Остров Сокровищ

Потом внезапно раздался страшный взрыв ругательств, стол и скамья с грохотом опрокинулись на пол, звякнула сталь, кто-то вскрикнул от боли, и через минуту я увидел Чёрного Пса, со всех ног бегущего к двери. Капитан гнался за ним. Их кортики были обнажены. У Чёрного Пса из левого плеча текла кровь. Возле самой двери капитан занёс кортик для последнего, самого страшного удара и, несомненно, разрубил бы убегающему голову пополам, но кортик зацепился за большую вывеску нашего «Адмирала Бенбоу». На вывеске внизу, на самой раме, до сих пор можно видеть след от него.

На этом битва кончилась.

Выскочив на дорогу, Чёрный Пёс, несмотря на свою рану, принялся улепётывать с такой удивительной скоростью, что через полминуты исчез за холмом. Капитан стоял, остолбенело уставясь на вывеску. Затем несколько раз провёл рукой по глазам и вернулся в дом.

– Джим, – приказал он, – рому!

Он слегка пошатнулся при этих словах и опёрся рукой о стену.

– Вы ранены? – воскликнул я.

– Рому! – повторил он. – Мне нужно убираться отсюда. Рому! Рому!

Я побежал за ромом, но от волнения разбил стакан и долго не мог закрыть кран бочонка. И, пока я приводил всё в порядок, вдруг я услышал, как в зале что-то грузно грохнулось на пол. Я вбежал и увидел капитана, который во всю свою длину растянулся на полу. Мать, встревоженная криками и дракой, сбежала вниз мне на помощь. Мы приподняли голову капитана. Он дышал очень громко и тяжко. Глаза его были закрыты, лицо побагровело.

– Боже мой! – воскликнула мать. – Какой срам для нашего трактира! А твой бедный отец, как нарочно, лежит больной!

Мы не знали, как помочь капитану, и были уверены, что он смертельно ранен во время потасовки с незнакомцем. Я принёс рому и попытался влить ему в рот. Но сильные челюсти его были сжаты, как железные.

К счастью, дверь отворилась и вошёл доктор Ливси, приехавший осмотреть моего больного отца.

– Доктор, помогите! – воскликнули мы. – Что нам делать? Куда он ранен?

– Ранен? – сказал доктор. – Чепуха! Он так же ранен, как ты или я. У него просто удар. Что делать! Я предупреждал его… Ну, миссис Хокинс, возвращайтесь наверх к мужу и, если можно, ничего не говорите ему. А я попытаюсь спасти эту трижды никчемную жизнь… Джим, принеси мне таз.

Когда я вернулся с тазом, доктор уже засучил у капитана рукав и обнажил его большую, мускулистую руку. Рука была татуирована во многих местах. На предплечье синели чёткие надписи: «На счастье», «Попутного ветра» и «Удачи Билли Бонсу».

Возле самого плеча была нарисована виселица, на которой болтался человек. Рисунок этот, как мне показалось, был выполнен с истинным знанием дела.

– Пророческая картинка, – заметил доктор, трогая пальцем изображение виселицы. – А теперь, сударь Билли Бонс, если вас действительно так зовут, мы посмотрим, какого цвета ваша кровь… Джим, – обратился он ко мне, – ты не боишься крови?

– Нет, сэр, – сказал я.

– Отлично, – проговорил доктор. – Тогда держи таз.

Он взял ланцет и вскрыл вену.

Много вытекло у капитана крови, прежде чем он открыл глаза и обвёл нас мутным взглядом. Он узнал доктора и нахмурил брови. Потом заметил меня и как будто несколько успокоился. Потом вдруг покраснел и, пробуя встать, закричал:

– Где Чёрный Пёс?

– Здесь нет никакого пса, кроме того, что грызёт вас изнутри, – сказал доктор. – Вы пили слишком много рому. И вот вас хватил удар, как я вам предсказывал. И я, хоть, видит Бог, без всякой охоты, вытащил вас из могилы. Ну, мистер Бонс…

– Я не Бонс, – перебил капитан.

