Путешествие внутрь страны

Наконец нас позвали к столу. Двое крестьян (один из которых казался очень истощенным и был бледен, точно ослабев от переутомления и плохой пищи) ужинали какой-то кашей, картофелем в мундире, запивая все это кофе с неочищенным сахаром. Перед ними стояло также по стакану деревенского пива. Хозяйка, ее сын и девушка ели те же кушанья. Сравнительно с этой пищей наш ужин представлялся настоящим банкетом. Нам подали бифштексы, может быть, недостаточно мягкие, картофель, сыр, пиво и белый сахар к кофе.

Вы видите, что значит быть джентльменом… простите, что значит быть разносчиком. Я до тех пор никогда не думал, чтобы бродячий торговец представлял собой важное лицо в сельском трактире, а между тем убедился, что это так. Он в своей сфере пользуется первенством человека, занимающего отдельный салон в наших нарядных гостиницах. Чем больше вы всматриваетесь, тем более замечаете бесконечный ряд градаций между людьми; может быть, не найдется ни одного бедняка, который оказался бы на самой низшей ступени общественной лестницы; каждый находит, что он выше кого бы то ни было другого, и это поддерживает его гордость.

Мы были очень недовольны кушаньями, в особенности Сигаретка; я же старался доказать ему, что все меня занимает, и жесткий бифштекс, и все, все… Согласно правилам Лукреция, жесткое мясо должно было бы казаться нам лучше при взгляде на кашу, которую ели другие, но на практике это не оправдывалось. Вы можете знать, что другие живут гораздо беднее вас, но вам неприятно (я чуть было не сказал, что это нарушает этикет вселенной) сидеть за одним столом с бедняками и есть порядочное кушанье, видя, как жалкие люда жуют корки. Я не видал этого с тех пор, как в школе жадный мальчик один на глазах товарищей съедал кекс, подаренный ему в день рождения. Я и теперь помню, как противно было смотреть на него, и никогда не предполагал, что мне придется разыгрывать его роль. Но вы опять видите, что значит быть бродячиш торговцем!

Без сомнения, в нашей стране бедный класс гораздо милосерднее, нежели богатый. И мне кажется, что это главным образом зависит от того, что в менее достаточных классах граница между людьми различных состояний не так резка. Рабочий или торговец не в силах укрываться от своих менее зажиточных соседей. Если он позволяет себе какую-нибудь роскошь, на него смотрят глаза дюжины людей, для которых подобные расходы недоступны. А что же ведет более прямым образом к состраданию? Поэтому бедный человек, который борется, чтобы приобрести большие жизненные удобства, видит истину и знает, что каждый лишний кусок, который ов проглатывает, вырван из рук голодного.

Когда же человек достигает известного благосостояния, с ним повторяется то, что бывает с воздухоплавателем, который поднимается на воздушном шаре: он проходит через полосу облаков, и весь подлунный мир делается для него невидимым. Он созерцает только небесные тела, подчиненные порядку и блестящие, как новенькие. Его окружает самое нежное внимание Провидения, он охотно сравнивает себя с лилиями или жаворонками небесными. Конечно, он не поет, но он кажется таким незаносчивым в своем открытом ландо! Если бы весь мир обедал за одним столом, его философское настроение пошатнулось бы.

Глава VII

Пон на Самбре. Странствующий купец

Как лакеи в Мольеровской комедии были застигнуты во время их барской жизни настоящим дворянином, так и нам пришлось столкнуться с настоящим разносчиком. Точно для того, чтобы урок был сильнее для падших джентльменов, в нашу гостиницу приехал торговец гораздо более уважаемого сорта, нежели такие простые разносчики, какими, как предполагалось, были мы. Он явился, как лев среди мышей или военный корабль между челноками! Действительно, новый постоялец не заслуживал названия торговца-разносчика, он мог считаться странствующим купцом.

