Ведьмы

Третью весну Малуша в девках, а все не замужем. И не сказать бы, что урод какой, совсем наоборот. А теперь, после Лелиной мази, от ее груди мужики и вовсе глаз оторвать не могут. Но одно дело тебя где на игрищах или на посиделках обшарить, на сеновале или на полянке муравчатой живот тебе заголить, под бочок подкатившись, и совсем другое – замуж. Для замужества нужен сговор родительский, а папаня всех женихов расшугал. Ходит вокруг и сверлит недреманным оком: не округлилась ли? А и закруглилась бы животом, что тут такого? Обыкновенное дело. Не она, Малуша, первая, не она и последняя, если вдруг. Когда еще и погулять, как не в девках? От мужа особо не загуляешь, потому что быть тебе тогда без головы. И Радка есть круглая дура, выскочила замуж за своего Тумаша, никого другого так и не узнав. Теперь уж и не узнает.

Родитель грозится: принесет Малуша ребенка в подоле – убьет! Ему, говорит, понизовские-де дикие обычаи не указ. Он, говорит, через нее, Малушу, еще и в столице с нужными людьми породнится. Очень надо! Высватал бы ее кто-нибудь свой, и уехали бы они молодою ватагой на новые выселки, хоть бы и в самые дикие места, хоть бы и на Москву реку, только от отца и всех этих старых зануд подалее.

Был недавно в роду совет: где сажать на землю молодежь, ниже по Оке, или просить у муромы место на Москве? Ближе места нету, чтобы пустое было и удобное. Вообще-то, отец тоже за Москву-реку. Властный. Не хочет вблизи себя другого града, не желает властью воеводской делиться, а в низовьях без града жить никак нельзя от хазаров. Роды и не хотели бы отпускать молодежь, да сил нету ставить новый град, дело это долгое, многотрудное. Сперва в землю врывают частокольно вор простой бревенчатый по кругу. За тем вором от лихих людей спасаясь, воздвигают вокруг Резань-град из сырого свежесрезанного бревна, наспех. Град тот недолговечный, слабый, кто в нем поселится, должен ставить из мореного крепкого дерева новые стены, а округа незаселенная, помогать тебе некому. Вот и выходит, что за Оку стоит только один Погост, который из-за дани молодежь от себя отпускать не хочет. Ждет-пождет молодежь, кто кого пересилит, хотя и дураку ясно, что они, перелаявшись, пойдут к Потворе, и как она скажет, так и будет. Зря отец с этим Бобичем вязался и хлеб-соль водил, дурак он, Бобич, против Потворы, вот и все. А уж противный – до сил нет. Так, бывало, и норовит прижаться, будто бы нечаянно, да за грудь зацепить. Или за зад. Мерзкий старикашка.

А хорошо бы на Москву. В этом году после весенних работ поехали бы выбирать место. Поклонились бы подарками тамошней муроме, жить-де желаем с вами в мире, любви и родстве, а вам бы нам в нашем деле не препятствовать. Заготовили бы бревна под дома, подсекли под пашни лес, а по будущей весне поставили бы Новые Выселки, да и зажили бы от старых приставал вдалеке своим родом.

Малуша подошла к налесной стороне вежи, глянула вниз и даже глазами заморгала. Это что еще такое? Лодья? Ну да, так и есть, с верховьев Нары спускалась к граду, пузатая, тяжелая, чуть ли не по самую кромку борта в воде. Да что ж это? Никак купцы идут с неожиданной стороны? Как они в верховья-то попали, неужто по волокам тащили этакую громадину и тяжесть? Что делать, батюшки-светы-пращуры-заступники, проворонила. Вот они купцы, рядом, отец всю шкуру спустит!

Малуша заметалась по башне, туда, сюда, как на зло, на виселице не случилось била. С опозданием вспомнила девка, что отец шуму подымать не велел, а велено им было кликнуть Ослябю. Ну, дела. Сейчас бы устроила тарарам. Малуша аж вспотела, ноги у нее стали мягкие и, вроде бы, даже гнулись не в ту сторону. Она перевесилась в бойницу на Перунов двор. Осляби нигде не было видно, и никого не было видно, двор был совершенно пуст.