– Не важно, – сказал доктор. – У меня есть знакомый пират, которого зовут Бонсом, и я дал вам это имя для краткости. Запомните, что я вам скажу: один стакан рому вас, конечно, не убьёт, но, если вы выпьете один стакан, вам захочется выпить ещё и ещё. И ручаюсь моим париком: если вы не бросите пить, вы в самом скором времени умрёте. Понятно? Пойдёте туда, где вам уготовано местечко, как сказано в Библии… Так попробуйте же взять себя в руки! А сейчас, так и быть, я помогу вам добраться до постели.

С большим трудом мы втащили капитана наверх и уложили в постель. Он в изнеможении упал на подушку. Он был почти без чувств.

– Так помните, – сказал доктор, – я говорю вам по чистой совести: слово «ром» и слово «смерть» для вас означают одно и то же.

Взяв меня за руку, он отправился к моему больному отцу.

– Пустяки, – сказал он, едва мы закрыли за собой дверь. – Я выпустил из него столько крови, что он надолго успокоится. Неделю пусть лежит в постели, это полезно и для него, и для вас. Но второго удара ему не пережить.

Глава III

Чёрная метка

Около полудня я вошёл к капитану с прохладительным питьём и лекарством. Он лежал в том же положении, как мы его оставили, только немного повыше. Он показался мне очень слабым и в то же время очень возбуждённым.

– Джим, – сказал он, – ты один здесь чего-нибудь стоишь. И ты знаешь: я всегда был добр к тебе. Не было месяца, чтобы я не давал тебе четыре пенса серебром. Видишь, друг, мне скверно, я всеми покинут! И, Джим, ты принесёшь мне кружечку рома, не правда ли?

– Доктор… – начал я.

Но он принялся ругать доктора слабым голосом, но очень сердито.

– Все доктора – бездельники, – сказал он. – А этот ваш здешний доктор – ну что он понимает в моряках? Я бывал в таких странах, где жарко, как в кипящей смоле, где люди так и падали от Жёлтого Джека[9], а от землетрясений на суше стояла качка, словно в море. Что знает ваш доктор об этих местах? И я жил только ромом, да! Ром был для меня и мясом, и водой, и женой, и другом, и, если я сейчас не выпью рому, я буду как бедный старый корабль, выкинутый на берег штормом. И моя кровь падёт на тебя, Джим, и на этого треклятого доктора…

И он снова разразился ругательствами.

– Посмотри, Джим, как дрожат мои пальцы, – продолжал он жалобным голосом. – Я не могу остановить их, чтобы они не дрожали. У меня сегодня не было ни капли во рту. Этот доктор – дурак, уверяю тебя. Если я не выпью рому, Джим, мне будут мерещиться ужасы. Кое-что я уже видел, ей-богу! Я видел старого Флинта, он там, в углу, у тебя за спиной. Видел его ясно, как живого. А когда мне мерещатся ужасы, я становлюсь как зверь – я ведь человек дикий. Ваш доктор сам сказал, что один стаканчик меня не убьёт. Я дам тебе золотую гинею за одну кружечку, Джим!

Он клянчил всё настойчивее и был так взбудоражен, что я испугался, как бы его не услышал отец. Отцу в тот день было особенно плохо, и он нуждался в полном покое. К тому же меня ободряли слова доктора, что один стакан не повредит капитану.

– Не нужно мне ваших денег, – ответил я, потому что предложение взятки очень оскорбило меня. – Заплатите лучше то, что вы должны моему отцу. Я принесу вам стакан, но только один-единственный.

Я принёс стакан рому. Он жадно схватил его и выпил до дна.

– Вот и хорошо! – сказал он. – Мне сразу же стало лучше. Послушай, друг, доктор не говорил, сколько мне лежать на этой койке?