Вероятно, было около половины девятого, когда достойный monsieur Hector Gilliard из Мобежа остановился перед дверью постоялого двора, приехав в крытой фуре, запряженной ослом; он весело позвал хозяев. Это был худощавый, нервный, высокий как виселица человек, напоминавший не то актера не то жокея. Очевидно он счастливо жил, не получив никакого образования, потому что совершенно свободно и просто прибегал, когда ему заблагорассудится, к мужскому роду и в течение вечера употребил несколько самых фантастических цветистых будущих глагола. С ним приехала его жена, красивая молодая женщина, завязавшая волосы желтым платком, и сын, мальчик лет четырех, в блузе и военном кепи. Ребенок был одет значительно лучше, нежели отец или мать. Нам сказали, что он уже в закрытой школе, но так как праздники только что начались, то малютка проведет их со своими родителями. Очаровательное времяпрепровождение. Разве нет? Целый день ездить с отцом и матерью в крытой фуре, полной неоцененных сокровищ, видеть, как зеленые поля двигаются по обе стороны дороги, а дети всех деревень завистливо смотрят на счастливого наследника купца! Да разве это не прелестно? Право, во время праздников гораздо веселее оыть сыном странствующего купца, нежели наследником самого крупного хозяина бумагопрядильной фабрики на свете! И если я когда-либо в жизни видел наследного принца, то именно в мастере Жильяре.

Пока господин Гектор и сын содержательницы гостиницы распрягали осла, ставили его в конюшню и запирали все ценное под замок, хозяйка подогрела оставшиеся после нас бифштексы и, нарезав картофель на ломтики, поджарила их. Жена купца принялась будить полусонного усталого мальчика, который и хмурился, и капризничал от света. Едва он окончательно проснулся, как начал приготовляться к ужину, съев сладкую лепешку, несколько неспелых груш и холодных картофелин, что, насколько я мог судить, положительно способствовало его аппетиту.

Хозяйка гостиницы, воспламенившаяся чувством материнского соревнования, разбудила свою дочку, идвоих детей познакомили. Маленький Жильяр с мгновение смотрел на девочку, очень походя на собаку, видящую свое собственное отражение в зеркале. В эту минуту лепешка всецело поглощала его. По-видимому, его мать очень огорчилась, заметив, что он выказал так мало влечения к прекрасному полу, и выразила свои чувства очень откровенно, но прибавила, что с летами все изменится.

Конечно, наступит время, когда ее сын станет обращать больше внимания на девушек и значительно меньшие думать о матери (будем надеяться, что это понравится ей не меньше, чем она предполагает). Странная вещь, те самые женщины, которые выказывают наибольшее презрение к мужской половине человечества, по-видимому, даже в самых безобразных ее представителях находят особенную прелесть и достоинства, когда эти представители их сыновья.

Маленькая девочка смотрела на сына купца дольше и внимательнее, вероятно, потому, что она была дома, а он путешествовал и привык к новым предметам. Кроме того, она не была занята лепешкой.

В продолжение всего ужина говорилось только о юном Жильяре. Его родители были до безумия очарованы им. Monsieur все говорил об уме своего сына, о том, что он знает всех школьников по имени, и, когда мальчик совершенно не поддержал своей славы, принялся толковать, до чего малютка осторожен и точен; отец прибавил, что если мальчика спрашивают о чем-нибудь, он сидит и думает, думает, а если не знает, что сказать, «ну, право же, ничего вам не ответит», «ma foi, il ne vous le dira pas». Это, конечно, высокая степень осторожности! По временам господин Гектор с полным ртом обращался к жене, осведомляясь у нее, каких лет был мальчик в такое-то или такое-то время, когда он сказал или сделал что-либо памятное. Я заметил, что madame по большей части отклоняла эти вопросы. Она не была хвастлива, но не могла вдоволь нацеловаться с сынишкой; казалось, ей доставляло тихое удовольствие подчеркивать все мелкие счастливые события его маленькой жизни. Ни один школьник не мог бы пространнее толковать о праздниках, которые только что начинались, и меньше вспоминать о мрачном времени учения, неизбежно последующем за ними. Она показала с гордостью, может быть, в сущности, мелочной, карманы сына, набитые волчками, свистками, шнурками. Когда она отправлялась куда-нибудь по делу, он ходил с нею, и если торг бывал заключен, получал из барыша один су. Да, эти добряки сильно баловали сынишку. Однако они смотрели за его манерами и делали ему замечания за маленькие погрешности против приличий, что несколько раз случилось во время ужина.