– Ослябя-я, лешак кудлатый, – заорала Малуша с отчаянностью, – где ты?

Ослябя, однако же, не откликался. Зато со стороны жилого двора вывернулся вдруг Кривой Махоня, задрал кверху бородатую свою рожу любопытную и заорал-задергался, сверля Малушу блудливым глазом:

– Где?.. Кто?.. Купцы?.. Сверху?..

Подскочил Махоня, дурак раздрызганный, к Перунову дубу, ударил в большое вечевое било, а после таких его дел как тарараму не быть, и мало ли, что отец того тарараму не велел? Народ бежал и орал, батюшка драгоценный тоже орал, выскочивши из дому в одном исподнем и при красной от ярости роже, а уж как Ослябя спросонья пьяного голосил, того и передать нельзя. И во всем том шуме не иначе как ей, Малуше, быть виноватой.

2

Купец сидел напротив, щурил умные глаза. Товары расхваливал умеренно, предлагал посмотреть самим, каковы ткани, посуда, украшения и все такое прочее. На вопросы о Дедославских делах отвечал уклончиво, кто, мол, теперь на престол сядет, то не нашего ума дело, пусть княгиня с Брячеславом меж собою сами разбираются, наше дело торговое, мы при любой власти проживем.

– Ты отвечай, – насел на него Радимир,– ты привез медь, как обещался, или нет?

Купец на такие его слова развел руками и сказал сокрушенно:

– Не велено великою княгиней с понизовскими родами торговать ни железом, ни медью, ни оружием. Коли узнают, что продал я вам хоть один рубель железа, быть мне без головы.

– Не надо нам твоего железа. Свое не хуже. И мечи наши воеводы Дедославские покупают, – ярился воевода. – Нам медь нужна!

Нет хуже, чем быть сыном великого отца. Что бы ты ни сделал, что бы ни сказал, все примеряют на него, давно умершего. И пусть усы твои белы и седа голова, а все ты Радимир-младший, и у сородичей на языке не твои дела сегодняшние, а старый отца твоего мхом поросший поход.

Нечего сказать, дело отцом было свершено большое, когда собравши людей в понизовских родах, обрушился он всею силою на хазар под Дедославскими стенами. По сей день висит в красном углу под идолом домового в дому Радимировом ханская сабля. И наградная тяжкого серебра гривна шейная княжеская висит тоже. Но, если по справедливости, легко отцу было быть великим: он был градский воевода, он же и вечевой старец. Попробовал бы сходить в поход на его, Радимира-младшего месте, то-то поглядеть бы. Хазары уж и на стены Дедославские влезли бы, а старши́на все еще судили да рядили бы на соборе, давать воеводе людей для похода, или не давать.

– Я тебе так скажу, – продолжал Радимир злорадно, – нам твои штучки, что рыбья кость в горле. Кольчуги обещал? Обещал. Где они? Даже простого копытного доспеха не привез. Ну а мы промеж себя решили, не будет меди, не будет тебе и шкур. Езжай, покупай в других волостях, а мы своего бобра найдем кому сбыть за медь. И не говори, что не предупреждали тебя.

Купец взволновался, забормотал что-то о княгинином гневе, метнулся к родовой старши́не. Старши́на угрюмо отворачивались. Оно, может, не все и не во всем были согласны с воеводой, но решение приняли совместно, всем собором, и решение жесткое: шкуры против меди, а все прочее уже потом. Конечно, будь за медь один воевода, трудно сказать, как бы дело повернулось, хоть он оборись. Но заявилась на тот собор Потвора, сама пришла, без зова, хворая притащилась, и полетели от старши́ны пух и перья. Как лиса на кур накинулась.