– По крайней мере неделю, – сказал я.

– Гром и молния! – вскричал капитан. – Неделю! Если я буду лежать неделю, они успеют прислать мне чёрную метку. Эти люди уже пронюхали, где я, – моты и лодыри, которые не могли сберечь своё и зарятся теперь на чужое. Разве так настоящие моряки поступают? Вот я, например: я человек бережливый, никогда не сорил деньгами и не желаю терять нажитого. Я опять их надую. Я отчалю от этого рифа и опять оставлю их всех в дураках.

С этими словами он стал медленно приподниматься, схватив меня за плечо с такой силой, что я чуть не закричал от боли. Тяжело, как колоды, опустились его ноги на пол. И его пылкая речь совершенно не соответствовала еле слышному голосу.

После того как он сел на кровати, он долго не мог выговорить ни слова, но наконец произнёс:

– Доконал меня доктор. В ушах у меня так и поёт. Помоги мне лечь…

Но, прежде чем я протянул к нему руку, он снова упал в постель и некоторое время лежал молча.

– Джим, – сказал он наконец, – ты видел сегодня того моряка?

– Чёрного Пса? – спросил я.

– Да что там Чёрный Пёс, – сказал он. – Он очень нехороший человек, но те, которые послали его, ещё хуже, чем он. Слушай, если мне не удастся отсюда убраться и они пришлют мне чёрную метку, знай, что они охотятся за моим сундуком. Тогда садись на коня – ведь ты ездишь верхом, правда? – тогда садись на коня и скачи во весь дух… Теперь уж мне всё равно… Скачи хоть к этому проклятому чистоплюю доктору и скажи ему, чтобы свистал всех наверх – всяких там присяжных и судей – и накрыл моих гостей на борту «Адмирала Бенбоу», всю шайку старого Флинта, всех до одного, сколько их ещё осталось в живых. Я был первым штурманом старого Флинта, и я один знаю, где находится то место. Он сам всё мне передал в Саванне, когда лежал при смерти, вот как я теперь лежу. Видишь? Но ты ничего не делай, пока они не пришлют мне чёрную метку или пока ты снова не увидишь Чёрного Пса или моряка на одной ноге. Этого одноногого, Джим, остерегайся больше всего.

– А что это за чёрная метка, капитан? – спросил я.

– Это вроде как повестка, приятель. Когда они пришлют, я тебе скажу. Ты только не проворонь их, милый Джим, и я разделю с тобой всё пополам, даю тебе честное слово…

Он начал заговариваться, и голос его становился всё слабее. Я дал ему лекарство, и он принял его, как ребёнок.

– Ещё ни один моряк не нуждался так в лекарстве, как я.

Вскоре он впал в тяжёлое забытьё, и я оставил его одного.

Не знаю, как бы я поступил, если бы всё обошлось благополучно. Вероятно, я рассказал бы обо всём доктору, ибо я смертельно боялся, чтобы капитан не пожалел о своей откровенности и не прикончил меня. Но обстоятельства сложились иначе. Вечером внезапно скончался мой бедный отец, и мы позабыли обо всём остальном. Я был так поглощён нашим горем, посещениями соседей, устройством похорон и работой в трактире, что у меня не было времени ни думать о капитане, ни бояться его.

На следующее утро он сошёл вниз как ни в чём не бывало. Ел в обычные часы, но без всякого аппетита, зато, должно быть, хлебнул лишнего, потому что сам угощался у стойки. При этом он фыркал и сопел так сердито, что никто не дерзнул ему перечить. Вечером накануне похорон он был пьян, как обычно. Отвратительно было слышать его разнузданную, дикую песню в нашем печальном доме. И хотя он был очень слаб, мы до смерти боялись его, тем более что доктор был далеко: его вызвали за несколько миль к одному больному и после смерти отца он ни разу не показывался возле нашего дома.