В общем, я не чувствовал особенной обиды при мысли, что меня приняли за торговца-разносчика: я мог думать, что я ем красивее или что мои ошибки во французском языке иного порядка, нежели погрешности господина Гектора, но действительность показала мне, что хозяйка гостиницы и два мужика не обращали ни малейшего внимания на эти достоинства. По существу мы и Жильяры стояли на одной ноге в гостинице Пона. Господин Гектор, пожалуй, держался свободнее и говорил со всеми развязнее нас, но это объяснялось тем, что он приехал в фуре, на осле, тогда как мы, бедные, пришли пешком. Полагаю, все остальные думали, что мы умираем от зависти (хотя и не в дурном смысле этих слов), видя, что мы не достигли в нашей профессии высоты новоприезжего.

Одно поразило меня, едва эти незлобливые простые люди появились на сцене, как все остальные растаяли, сделались человечнее и разговорчивее. Не думаю, чтобы странствующий купец вез с собою необычайную сумму денег, но мне кажется, что у него было хорошее сердце. Наш свет до того полон превратностей, что если вы найдете в человеке одно или два чувствительных места, в особенности же если вы увидите, что целая семья живет в хороших отношениях между собой, вы, конечно, можете быть довольны и считать, что и все остальное в этих людях прекрасно, или (это еще лучше) можете даже не требовать ничего остального, решив, что десять тысяч дурных черт не превратят хорошей черты в менее хорошую.

Время шло. Господин Гектор зажег конюшенный фонарь и отправился осмотреть фуру, а мой юный джентльмен стал снимать с себя свое платье, делать гимнастику на коленях матери, а потом с хохотом соскочил на пол.

– Вы ляжете спать одни? – спросила его служанка.

– Ну, этого нечего бояться, – сказал мастер Жильяр.

– Но ведь ты же спишь в школе один? – возразила мать. – Будь мужчиной!

Но мальчик ответил, что школа школой, а праздники совсем другое дело, что в школе – дортуары, и закончил спор градом поцелуев; мать улыбнулась, бесконечно довольная.

Конечно, как выразился маленький мальчик, нечего было бояться, что его уложат спать одного, потому что для трио приготовили всего одну постель. Мы же твердо потребовали, чтобы нам дали на чердаке каморку с двумя кроватями. В нашем помещении оказалось еще три гвоздя для шляп и один стол, но на нем не было ни стакана, ни воды; к счастью, окно отпиралось.

Не успел я заснуть, как весь чердак наполнился сильным храпением; храпели, как мне кажется, все сразу: Жильяры, крестьяне и постоянные обитатели постоялого двора. Молодой месяц светил на село и на гостиницу, в которой ночевали все торговцы-разносчики.

Глава VIII

На Самбре. К Ландреси

Утром, когда мы сошли в кухню, хозяйка указала нам два ведра воды за дверью на улицу. «Voilà de l'eau pour vous débarbouiller», – сказала она. Итак, нам пришлось умываться, пока госпожа Жильяр, стоя на пороге двери, чистила ботинки всему семейству, а господин Гектор, весело насвистывая, укладывал для дневной кампании мелкие вещицы в ящики переносного комода, составлявшего часть его багажа. Их сын осыпал кругом себя крошками бисквитов Ватерлоо.

Кстати, я удивляюсь, почему во Франции они называются бисквитами Ватерлоо? Может быть, их зовут бисквиты Аустерлиц? Все зависит от взгляда. Помните ли вы француза, который, путешествуя через Соутгамптон, вышел на станции Ватерлоо и был принужден переехать через мост Ватерлоо? Кажется, ему хотелось вернуться домой.

Пон стоит тоже на реке, но хотя от Карта по сухому пути до него всего десять минут ходьбы, по воде между ними целых десять тяжелых километров. Мы оставили мешки в гостинице и пошли к нашим байдаркам через влажные фруктовые сады. Несколько детей собралось смотреть на наше отплытие, но мы уже не были вчерашними таинственными существами; отплытие, отъезд и вообще исчезновение гораздо менее романтичны, нежели необъяснимое появление среди золотого вечернего света. Мы можем быть глубоко поражены первым видом привидения, но когда оно начнет исчезать, мы будем смотреть на него с относительным равнодушием.