– Это же бунт, воровство против властей, хоть ты им скажи, Бажен, – кричал торговый гость, но вечевой старец молчал угрюмо и от купцовых искательных слов непреклонно не мягчел. Суровые речи держала на соборе старшая болотная ведьма, но справедливые. Воистину, сегодня града Серпейского лишь ленивый не возьмет. Валы оплыли. Рвы обмелели. Раньше к воротам только по дороге и можно было подойти, а дорога как идет? То-то, что вдоль стен, да мимо башен, да идешь по ней правым боком к стене, даже щитом тебе от стрел градских бояро́в не загородиться. А сегодня? Откуда хошь, оттуда и ход. Иди свободно. Ну а если Змеевым путем, чуть пригнись, так и вообще тебя со стен не видно чуть ли не до самых ворот. Избаловались за мирные годы, распустились, а хазаров велела болотная ведьма бояться и вскорости ждать.

– Что в столице слышно о хазарах? – будто угадав мысли вечевого, спросил воевода. – Находа не ждут?

Купец уже понял, что быть ему, похоже, без шкур. Поугрюмел. Сел на место, вцепился пятерней в бороду.

– На торгу в Гнездно слыхал, – отвечал он неохотно, – что напали на хазар из-за моря Хвалынского неведомые люди магометцы, грады хазарские пожгли и насмерть бились. Та война идет меж ними уже который год, и никто никого одолеть не может. А в этом году собрал хан несметное войско: и хазар, и булгар, и алан, и черкесов и иные прочие народы и пошел сам в магометскую землю за горы. Но как там меж ними идут дела, об том достоверных известий нет.

Старши́на переглянулись, покивали головами значительно. Вот, значит, почему не приходили хазары. Было им не до славянских земель. Однако коли побьет хан магометцев, чей тогда настанет черед? Потвора зря не говорит и слов на ветер не бросает.

– Поймите вы меня, – взмолился торговый гость. – Вы тут при меди останетесь, а я? Знаете, что со мною сделает Олтух за такое мое непокорство?

– Но и ты нас пойми, – сказал Бажен. – Мы не можем шкуры за безделки отдавать. Нам для крепостных стен нужны под смолу медные котлы, чтобы лить ее, горящую, хазарам на головы. Железо для такого дела не годится. Ржавеет железо, и котлы железные худятся. Ты вот о чем подумай, один ли ты купец? Не продашь, другие найдутся.

Купец с сомнением покачал головой.

– Ну а не найдутся, сами лодьи снарядим и сходим на дальние торги. Нам на Гнездно путь известный.

– Много ли рублей меди вам надобно?

– А это смотря какой у тебя рубель.

– Обыкновенный, – оскорбился купец. – Какой у всех. Я в чужой дом вором за чужим добром не лажу, а иду в ворота с честной прибылью. Вором к вам только хазары лазают.

– Ну-ну, не обижайся, – сказал воевода смущенно. – Слово выскочило случайное, никчемушное. В том-то и дело, что от хазарина за вором-частоколом не отсидишься, а только за крепкою срубной стеной, да изнутри еще забитой землею, да со всяким воинским припасом на той стене. Так-то. И скажу я тебе напрямик, что у вас там, в столице, совсем с ума посходили. В наидальнюю понизовскую крепость меди не продавать. Давно к вам хазары не хаживали.

Купец подумал, помотал головой, встал и сказал решительно:

– Нет, честны́е мужи, выгода дорога, но голова дороже. Не могу против княгини идти. Сами посудите: какой мне резон с нею ссориться?

– По-видимости, нету, – сказал молчавший до сей поры Дедята, – а с нами? Решил сюда дорогу навсегда забыть?

Купец схватился за голову.

– Без ножа режете, мужики! Давайте договоримся, по дешевке товар отдам.

– После меди, – жестко сказал воевода. – Надумаешь – вези. Чего упираешься? Никто тебя не выдаст, среди нас доносчиков нет.