Я сказал, что капитан был слаб. И, действительно, он не только не поправлялся, но как будто всё больше терял силы. С трудом всходил он на лестницу; шатаясь, ковылял из зала к нашей стойке. Иногда он высовывал нос за дверь – подышать морем, но хватался при этом за стену. Дышал он тяжело и часто, как человек, взбирающийся на крутую гору.

Он больше не заговаривал со мной и, по-видимому, позабыл о своей недавней откровенности, но стал ещё вспыльчивее, ещё раздражительнее, несмотря на всю свою слабость. Напиваясь, он вытаскивал кортик и клал его перед собой на стол и при этом почти не замечал людей, погружённый в свои мысли и бредовые видения.

Раз как-то, к нашему величайшему удивлению, он даже стал напевать какую-то деревенскую любовную песенку, которую, вероятно, пел в юности, перед тем как отправиться в море.

В таком положении были дела, когда на другой день после похорон – день был пасмурный, туманный и морозный, – часа в три пополудни, я вышел за дверь и остановился на пороге. Я с тоской думал об отце…

Вдруг я заметил человека, который медленно брёл по дороге. Очевидно, он был слеп, потому что дорогу перед собою нащупывал палкой. Над его глазами и носом висел зелёный козырёк. Сгорбленный старостью или болезнью, он весь был закутан в ветхий, изодранный матросский плащ с капюшоном, который делал его ещё уродливее. Никогда в жизни не видал я такого страшного человека. Он остановился невдалеке от трактира и громко произнёс нараспев странным, гнусавым голосом, обращаясь в пустое пространство:

– Не скажет ли какой-нибудь благодетель бедному слепому, потерявшему драгоценное зрение во время храброй защиты своей родины, Англии, да благословит Бог короля Георга, в какой местности он находится в настоящее время?

– Вы находитесь возле трактира «Адмирал Бенбоу», в бухте Чёрного Холма, добрый человек, – сказал я.

– Я слышу голос, – прогнусавил старик, – и молодой голос. Дайте мне руку, добрый молодой человек, и проводите меня в этот дом!

Я протянул ему руку, и это ужасное безглазое существо с таким слащавым голосом схватило её, точно клещами.

Я так испугался, что хотел убежать. Но слепой притянул меня к себе.

– А теперь, мальчик, – сказал он, – веди меня к капитану.

– Сэр, – проговорил я, – честное слово, я боюсь…

– Боишься? – усмехнулся он. – Ах вот как! Веди меня сейчас же, или я сломаю тебе руку.

И он так повернул мою руку, что я вскрикнул.

– Сэр, – сказал я, – боюсь я не за себя, а за вас. Капитан теперь не такой, как прежде. Он сидит с обнажённым кортиком. Один джентльмен уже приходил к нему и…

– Живо, марш! – перебил он меня.

Никогда я ещё не слыхал такого жестокого, холодного и мерзкого голоса. Этот голос напугал меня сильнее, чем боль. Я понял, что должен подчиниться, и провёл его в зал, где сидел наш больной пират, одурманенный ромом. Слепой вцепился в меня железными пальцами, навалясь на меня всей своей тяжестью, и я едва держался на ногах.

– Веди меня прямо к нему и, когда он меня увидит, крикни: «Вот ваш друг, Билли!» Если не крикнешь, я вот что сделаю!

И он так вывернул мою руку, что я едва не потерял сознание. От страха перед слепым нищим я забыл мой ужас перед капитаном и, открыв дверь зала, дрожащим голосом прокричал те слова, которые слепой велел мне прокричать.

Бедный капитан вскинул глаза вверх и разом протрезвился. Лицо его выражало не испуг, а скорее смертельную муку. Он попытался было встать, но у него, видимо, не хватило сил.

– Ничего, Билли, сиди, где сидишь, – сказал нищий. – Я хоть и не вижу, зато слышу, как муха пролетит. Дело есть дело. Протяни свою правую руку… Мальчик, возьми его руку и поднеси к моей правой руке.