Когда мы явились в гостиницу Пона за нашими мешками, все ее обитатели были поражены. При виде двух блестевших нежных лодочек с развевавшимися союзными флагами они поняли, что у них были в гостях ангелы. Хозяйка гостиницы стояла на мосту и, вероятно, жаловалась, что написала нам такой маленький счет. Ее сын бегал взад и вперед и звал соседей смотреть на нас. Таким образом мы ушли от берега, на котором стояла целая толпа восхищенных наблюдателей. Эти господа бродячие торговцы! Вот идея! Теперь их положение выяснилось, но, увы, слишком поздно.

Целый день стояла дождливая погода, и время от времени мы получали холодный душ. Мы промокли до костей, частью высохли на солнце, потом вскоре вымокли еще раз. Однако порой наступали спокойные промежутки; в особенности были хороши минуты, в которые мы проходили мимо леса Мормаль. Мормаль[2] – зловещее название для слуха, но место ласкало взгляд и обоняние. Лес торжественно стоял вдоль реки. Одни сучья деревьев купались в воде, другие раскидывались над нашими головами и составляли сплошную стену листьев. Разве лес не город природы, полный незлобивых живых существ, город, в котором нет ничего мертвого и ничего сделанного руками. Сами его граждане – дома и общественные монументы. На свете нет ничего более живого и вместе с тем более спокойного, нежели лес; в сравнении с ним двое людей, минующих его на байдарках, чувствуют себя такими маленькими, такими суетными.

Конечно, изо всех благоуханий на свете аромат множества деревьев самый нежный и укрепляющий. Море имеет резкий, сильный запах, который проникает в ноздри, точно запах нюхательного табака, и приносит с собой понятие об открытой воде и больших кораблях. Благоухание же леса, близкое к аромату моря по своим тоническим качествам, гораздо нежнее его. Затем, запах моря постоянно одинаков, а благоухание леса разнообразно до бесконечности. В течение дня изменяется не только его сила, но и характер. Вдобавок, породы деревьев в различных полосах леса как бы живут в несходной атмосфере. Обыкновенно преобладает смола елок, но некоторые леса кокетливее, и дыхание Мормаля, доносившееся до нас в этот серый день, было пропитано нежным ароматом дикого шиповника.

Я хотел бы, чтобы наша дорога всегда шла мимо лесов. Деревья – самое вежливое общество на свете. Разве старый дуб, стоящий на своем месте со времени эпохи, предшествовавшей реформации, более могучий, нежели многие башни, и более суровый, нежели многие горы, а между тем подверженный смерти и болезни, как мы с вами, не составляет сам по себе живого поучения? Когда человек видит множество акров, полных такими патриархами, с почти переплетающимися корнями, и качающимися зелеными вершинами, когда он любуется их стройным потомством, созерцает здоровый и прекрасный лес, придающий свету окраску, а воздуху аромат, не смотрит ли он на самую лучшую пьесу из репертуара природы? Гейне желал лежать, как Мерлин, под дубами Бросельянды. Я не удовольствовался бы одним деревом, но если бы лес рос, как бананы, я хотел бы, чтобы меня похоронили под главным корнем целой рощи; частицы моего существа постепенно перешли бы во все дубы, и мое сознание разлилось бы по лесу и придало бы одно общее сердце этому собранию зеленых колонн, так что сами деревья могли бы любоваться своей красотой и своим величием. Я уже чувствую, как тысячи белок прыгают с ветки на ветку в моем пространном мавзолее, а птицы и ветер пролетают над его трепетной поверхностью.

Увы, лес Мормаль невелик, и мы недолго скользили мимо его опушки. Все остальное время дождь шел с перерывами, а ветер налетал шквалами, и капризная, неприветливая погода жестоко надоела нам. Удивительно, дождь начинался каждый раз, когда нам приходилось переносить на себе байдарки через шлюзы, причем открывались и наши ноги для непогоды каждый раз. Такого рода вещи возбуждают негодование против природы. Все думаешь, почему бы дождю не налететь пятью минутами раньше или пятью минутами позже, если у погоды нет умышленного желания навредить вам.

У Сигаретки был макинтош, что делало его более или менее выше подобных неприятностей, но мне приходилось беззащитно выносить нападение. Я начал вспоминать, что природа – женщина. Мой товарищ, бывший в более розовом настроении, слушал с удовольствием мои иеремиады и иронически поддакивал. Он приводил в пример, как нечто сродное погоде, прилив, который, говорил Сигаретка, был создан для смущения плавателей на байдарках, хотя в то же время служил для луны средством проявлять свое пустое тщеславие.

