Черная рука

2

Ловец человеков

В начале 1895 года Тедди Рузвельт, не знавший, чем себя занять после того, как жена запретила ему баллотироваться на пост мэра Нью-Йорка, засел в своем поместье Сагамор-Хилл[89] на северном побережье Лонг-Айленда, в сорока километрах от Манхэттена. Он пребывал в подавленном, раздражительном настроении, чувствуя, что упустил свой «единственный золотой шанс, который никогда больше не повторится»[90]. Однажды от нечего делать он открыл альбом социального реформатора Якоба Рииса[91]. Фотографический труд «Как живут другие: исследования в многоквартирных домах Нью-Йорка» демонстрировал отчаяние, произрастающее в тени нового Манхэттена. Дикая бедность, безысходность и алкоголизм – вот главные темы творчества Рииса. Применяя новую технологию фотосъемки со вспышкой, он делал в многоквартирных домах на Малберри-стрит и в других районах нижнего Манхэттена снимки, например, босоногих детей, спящих на сливных решетках, или мужчин и женщин, теснящихся в крошечных комнатках подобно чумазым кроликам в клетках.

Фотографии шокировали Рузвельта, как и многих других представителей высшего общества Нью-Йорка, которые редко ступали ниже 14-й улицы – границы между энергично модернизирующимся Нью-Йорком и миром иммигрантов. Тедди немедленно перешел к активным действиям. «Ни один человек ни разу не помогал мне так, как он, – вспоминал Риис. – На следующие два года мы стали братьями по Малберри-стрит»[92]. Рузвельт стал главой Совета комиссаров полиции Нью-Йорка и с головой ушел в реформирование нью-йоркского полицейского департамента, печально известного своей коррумпированностью. «О воспой, небесная муза, горькое уныние наших полисменов, – злорадствовала газета New York World, флагман газетной империи Джозефа Пулитцера[93]. – У нас теперь есть настоящий комиссар полиции. И имя его – Теодор Рузвельт… Его чрезвычайно белые зубы почти так же велики, как у жеребенка. Они как бы говорят: „Скажи правду своему комиссару, или он откусит тебе голову!“»[94] Рузвельт набирал полицейских на основании способностей, а не партийной принадлежности, установил в полицейских участках телефоны, назначил проверки огнестрельного оружия и ежегодные медицинские осмотры, а также самолично ходил от участка к участку, желая убедиться, что его подчиненные серьезно относятся к своим обязанностям. Плохих детективов переводили на другие должности и даже увольняли. Открылись вакансии, и Рузвельт, понимая, что иммигрантские колонии нуждаются в охране порядка, приступил к поискам подходящего для такой службы итальянца. И вот Джозеф Петрозино 20 июля 1895 года, спустя каких-то двенадцать лет работы в полиции, стал первым в стране детективом-сержантом итальянского происхождения.

Встреча с Теодором Рузвельтом была равносильна хлопку по плечу рукой принца крови. Двое мужчин, столь похожих в своем бульдожьем упорстве, стали в некотором роде друзьями. «Он не знал, что такое страх»[95], – скажет позже Рузвельт о Петрозино словами, которые могли бы описать и его собственный характер. Со своей стороны, Петрозино быстро смекнул, насколько важную роль для карьеры может сыграть наличие такого покровителя, как Рузвельт. Новоиспеченный сержант принялся расхваливать комиссара перед журналистами и коллегами-копами при каждом удобном случае.

В должности детектива Петрозино развернулся по полной. Казалось, он почти не спал. Он вводил разнообразные новшества. Например, вовсю использовал маскировку, над чем другие детективы только посмеивались. Поговаривали, что гардеробная его холостяцкой квартиры превратилась в нечто вроде гримерки Метрополитен-оперы. Впечатляющий набор костюмов[96] мог превратить его в любую из дюжины личностей: чернорабочего, бандита, ортодоксального еврея, слепого нищего, чиновника из Управления здравоохранения, католического священника. Войдя в квартиру самим собой, Петрозино выходил кем-то другим. Он надевал рваный комбинезон, брал в руки кирку и устраивался на уличные строительные работы, ничем не отличаясь от любого сицилийца. И возвращался в штаб-квартиру после нескольких недель скрытного расследования с руками, покрытыми мозолями, – ведь детектив не изображал чернорабочего, он им становился, – и его записная книжка полнилась новыми зацепками. Он дошел даже до воплощения в жизнь стереотипа об итальянцах – шарманщика с обезьянкой.

Молодой детектив, чье образование ограничилось шестью классами, жаждал знаний. «Одним из главных его удовольствий были споры об эстетике с интеллектуальными людьми, – писал один журналист. – Чувствительный и эмоциональный, он умел дружить и был не чужд светским развлечениям»[97]. Джо мог казаться глупым, но лишь тогда, когда это необходимо было для работы. Он научился подражать повадкам grignono – новичка, впервые сошедшего с парохода из Генуи. Эта роль особенно хорошо удавалась Петрозино. «Он мастер в искусстве изображать робкую наивность, – сказал один итальянский писатель. – Но не один грабитель и убийца на собственном опыте убедились, до чего скор его ум и как ловки руки»[98]. Этот комментарий в некотором смысле апеллировал к невысокому уважению, питаемому большинством американцев к итальянцам: что может быть лучше и надежнее, чем сделаться невидимкой, спрятаться под маской тупого макаронника? Многие ирландские полицейские проходили мимо переодетого детектива, не замечая его.