Купец поглядел ему в лицо долгим взглядом и досадливо крякнул.

3

Поклонился торговый гость подарком удивительным, вон как внучка прилипла, оторви-ко, попробуй. Ну а приняв подарок, можно ли человеку не помочь?

Лелю и впрямь от зеркала оторвать было нельзя. Почитай, впервые разглядывала себя так явственно. В воду, сколько ни глядись, все не то. Великое чудо, заморское волхебство, в славянских землях не умеют такого. Серебряные ящерицы когтями и зубами вцепились в зеркало, а хвостами переплелись, и из того искусного переплетения получилась удобная ручка, чтобы держать. Большое оно, то зеркало, чуть от себя отставить, все лицо твое видно, будто встала сама супротив себя. Это тебе не в ведро с водой глядеться.

Смотрела Леля в зеркало, и поднималась в ней великая радость, хороша-то как, с ума сойти, глаз оторвать не могла от собственного от прекрасного лица. Потому и разговора бабушки с купцом не слушала. А разговор шел занятный.

– Ты уж придумай что-нибудь, сделай милость, – говорил купец искательно.

– Подумаю, – отвечала волхва рассеянно. – Дело тут не в том, чтобы тебе без меди шкуры отдали, а в том, чтобы за ту за медь тебе перед княгинею ответа бы не держать.

О чем толкует старая волхва, купец не очень понимал, но на всякий случай кивал головой и соглашался.

– Да, ты уж помоги, я в долгу не останусь, внучке твоей в другой раз привезу… румяна ей ни к чему, белила тоже, гребень ей привезу серебряный и благовоний хвалынских, масло привезу розовое.

– Ты мне скажи, торговый человек, как там Олтух? Как поживает княжий тиун, здоров ли и чью сторону держит?

– А что ему сделается? Живет-себе, не тужит. Сейчас он в Дедославле за главного, пока там нету ни княгини, ни Брячеслава. Ему все мироволят. И те, и эти.

– Ишь ты… – протянула Потвора с некоей непонятностью в голосе.

– Не веришь? – удивился купец. – Почему? В столице порядок всем нужен. А у Олтуха не разбалуешься. Черный люд работает, купцы торгуют, усадьбы, чьи бы ни были, не пожжены, не разграблены. Сама понимаешь, в столице жечь и грабить и дома на поток пускать можно лишь с княжьего на то соизволения. Кто победит, тот с супротивниками сам разберется.

Потвора довольно покачала головой.

– А нету ли, милый, у кого из верхних желания наши места посетить? Не слыхал ли ты таких разговоров?

– Вообще-то, это тайна, но уж так вышло…

– Что ты ее знаешь, – закончила за купца волхва, – говори, не бойся, чудак.

– Слух прошел, что собирается сюда сам лично Брячеслав с малыми людьми, и не просто в понизовские Окские земли, а непременно чтобы в Серпейский град.

Потвора обрадовалась, заулыбалась, велела Леле от зеркала отлепиться и поднести дорогому гостю чего выпить. Леля поднесла чарочку зеленого и снова ухватилась за зеркало.

– Ну что же, – сказала Потвора. – Давай дела обсуждать. Много у тебя с собою меди?

Купец замялся.

– Леля, как думаешь, везет наш с тобою гость с собой медь?

Леля, от зеркала не отрываясь, буркнула недовольно:

– А то!

– И сколько, на твой взгляд?

– Да уж не меньше двадцати рублей.

– А что ж той меди в лодье не видно?

– Дурак он что ли? – сказала Леля досадливо. – Спрятал. На самое дно лодьи, под настил положил.

– Д-да! – выдавил пораженный купец.

– Все верно? Вот так-то, милый, – сказала Потвора с усмешкою. – Иди в лодью, жди градских бояро́в. Они вскорости за тобою будут. А Олтуху скажешь, что нашла-де ту медь ведьма Потвора великим волхебством, взяли ее градские бояры́ самовольством, а Потвора-де ему, Олтуху, наказала кланяться. И вот еще что. Боишься ты, милый, как-то уж слишком. Что-то ты мне не договариваешь. Смотри, сам себя не перехитри. Кабы цена твоей хитрости цену зеркальца не перевесила. Я старуха простая, как ко мне, так и я.