На последних шлюзах, невдалеке от Ландреси, я отказался двигаться далее и под дождем селна берег, чтобы закурить живительную трубку. Какой-то разговорчивый старичок, по моему мнению, бывший дьяволом, подошел ко мне и стал расспрашивать о нашем путешествии. Я от полноты сердца рассказал ему все наши планы, а он в ответ заметил, что еще никогда в жизни не слыхивал о более нелепом предприятии. Неужели я не знаю, спросил он меня, что всю дорогу нас ожидали только шлюзы, шлюзы и шлюзы, не говоря уже о том, что в это время года Уаза совершенно пересыхает?

– Сядьте-ка в поезд, мой милейший юный господин, – сказал он, – да отправляйтесь к вашим родителям.

Злые речи старика так ошеломили меня, что я только молча смотрел на него. Дерево никогда не говорило бы со мнойтаким образом! Наконец, я собрался с духом и разомкнул губы. Мы сюда приехали из Антверпена, сказал я ему, то есть сделали порядочное путешествие и, несмотря на угрозы, приведем в исполнение и остальные планы. «Да, – сказал я, – если бы у нас не было никаких иных побудительных причин, я сделал бы это теперь именно потому, что вы осмелились сказать, что нам не удастся довести дело до конца». Милый старичок посмотрел на меня насмешливо, сказал что-то о моей байдарке и пошел прочь, покачивая головой.

Я все еще курил, когда ко мне подошли два молодых крестьянина, вообразившие, что я лакей Сигаретки, вероятно, при виде моей неприкрытой фуфайки, которую они сравнивали с непромокаемым плащом моего друга. Молодые люди расспрашивали меня о моем месте и о характере моего господина. Я сказал им, что он довольно добрый малый, но, к сожалению, забрал себе в голову мысль об этом нелепом путешествии.

– О, нет, нет, – сказал один из крестьян, – не говорите так, ваше путешествие совсем не нелепость, напротив, ваш барин задумал смелую вещь.

Мне кажется, в образе крестьян передо мной явились ангелы, желавшие поддержать мое мужество. Действительно, я в качестве недовольного слуги выдавал все замечания старика за свои собственные и, слыша, как эти прелестные молодые люди отбрасывали их, точно тучи мух, я чувствовал, что мое мужество крепнет.

Когда я рассказал все это Сигаретке, он ответил сухо:

– Вероятно, у крестьян сложилось странное понятие о поведении английских слуг, потому что подле шлюза ты обращался со мной, как с диким животным.

Я обиделся. Однако мой характер, действительно, испортился, это факт.

Глава IX

В Ландреси

В Ландреси все еще лил дождь и дул ветер, но мы нашли комнату с двумя кроватями, с полной меблировкой, с настоящими кувшинами, в которых была налита настоящая вода. Получили мы и настоящий обед, не без настоящего вина. После того как я был разносчиком-купцом целый вечер и в течение целого дня был мишенью бешенства стихий, все эти удобства пролили мне в сердце как бы солнечный свет. За обеденным столом мы встретили английского фруктовщика, который путешествовал с фруктовщиком бельгийским; вечером, сидя в кафе, мы видели, как наш соотечественник заплатил много денег за вино, и, не знаю почему, это нам понравилось.

Нам пришлось пробыть в Ландреси дольше, нежели мы ожидали, потому что на следующий день наступила прямо-таки какая-то сумасшедшая погода. Вряд ли кто-нибудь добровольно выберет Ландреси местом своего отдыха, потому что почти весь этот городок состоит исключительно из укреплений. Внутри стен стоит несколько групп домов, длинный ряд бараков и церковь, все это, насколько позволяют обстоятельства, изображает город. По-видимому, в Ландреси нет никакой торговли, и лавочник, у которого я купил кремень и огниво за шесть пенни, был так тронут, что наполнил мои карманы запасными кремнями. Из общественных зданий нас заинтересовали только гостиница и кафе. Однако мы посетили церковь. Там лежит маршал Кларк. Но так как ни один из нас никогда не слыхивал об этом военном герое, вид его гробницы не растрогал нас, не лишил мужества.