Мы оба повиновались ему. И я видел, как он переложил что-то из своей руки, в которой держал палку, в ладонь капитана, сразу же сжавшуюся в кулак.

– Дело сделано, – сказал слепой.

При этих словах он отпустил меня и с проворством, неожиданным в калеке, выскочил из общей комнаты на дорогу. Я всё ещё стоял неподвижно, прислушиваясь к удаляющемуся стуку его палки.

Прошло довольно много времени, прежде чем мы с капитаном очнулись. Я выпустил его запястье, а он потянул к себе руку и взглянул на ладонь.

– В десять часов! – воскликнул он. – Осталось шесть часов. Мы ещё им покажем!

И вскочил на ноги, но сейчас же покачнулся и схватился за горло. Так стоял он, пошатываясь, несколько мгновений, потом с каким-то странным звуком всей тяжестью грохнулся ничком на пол.

Я сразу кинулся к нему и позвал мать. Но было поздно. Капитан скоропостижно скончался от апоплексического удара. И странно: мне, право, никогда не нравился этот человек, хотя в последнее время я начал жалеть его, но, увидев его мёртвым, я горько разрыдался. Это была вторая смерть, которая произошла у меня на глазах, и горе, нанесённое мне первой, было ещё слишком свежо в моём сердце.

Глава IV

Матросский сундук

Я, конечно, сразу же рассказал матери всё, что знал. Может быть, мне следовало рассказать ей об этом раньше. Мы очутились в трудном, опасном положении.

Часть денег, оставшихся после капитана, – если только у него были деньги, – безусловно, должна была принадлежать нам. Но вряд ли его товарищи, вроде Чёрного Пса и слепого нищего, согласились бы отказаться от своей добычи для уплаты долгов покойного. Приказ капитана сесть верхом на коня и скакать за доктором Ливси я выполнить не мог: нельзя было оставить мать одну, без всякой защиты. Об этом нечего было и думать. Но оставаться дома мы тоже не смели – мы вздрагивали даже тогда, когда уголья у нас в очаге падали на железную решётку; мы боялись даже тиканья часов. Всюду нам слышались шаги, будто кто-то приближается к нам.

При мысли о том, что на полу лежит мёртвое тело и что где-то поблизости бродит омерзительный слепой нищий, который может вот-вот вернуться, волосы мои вставали дыбом. Медлить было нельзя ни минуты. И мы решили отправиться вместе в ближнюю деревушку за помощью. Сказано – сделано. С непокрытыми головами бросились мы бежать сквозь морозный туман. Уже начинало темнеть.

Деревушка от нас не была видна, но находилась она недалеко, в нескольких сотнях ярдов на противоположном берегу соседней бухты. Меня очень ободряло сознание, что слепой нищий появился с другой стороны и ушёл, надо полагать, туда же. Шли мы недолго, хотя иногда останавливались, прислушиваясь. Но кругом слышались привычные звуки: шумел прибой и каркали в лесу вороны. В деревушке уже зажгли свечи, и я никогда не забуду, как их желтоватое сияние в дверях и окнах успокоило нас. Но в этом и заключалась вся помощь, которую мы получили. Ни один из жителей деревни, к их стыду и позору, не согласился пойти с нами в «Адмирал Бенбоу».

Чем больше говорили мы о наших тревогах, тем сильнее все льнули к своим углам. Имя капитана Флинта, мне до той поры незнакомое, было хорошо известно многим из них и приводило их в ужас. Некоторые вспомнили, что, работая в поле неподалёку от «Адмирала Бенбоу», видели на дороге каких-то подозрительных людей. Незнакомцы показались им контрабандистами, и они поспешили домой, чтобы покрепче закрыть свои двери. Кто-то даже видел небольшой люггер[10] в бухте, называемой Киттова Дыра. Поэтому одно упоминание о приятелях капитана их бросало в дрожь. Находились смельчаки, которые соглашались съездить за доктором Ливси, жившим в другой стороне, но никто не хотел принять участие в охране трактира.