Купец побледнел, но самообладания не потерял, глядел в глаза Потворины твердо.

– Пугать тебе меня не надо, кто я перед тобой? Муха. Но и перед княгиней я муха, и перед Олтухом муха же. А недоговариваю я тебе вот что: сделай, пожалуйста, так, чтобы пришел бы ко мне за медью ваш градский воевода самолично. Обещаешь?

Бабка задумчиво кивнула головой, а Леля вдруг насторожилась, отложила зеркало в сторону и сказала хмуро:

– Как-как? Что такое?

– Ты теперь ступай, – сказала Потвора, – ступай, милый, ступай, внучка проводит тебя тайною тропой, зачем лишним глазам тут на тебя пялиться?

4

Воевода поразился, как это ему самому не пришла в голову мысль пошарить в лодье на дне под настилом. Хотя Леля и говорила, что купец воспротивиться не посмеет, развел воевода вокруг похода на Серпейский берег такую бурную возню и колготню, что градские только диву давались: отец его перед походом своим знаменитым суетился ли так-то?

Бояро́в своих из града увел почти всех, оставил только Ослябю с кучкою особо доверенных. А перед самым уходом провел у Осляби под носом кулаком и сказал тихо:

– Вернувшись, пьяным увижу – берегись.

Вокруг вертелся Кривой Махоня, взъерошенный, встрепанный и мордой на собаку ищейку похожий очень.

– А можно мне?.. Давай, я останусь?..

– А ты пойдешь со мной, – свирепо рыкнул воевода и все Махонины вихляния рыком тем начальственным пресек.

Купцовы работники прихода бояро́в не ждали, сидели себе на песке в одних портах, и было при них оружия один ножик на всех, которым ножиком лихо играли они в тычку.

Только рты разинули работнички, как ловко оттеснили их градские от сходен. Воевода с двумя молодцами взбежал по тем сходням на лодью и сразу же велел купцу выгружать товары на берег и подымать лодейный настил.

Дело вышло вроде бы даже и глупое: никто из работничков о сопротивлении и не помышлял, а бояры́, которые тычками их только что от сходен отпихивали, теперь их же и пропускали на лодью для грузы таскать. На берегу, однако же, народу набежало – туча, веселыми криками поддерживали своих. Бояры́ приободрились и пошли стараться, корчить зверские рожи и выпячивать груди. Купец командовал работниками ловко и расторопно, не забывая время от времени кричать на всю реку:

– Ох, да что ж это вы делаете, бояры́?! Ах, воевода, отвечать тебе за произвол жестоко!

На берегу толпились уже все горожане от мала до велика, пялились во все глаза на кучу товаров на берегу, никогда еще столько добра разом не видели. Если сложить вместе все имение градских самостоятельных мужей, столько-то наберется ли?

Купец, меж тем, уже костерил бояро́в, чтобы поднимали настил осторожнее. Бояры́ про железо свое оружное позабыли, работали вместе с купцовыми людьми, на купца уже глядели как на начальника. Наконец, на берег извлекли длинные медные бруски, надрубленные зубилом поперек на равные рубли. Берег радостно завопил. Купец спохватился и, хватаясь за голову, тоже принялся орать, правда, без должной убедительности в голосе.

– Не бойся, – сказал воевода купцу гордо. – Мы не грабители. Заплатим.

– Тебе, тебе отвечать, – тыкал купец в воеводу пальцем. Ты у меня эту медь силой берешь.