Во всех гарнизонных городах парады, тревоги и так далее вносят в жизнь граждан романтическое разнообразие. Трубы, барабаны и дудки сами по себе превосходнейшая вещь на свете, когда же они возбуждают в уме мысли о движущихся армиях и живописных превратностях войны, то переполняют сердце гордостью. В тени маленького городка Ландреси, в котором почти не замечалось другого движения, военные воспоминания производили особенное волнение. Действительно, чего-либо иного достопримечательного в Ландреси не замечалось. Тут можно было слышать, как среди тьмы шел ночной патруль, как раздавались шаги солдат и резко вибрировал звук барабана. Это напомнило, что даже глухой городок входил в сеть военной системы Европы, что когда-нибудь его могло окружить кольцо порохового дыма пушек и грохот выстрелов, что и он имел возможность прославиться и занять место между крепостями Европы.

Барабан, благодаря своему воинственному голосу, замечательному действию, даже благодаря своей неуклюжей и комической форме, стоит особняком среди других гремящих инструментов. И если правда, как я слышал, что барабаны покрываются ослиной кожей, в этом есть едкая ирония! Точно недостаточно в течение жизни многострадального животного его кожа терпела, то от ударов лионских купцов, то от самонадеянных еврейских пророков, ее и после смерти осла не оставляют в покое! Из его бедного крупа выкраиваются куски кожи, натягиваются на барабан, и день и ночь гремят вдоль улиц каждого гарнизонного города Европы. На высотах Альмы и Шпихерна и везде, где развевается красный флаг смерти, и она разносит удары вместе с выстрелами пушек, с полком идет мальчик-барабанщик, который с бледным лицом шагает по телам своих товарищей и колотит по куску кожи из крупа мирного осла.

Обыкновенно, когда человек колотит по ослиной шкуре, он вполне непроизводительно тратит свои силы; мы знаем, какое это имеет слабое действие при жизни осла, как мало шагу прибавляет он от побоев. Но в новом и мрачном его существовании после смерти кожа осла сильно вибрирует под палочками барабанщика, и каждый звук от удара по ней западает в человеческое сердце, вносит в него безумие, а в пульсацию крови то биение, которое мы в нашей напыщенной речи прозываем героизмом. Не кроется ли в этом некоторая месть преследователям осла? «В старые дни, – мог бы он сказать, – вы колотили меня, заставляя взбираться на холмы и спускаться с них, колотили в долинах и на горах, а я все терпел; но теперь, когда я умер, эти удары, еле слышные на полевых дорогах, превратились в потрясающую музыку перед бригадой; за каждый удар, который вы роняете на мой прежний плащ, вы платите тем, что вы видите, как один из ваших товарищей шатается и падает».

Вскоре, после того как барабанщики прошли мимо кафе, Сигаретка и Аретуза почувствовали желание спать и отправились в свой отель, бывший только через одну или две двери от кафе. Хотя мы были довольно равнодушны к Ландреси, но Ландреси не остался равнодушным к нам. Мы узнали, что в промежутках между шквалами народ сбежался смотреть на наши лодочки. «Сотни людей, – так говорил отчет, хотя это плохо вязалось с нашим понятием о городке, – сотни людей осматривали их в том угольном сарае, в котором они лежали». В Ландреси мы превратились во «львов». Мы то, бывшие накануне вечером разносчиками-торговцами в местечке Пон!

У самой двери отеля нас нагнал сам «juge de Paix», деятель, насколько я понимаю, вроде шотландского шерифа. Он вручил нам свою визитную карточку и пригласил нас пойти поужинать к нему, пригласил так мило, так вежливо, как только умеют говорить французы. Этим мы окажем честь Ландреси, сказал он, и хотя мы отлично знали, что могли принести мало чести городу, но решили, что не принять приглашения судьи было бы грубостью.

Дом судьи стоял очень близко, это было отлично устроенное помещение холостяка с интересной коллекцией старых медных сковород, висевших по стенам. Многие из них были покрыты очень искусной резьбой. При виде их невольно являлась мысль о том, сколько колпаков склонялось над этими сковородами, сколько над ними раздавалось шуток, сколько близ них было сорвано поцелуев, сколько раз они безо всякой пользы красовались на ложе смерти. Если бы сковородки могли говорить, о каких только нелепых, отвратительных сценах они ни рассказали бы нам!