крюгер

Смелая

Пример для подражания

Чудо

Счастливица

Выжившая

Выжившая

Выжившая

Как назвать того, кто не хотел выжить?

Кто порой жалеет, что выжил?

Глава 9

Путь в школьную столовую – это дорога на эшафот.

На следующий день в обеденную перемену я оглядываю толпу учеников в поисках Пайпер, твердо намереваясь не заходить туда в одиночку. Сама бы я об этом не подумала, но после первого урока Пайпер написала мне сообщение:

Уже решила, где будешь обедать?

Еще нет.

Тогда жди меня у торговых автоматов.

Я подумаю.

Не изображай из себя героя.

Мимо проходят знакомые армейские ботинки, вчера невольно разделившие со мной обед. Я подумываю о том, чтобы снова укрыться в анонимности кулис, когда приходит очередное сообщение от Пайпер:

Ты идешь или нет? Никто не выживет тут в одиночку.

Раздумывая, идти в столовую или нет, я вдруг замечаю на двери туалета афишу с рекламой весеннего мюзикла. В прежней жизни я ходила на прослушивание с друзьями, была частью компании. А теперь я одиночка.

Может, Пайпер права – чтобы прожить здесь две недели нужно найти свое место, хоть какое-то.

В столовой шумно, пахнет жареным картофелем и потом.

Я распахиваю дверь, и руки начинают зудеть.

Сидящие за ближайшим столом девушки одновременно поворачиваются ко мне. Я делаю вид, что не замечаю, как они тут же склоняются к телефонам и начинают судорожно переписываться.

Зуд усиливается, и я чешу руку. Где же Пайпер? Наверное, я выгляжу растерянной или заторможенной, подтверждая всеобщую уверенность, что мой рассудок пострадал не меньше, чем тело. Шум усиливается, и я жалею, что нельзя надеть наушники. Я уже готова развернуться и бежать прочь, в укромный уголок за сценой.

– Ава!

Никогда еще я не испытывала такого облегчения при звуках своего имени. Пайпер машет мне из-за столика в дальнем углу. Наконец-то я разглядела ярко-розовые полосы ее компрессионной одежды среди толпы.

– Добро пожаловать на Остров бракованных игрушек! – говорит Пайпер, когда я подхожу к ней.

Остальные ученики за этим столом ничуть не разделяют ее энтузиазма. Вскользь глянув на меня, они возвращаются к еде.

Парень возится с кларнетом, протирая его трость рубашкой, прежде чем сунуть обратно в мундштук. Одна девушка сосредоточенно смотрит в учебник математики, а другая жует сэндвич, не отрывая взгляда от телефона.

Пайпер хлопает по стулу рядом с собой.

– Вообще-то я знать не знаю, чем эта троица занимается после уроков, – шепчет она. – Но моя банда вроде как распалась недавно, а, как я уже говорила, в одиночку не выживешь.

И хотя я ощущаю направленные на меня взгляды, есть за столом гораздо приятней, чем прятаться за сценой. За болтовней Пайпер о терапии и об учениках и учителях, которых стоит избегать, я даже не замечаю, как обед подходит к концу.

К нашему столику приближается какой-то парень, и только когда он показывает мне поднятый вверх большой палец, я понимаю, что это вчерашний надоеда, не имеющий понятия о личном пространстве и неспособный воспринимать всерьез мои безмолвные намеки не лезть.

Во внезапном приступе гиперактивности я дважды меняю положение рук и наконец опираюсь на ручку инвалидного кресла Пайпер, пытаясь вести себя непринужденно. Кровь приливает к лицу, и я даже рада, что оно больше не может покраснеть.

– Девушка с рукой из космической эры! – перекрывая гам столовой, вопит парень. – Значит, нам не удалось напугать тебя?

Он усаживается между Пайпер и мной. Я туже натягиваю бандану, как никогда остро ощущая отсутствие уха.

– Ну, вы были близки.

– Она умеет говорить! – восклицает парень.

– Вы знакомы? – Не переставая жевать, Пайпер удивленно поднимает брови.

– Мы сидели рядом на естествознании, но нас друг другу не представили, – говорит парень.