Несмотря на все свои стенания и вопли, что не сносить-де теперь и ему головы за чужую вину, торговался купчик о цене каждого рубля жестоко. Заламывал руки. Хватался за сердце. Призывал в свидетели пращуров: разоряют, мол, вконец и губят беззащитного человека. Воевода, не выдержавши наглого такого лицемерия, завопил на весь берег, трясясь от злости:

– Коли так, что ж ты торгуешься, как грек? За собою в костер ли шкуры потащишь? В краде огненной не все ли тебе равно, на чем лежать?

– Это ты свою голову под топор подставляешь незамо зачем и чьей корысти ради, – обиделся купец, – у меня такого не бывает, чтобы польза была неизвестно чья, а голова в закладе – моя.

Воевода поугрюмел и отошел в сторону. Вокруг уже шумел большой весенний торг. Купцовы прикащики и работные люди разложили товары и до хрипоты торговались с понизовскими, каждый хаял товар другого и расхваливал свой. Купец в торг не вмешивался, кружил по торжищу, как коршун над птичьим двором, одно его присутствие заставляло прикащиков рядиться с удвоенной силой.

К воеводе через толпу пробиралась муромская старши́на. Впереди работал локтями Зуша, подавая Радимиру непонятные знаки.

– Что у вас за дело, мужики, – сказал воевода, – говорите живее, мне медь в град везти.

– Об ней и речь. Лихо ты, молодец, будут какие неприятности со столицей – только свистни. Ты вот что, ты бы уступил той меди рублей с пяток. Нам тоже на котлы, за нами не пропадет, мы отслужим.

Воевода подумал, велел кликнуть Бажена с Дедятою.

– Вот соседи пять рублей меди просят, – сказал он. – Может, дадим? Они люди хорошие, честные…

Вечевой огладил усы, переглянулся с Дедятой понимающе.

– Хоть и самим нужна позарез, однако дадим.

Муромские заулыбались.

– А вы нам место не отведете ли на Москве реке под новые выселки? Народу стало много.

– Отчего ж не отвести? – сказал Зуша. – Если бы где ближе, так нету, а Москва река чуть не вся пуста и дика, и деревами неохватными заросла, так что и в ясный день солнечный берега ее сумрачны. Недаром же и имя ей по-нашему "Москва", а по-вашему, по-славянски – "темная вода". Есть там чудесное место, как вы, славяне, и любите, высокий крепкий мыс при впадении в реку Москву речки Неглинной. Селите свою молодежь, мы вам и с подсекой поможем.

– Вот и ладно, вот и договорились, – обрадовался Бажен. – Ты, воевода, меди им дай, после сочтемся, шкур тебе подбросим сверх положенного, или еще чего.

К Радимиру сквозь толпу ловко протиснулась Малуша, ухватила отца за рукав и, набравши полную грудь воздуха, завопила с нестерпимой визгливостью:

– Батя! Дело твое спешное секретное я исполнила, как велено, и надобно бы тебе тотчас быть домой, потому как…

– Что орешь на все торжище, – злобно зашипел Радимир и вдруг споткнулся на полуслове, наткнувшись на острый и напряженный взгляд купца.

5

Заяц поднял голову, повел ушами и, сорвавшись с места, в два прыжка исчез в кустах. Гриди насторожились, приподнялись на локтях и прислушались. Нет, все тихо, ни голосов, ни скрипа уключин, и река пуста. Ах, заяц, сквернавец ты эдакий, зря переполошил.

В лесу надрывались в оре птицы. Солнышко припекало совсем по-летнему. Гриди переглянулись и снова улеглись на молодую травку. Старший продолжил ленивый разговор.

– Слышь, Буслай, я просто удивляюсь. Ну и сидит в граде купец, нам-то что? Еще лучше. Собирать никого не надо, все сами уже давно сбежались для торгов. Бухнул в било – вот тебе и вече.

– Князю видней, – ответил Буслай рассудительно. – Князь хочет тайно, да и Бус предупреждал.

– Какая в таком деле может быть тайна? – сказал старший с досадой. – Сами-то понизовские должны знать, что их в дружину зовут, или нет? А купчишку можно так шугануть, что он и рта открыть не посмеет. Сидим в чащобе лешаки-лешаками, ни тебе мечом постучать, ни бабу примять.