Говорят, что трусость заразительна. Но, с другой стороны, в споре порой обретаешь твёрдость духа. Когда все отказались идти вместе с нами, заговорила моя мать. Она заявила, что отнюдь не собирается терять деньги, которые принадлежат её осиротевшему сыну.

– Вы можете робеть сколько угодно, – сказала она, – мы с Джимом не трусливого десятка. Мы вернёмся той же дорогой, какой пришли. Мало чести вам, дюжим и широкоплечим мужчинам, с такими цыплячьими душами! Мы откроем сундук, хотя бы пришлось из-за него умереть… Я буду очень вам благодарна, миссис Кроссли, если вы разрешите мне взять вашу сумку, чтобы положить в неё деньги, принадлежащие нам по закону.

Я, конечно, заявил, что пойду с матерью, и, конечно, все заорали, что это безумие. Однако никто не вызвался нас проводить. Помощь их ограничилась тем, что они дали мне заряженный пистолет на случай нападения и обещали держать наготове осёдланных лошадей, чтобы мы могли удрать, если разбойники будут гнаться за нами. А один молодой человек поскакал к доктору за вооружённым подкреплением.

Бешено колотилось моё сердце, когда мы отправились в наш опасный путь. Вечер был холодный. Всходила полная луна. Она уже поднялась над горизонтом и краснела в тумане. Мы поняли, что скоро станет светло как днём и нас на обратном пути нетрудно будет заметить. Поэтому мы заторопились ещё больше. Мы крались вдоль заборов бесшумно и быстро и, не встретив на дороге ничего страшного, добрались наконец до «Адмирала Бенбоу».

Войдя в дом, я сразу же закрыл дверь на засов. Тяжело дыша, мы стояли в темноте, одни в пустом доме, где лежало мёртвое тело. Затем мать принесла из кухни свечу, и, держась за руки, мы вошли в общую комнату. Капитан лежал в том же положении, как мы его оставили, – на спине, с открытыми глазами, откинув одну руку.

– Опусти шторы, Джим, – прошептала мать. – Они могут следить за нами через окно… А теперь, – сказала она, когда я опустил шторы, – надо взять у покойника ключ от сундука… Но хотела бы я знать, кто решится дотронуться до него…

И она даже всхлипнула при этих словах.

Я опустился на колени. На полу, возле руки капитана, лежал крохотный бумажный кружок, чёрный с одной стороны. Я не сомневался, что это и есть чёрная метка. Я схватил её и заметил, что на другой её стороне написано красивым, чётким почерком: «Даём тебе срок до десяти вечера».

– У него был срок до десяти, мама, – сказал я.

И в то же мгновение наши старые часы начали бить. Этот внезапный звук заставил нас вздрогнуть. Но он и обрадовал нас, так как пробило только шесть.

– Ну, Джим, – сказала мать, – ищи ключ.

Я обшарил карманы капитана один за другим. Несколько мелких монет, напёрсток, нитки и толстая игла, кусок свёрнутого табаку, надкусанный с краю, нож с кривой ручкой, карманный компас, огниво – вот и всё, что я там нашёл. Я уже начал отчаиваться…

– Может быть, на шее? – сказала мать.

Преодолев отвращение, я разорвал ворот его рубашки. И действительно, на просмолённой верёвке, которую я сейчас же перерезал ножом капитана, висел ключ.

Эта удача наполнила наши сердца надеждой, и мы поспешили наверх, в ту тесную комнату, где так долго жил капитан и где со дня его приезда стоял его сундук.

По виду это был самый обыкновенный матросский сундук. На крышке видна была буква «Б», выжженная калёным железом. Углы были потёрты и сбиты, точно этот сундук отслужил долгую и трудную службу.