Пайпер принимается рыться в своем пакете с едой и между делом знакомит нас.

– Асад, это Ава. Ава, это Асад.

Парень так крепко стискивает мою ладонь, что я вздрагиваю. Встав со стула, он изящно взмахивает рукой и кланяется. Прямо здесь, в столовой! Длинные темные волосы падают ему на лицо, но даже сквозь них я вижу его улыбку с ямочками на щеках.

– Асад Ибрагим, к вашим услугам.

Пайпер закатывает глаза.

– Не обращай на него внимания. Он считает, что весь мир – театр.

– А мы – актеры, – лучезарно улыбаясь, заявляет Асад.

Просто невозможно не улыбнуться ему в ответ, но это получается у меня так же плохо, как и попытки вести себя естественно. Я снова проверяю, что бандана прикрывает дырку на месте левого уха.

– Шекспир в школьном буфете? Смело, – говорю я.

Пайпер заливисто смеется.

– Правда, он похож на противного старикашку в теле пубертатного подростка? Худший представитель обоих возрастов.

– Я не стану извиняться за свое знание классики. – Ухмыляется Асад в ответ на фразу Пайпер. – Уж простите, что я считаю, будто в мире есть более интересные вещи, чем сериалы наподобие «Настоящих домохозяек Атланты».

– Я такое не смотрю, – заявляет Пайпер, швыряя в Асада скомканный пакет из-под обеда. – Я смотрю «Настоящие домохозяйки Нью-Джерси». Кроме того, я видела несколько болливудских фильмов, а вот твой вкус под вопросом.

Асад бросает бумажный шарик обратно в Пайпер.

– Уж если ты перешла на расистские шуточки, то пусть они будут хотя бы фактически верными. Моя семья из Пакистана, а не из Индии.

– Да это же одно и то же, – отвечает Пайпер.

– Вообще-то нет. Но я прощаю твое невежество, поскольку сериал «Настоящие домохозяйки Лахора»[2] еще не сняли. – Асад кланяется Пайпер. – И принимаю твои смиренные извинения.

– Паяц. – Пайпер качает головой.

– Кстати, об этом я и собирался с тобой поговорить, – заявляет Асад.

Мне становится немного грустно. Ну разумеется, он пришел сюда ради Пайпер.

– Ходят тревожные слухи, что ты не идешь на прослушивание.

– Это не слухи, друг мой. Это правда.

Уголки его губ опускаются вместе с плечами.

– И ты вот так просто бросишь нас? Ты знаешь, что значит слово «верность»?

Пайпер резко откатывается назад на кресле, разворачиваясь к Асаду.

– Хороший вопрос, – говорит она, закидывая в рот дольку мандарина. – Скажи, если найдешь хоть кого-то в той группе, знающего значение этого слова. Все, мне пора. Пока!

Асад пытается возразить, но Пайпер не слушает.

– Пока!

– Ладно, ладно. – Примирительно выставив руки ладонями вперед, Асад медленно отступает. И вдруг кланяется мне: – Ава, приятно, что у твоего лица теперь появилось имя.

И вновь я не могу понять, насмехается он или просто не умеет общаться иначе.

Звенит звонок, и Асад растворяется в толпе учеников, устремившихся к дверям.

– Придурок, – бурчит Пайпер.

– А по-моему, он милый.

– Это школа. Милый – смертельный приговор для старшеклассника.

Пайпер в упор смотрит на девушку, которая стоит у мусорной корзины и глазеет на меня.

– Тебе чем-то помочь? – спрашивает Пайпер.

Девушка быстро мотает головой и выбегает за дверь, так и держа в руках поднос с остатками обеда. Несколько человек вокруг хихикают. У меня к лицу снова приливает кровь, а шея начинает зудеть.

– Да уж, так мы никогда не сольемся с пейзажем, – вздыхаю я.

Откатившись назад, Пайпер останавливается и насмешливо смотрит на меня.

– А кто сказал, что мы собираемся с чем-то сливаться?

Глава 10

Следующие две недели мы с Пайпер везде вместе. Поначалу мне казалось, что две обожженные девушки – одна в инвалидном кресле и в неоново-полосатой одежде, а другая без волос, уха и руки – привлекают вдвое больше внимания, но на самом деле на нас смотрят меньше. Может, они просто привыкли к Пайпер?