– Бабу бы да, хорошо бы, – оживился Буслай. – Девки, доложу я тебе, тут в Понизовье красавицы, и полная им дана по этой самой части воля. Приглянулась мне тут одна, слышь, Мужко, в полюдье. Ох, и наигрались ночью всласть, натешились! И такая вышла штука, что довелось мне с тою девкой через священный Живого Огня костер прыгать.

– Неужто нетронутой оказалась? Это понизовская-то девка?

– Чтоб мне провалиться на этом самом месте под землю в царство Кощное, если вру! Папа у нее здешний воевода, вот и блюл дочку со всей свирепостью.

– В чаянии породниться с кем-то в Дедославле?

– А хотя бы. Как кончили мы с нею миловаться, нам бы к кострам идти, а у меня на руках кровь, да и у нее там кровяные следочки и на юбке пятнышки. Вот и пришлось одной рукой кровь замывать, другой Живой Огонь вытирать, трудиться, чтобы тропочку новую, в девочке проторенную, от нечисти запечатывать. Девочка у меня совсем сомлела, даже идти не может, куда уж ей прыгать через костер? Вытер я, значит, Живой Огонь, разжег костер, схватил девчонку на руки и ну через огонь скакать, да не один раз, а туда – обратно, туда – обратно, для верности. Чтобы ни одна проклятущая мара моей лапушке внутрь по мною проложенной тропочке не пробралась бы.

– Это после тебя-то, после оглобли, тропочка? – расхохотался Мужко. – Ну, насмешил! Там теперь, небось, дорога прямоезжая широченная разворочена, хоть на возу езжай.

Буслай насторожился, приподнялся на локтях:

– Эй, погоди роготать, слышишь, как сорока стрекочет? Пойди, глянь, что там такое.

– Зачем? Над нашими, небось, и стрекочет.

– Сказанул! Где наши, а где сорока?

– Ну, стало быть, медведь. Стоп… Вон он, купец.

Из-за речного поворота медленно выдвигалась большая тяжело груженая лодья. Гриди подползли к самому обрыву и затаились.

Лодья плыла под берегом. Работники лениво помахивали веслами, что ж надрываться, коли Нара сама несет? Купец пристроился возле мачты, голый по пояс, глаза закрыты, сомлел на солнышке. У Мужко хищно зашевелились усы.

– Э-эх, пощупать бы купчишку за кадычишко, вот он и умолк бы, надежней некуда. Да и нам на всю жизнь добра хватило бы.

– Чудак ты, право слово, ну будь мы без князя, еще куда ни шло. А князь нешто позволит резать курочку, что золотые яйца несет?

Лодья медленно проплыла мимо и скрылась за поворотом реки.

– Ну, вот и все. Путь свободный. Пошли, что ли, – сказал Буслай и вдруг прыгнул лягушкой, прямо с живота, в сторону от накрывшей его тени и, сорвавшись с обрыва, покатился по откосу к воде. Нападавших было семеро, и были это люди незнаемые. Четверо приотстали и бежали теперь во весь дух, увязая сапогами в песке, а трое были тут, рядом, босые, видно крались, чтобы взять дозорцев ножами врасплох.

Первый удар Мужко отразил еще лежа, от второго увернулся юлой и, оттолкнувшись от земли спиной, ловко вскочил на ноги. Находники насели разом, молотили мечами по чему ни попадя, работали, как цепами на току.

– Держись, – ревел Буслай, карабкаясь вверх по откосу, но наверху дело явно шло к концу. Окровавленный Мужко не успевал отражать удары. Один из находников заскочил сзади, рубанул мечом по голым ногам, а другой сошелся щитом в щит да и ударил его варяжским ударом в живот, снизу, под панцирь. Мужко свалился, как подкошенный. И в тот же миг обрушился на врагов Буслай с телепнями в руках.