– Дай мне ключ, – сказала мать.

Замок поддавался туго, однако ей удалость открыть его, и она в одно мгновение откинула крышку.

На нас пахнуло крепким запахом табака и дёгтя. Прежде всего мы увидели старательно вычищенный, аккуратно сложенный костюм, очень хороший и, по словам матери, ни разу ещё не надёванный. Подняв костюм, мы нашли кучу самых разнообразных предметов: квадрант[11], жестяную кружку, несколько плиток табаку, две пары изящных пистолетов, слиток серебра, старинные испанские часы, несколько безделушек, не слишком ценных, но преимущественно заграничного производства, два компаса в медной оправе и пять или шесть причудливых раковин из Вест-Индии. Впоследствии я часто думал, зачем капитан, живший такой непоседливой, опасной, преступной жизнью, таскал с собой эти раковины.

Но ничего ценного, кроме слитка серебра и безделушек, мы не нашли, а это нам было не нужно. На самом дне лежал старый лодочный чехол, побелевший от солёной воды у многих прибрежных отмелей. Мать нетерпеливо откинула его, и мы увидели последние вещи, лежавшие в сундуке: завёрнутый в клеёнку пакет, вроде пачки бумаг, и холщовый мешок, в котором звякнули золотые монеты.

– Я покажу этим разбойникам, что я честная женщина, – сказала мать. – Я возьму только то, что он мне был должен, и ни фартинга больше. Держи сумку миссис Кроссли!

И она начала отсчитывать деньги, перекладывая их из мешка в сумку, которую я держал. Это было трудное дело, отнявшее много времени. Тут были собраны и перемешаны монеты самых разнообразных чеканок и стран: и дублоны, и луидоры, и гинеи, и пиастры, и ещё какие-то неизвестные мне. Гиней было меньше всего, а мать моя умела считать только гинеи. Когда она отсчитала уже половину, я вдруг схватил её за руку. В тихом морозном воздухе пронёсся звук, от которого кровь застыла у меня в жилах, – постукивание палки слепого по мёрзлой дороге. Стук приближался, и мы прислушивались к нему затаив дыхание. Затем раздался громкий удар в дверь трактира, после этого ручка двери задвигалась и лязгнул засов – нищий пытался войти. Наступила тишина внутри и снаружи. И наконец опять послышалось постукивание палки. К нашей неописуемой радости, оно теперь удалялось и скоро замерло.

– Мама, – сказал я, – бери всё, и бежим скорей.

Я был убеждён, что запертая на засов дверь показалась слепому подозрительной, и побоялся, что он приведёт сюда весь свой осиный рой.

И всё же как хорошо, что я догадался запереть дверь на засов! Это мог бы понять только тот, кто знал этого страшного слепого.

Но мать, несмотря на весь свой страх, не соглашалась взять ни одной монетой больше того, что ей следовало, и в то же время упрямо не желала взять меньше. Она говорила, что ещё нет семи часов, что у нас уйма времени. Она знает свои права и никому не уступит их. Упорно спорила она со мной до тех пор, пока мы вдруг не услыхали протяжный, тихий свист, раздавшийся где-то вдалеке на холме.

Мы сразу перестали препираться.

– Я возьму то, что успела отсчитать, – сказала она, вскакивая на ноги.

– А я прихвачу и это для ровного счёта, – сказал я, беря пачку завёрнутых в клеёнку бумаг.

Через минуту мы уже ощупью спускались вниз. Свеча осталась у пустого сундука. Я отворил дверь, и мы вышли на дорогу. Нельзя было терять ни минуты. Туман быстро рассеивался. Луна ослепительно озаряла холмы. Только в глубине лощины и у дверей трактира клубилась туманная мгла, как бы для того, чтобы скрыть наши первые шаги. Но уже на половине дороги, чуть повыше, у подножия холма, мы должны были неизбежно попасть в полосу лунного света.