Или Обгоревшая тоже успела всем примелькаться, и вскоре какая-нибудь другая «белая ворона» попадет на первую строчку хит-парада всеобщего внимания. И тогда они и вовсе перестанут замечать меня.

А может, причина в беспощадной прямолинейности Пайпер.

Когда на второй, и последней, неделе моей учебы какой-то тощий парень беззастенчиво тычет в меня пальцем, Пайпер проезжается креслом прямо по его ногам.

– Хочешь фоточку для своей коллекции порно? – заложив руку за голову, точно пин-ап девушка из календаря, спрашивает она.

Парень тут же исчезает в толпе.

Как бы там ни было, но рядом с Пайпер коридоры «Перекрестка» становятся не столь страшными, и я вливаюсь в привычный ритм школы: чтение, учебники, долгие уроки, прерываемые короткими всплесками коридорного хаоса… Я с легкостью справляюсь с домашними заданиями, и две недели проходят неожиданно быстро.

В субботу утром, на следующий день после окончания официального периода «реинтеграции», Пайпер подъезжает к моему крыльцу с банкой краски в одной руке и мобильным телефоном в другой.

– Я приехала, чтобы покрасить твою комнату. В смысле, стены. – Она кидает мне телефон. – И еще я сделала для тебя плейлист.

Я читаю название альбома.

– «Огненная смесь»?

– Ага. Лучшие зажигательные песни.

Я подталкиваю ее кресло к первой ступеньке лестницы, а Пайпер делает звук на телефоне громче. Раздается пронзительный голос Алиши Киз, исполняющей Girl on Fire[3].

– Серьезно? Вот эту песню ты для меня выбрала?

– Подобное лечат подобным, разве нет? – взяв малярную кисточку словно микрофон, Пайпер принимается подпевать: – «Эта девушка в огне-е-е!»

Она тянет последнюю ноту, пока ее лицо не становится красным, потом кланяется, а я несколько раз хлопаю в ладоши. Когда начинает играть песня Билли Джоэла из далеких восьмидесятых We Didn’t Start the Fire[4], Пайпер убавляет громкость.

– Эту, наверное, можно удалить.

Она достает из рюкзака два валика и берет банку ярко-розовой, в тон ее компрессионной одежде, краски.

– Вперед.

– Сначала я должна спросить разрешения у Коры и Гленна.

– Это же твоя комната?

– Ну да. Но спросить все равно нужно.

Гленн поднимает Пайпер в мою спальню, и я демонстрирую им с Корой краску. У Коры дрожит нижняя губа, и я чуть было не отказываюсь от затеи Пайпер. Гленн прислоняется к дверному косяку, а Кора – к нему. Рядом с мощным, как лесоруб, мужем, она выглядит маленькой, точно куклы Сары. Кажется, мыслями она где-то далеко; ее рука касается стены.

– Яйцо малиновки – так называется этот оттенок голубого. Сара просмотрела чуть ли не сотню образцов краски, прежде чем выбрала его.

Я поглаживаю бордюр с бабочками – декорацию к нашим с Сарой играм и танцам. Мне хочется сохранить их в таком виде навсегда. И вместе с тем – содрать к чертям, однако я гоню эти мысли.

– Нам не обязательно перекрашивать их. Мне нравится голубой, – говорю я.

– Нет-нет, теперь это твоя комната. – Кора улыбается, но как-то неуверенно. – Нужно было давно это сделать.

Кора берет коробку с пуантами, но не может скрыть потрясение, когда Пайпер оставляет на стене первую яркую полосу краски.

– Розовый? – удивляется Кора, переводя взгляд с краски на Гленна с таким видом, словно вот-вот отменит свое разрешение.

– Мне он нравится, – быстро говорю я, впрочем, не до конца в это веря.

Ярко-розовая краска вызывающая и вряд ли оказалась бы в первой десятке моих предпочтений, но это другой цвет, что хорошо уже само по себе.

Кора явно хочет что-то сказать, но осекается и уходит, прижав к груди пуанты Сары. Дверь в ее комнату тихо захлопывается.