Талант Петрозино засиял. Вместо того чтобы вести картотеки, как это было принято среди детективов, он носил все свои дела «в шляпе»[99], то есть помнил каждую деталь, включая имена тысяч итальянских преступников, их портреты, антропометрические данные, регионы происхождения, привычки и преступления, в которых они подозревались. Как-то вечером он поднимался по лестнице многоквартирного дома номер 2428 на Первой авеню, чтобы повидаться с жившими на верхнем этаже друзьями. Проходя мимо открытой двери одной из квартир, Петрозино увидел сидевшего за кухонным столом человека. Поднявшись еще на несколько ступенек, Петрозино замер на мгновение, затем спустился назад. Войдя в открытую дверь и приблизившись к мужчине, детектив велел ему встать, сообщил, что узнал в нем Синени, разыскиваемого по обвинению в убийстве бритвой четыре года назад в Чикаго Оскара Кварнстрома, и что это преступление карается смертной казнью. За два года до того Петрозино мельком глянул на ориентировку, разосланную чикагскими коллегами, и что-то в лице этого человека, попавшего в поле зрения на долю секунды, пробудило давнее воспоминание. Подозреваемый во всем сознался и был отправлен в Чикаго для судебного разбирательства[100].

Вскоре Петрозино стал опережать старших коллег. Он выследил и привлек к ответственности шайку «страхователей воскрешения»[101], члены которой покупали полисы страхования жизни, объявляли себя мертвыми, после чего жили на вырученные средства. Он раскрыл преступную схему: бандиты входили в доверие к невинным итальянцам, притворяясь, будто знали их в прежней стране, затем уговаривали оформить страховые полисы на их имя и после этого потчевали смертельной дозой яда[102]. За один год Петрозино добился рекордных для Департамента полиции Нью-Йорка семнадцати обвинительных приговоров за убийства[103]. К концу карьеры он отправил около сотни убийц на электрический стул или на долгие годы в тюрьму Синг-Синг.

Жители Манхэттена, и не только итальянцы, заговорили об этом новом неистовом детективе. Петрозино стал настолько знаменитым, что преступники, прибывавшие из Южной Италии, первым делом просили им его показать[104]. Они вставали на другой стороне улицы Малберри-стрит, напротив дома 300, и молча наблюдали, как люди в синей форме и детективы в штатском выходили, собирались на ступеньках или заходили в здание. Иногда преступники ждали часами, прежде чем их знакомый не наклонялся и не шептал им: «Это он». И вновь прибывшие всматривались в темноглазого человека с бычьей шеей, одетого во все черное, включая характерную шляпу-котелок. Они запоминали черты его лица, рост (иногда детектив носил специальную обувь, чтобы казаться выше), размашистую походку. Для любопытства существовала вполне конкретная причина: желание знать, как выглядит Петрозино, чтобы по возможности избегать его общества во время преступной деятельности. Однако безусловно, тут присутствовал и момент благоговения. Еще бы – приезжий итальянец, приятельствующий с самим Тедди Рузвельтом! Конечно, любопытствующие были ворами и убийцами, но они все еще оставались иммигрантами. «Петрозино, казалось, для многих олицетворял американскую историю успеха, – писал исследователь преступности Гумберт Нелли, – как внутри итальянской колонии, так и за ее пределами»[105].

Некоторым из этих людей суждено было вступить в «Общество Черной руки», распространявшееся в последние дни столетия подобно тифу по многоквартирным домам на Малберри-стрит.

То, что в конце XIX века самым известным итало-американцем страны стал человек, кого власть имущие уполномочили выслеживать и сажать в тюрьму своих соотечественников, многое говорит о положении общества того времени. Среди мигрантов из Старого Света попадались работники искусства и интеллектуалы – преподаватели классической литературы, писатели, оперные певцы и каменщики, создававшие великолепные произведения, – но таких страна почти не замечала. Зато Петрозино, «ловец человеков», очаровавший старую породу ньюйоркцев – потомков первых голландских поселенцев и англо-саксонских протестантов, был принят так, как ни один другой итало-американец его времени. Очевидно, представление страны об итальянцах было настолько узким и зашоренным, что могло вместить только две фигуры из тысяч, въезжавших через «ворота» острова Эллис: убийцу, наводившего ужас на законопослушных американцев, и его зеркальную противоположность – служителя закона. Их Спасителя.

* * *

Петрозино обладал особым качеством, которое объясняло, почему детектива уважали, даже боготворили на Мотт-стрит[106], по крайней мере те граждане, которые не питали к нему предубежденной неприязни. Это качество особенно ярко проявилось в деле Анджело Карбоне.

В один из вечеров 1897 года этот молодой итальянец выпивал в кафе под названием «Тринакрия»[107] и поцапался там с сорокадвухлетним Наттали Броно. Во время потасовки Броно получил удар ножом в спину. Карбон клялся в своей невиновности, однако после восьмичасового судебного разбирательства (одного из самых быстрых в истории Нью-Йорка на тот момент) суд присяжных Манхэттена признал юношу виновным в убийстве. Ирландский судья, будучи по совместительству великим сахемом[108] Таммани-холла, приговорил Карбоне к смертной казни, объявив, что приговор – это предупреждение всем итальянцам, «которые слишком склонны к преступлениям подобного рода». Сбитого с толку подсудимого спросили, хочет ли он сказать что-нибудь напоследок. «Ваша честь, – пробормотал Карбон, – почему я, невиновный человек, должен умирать в назидание другим?»[109] Молодого человека отвезли в Синг-Синг (печально известную тюрьму, название которой происходит от индейских слов «синт синкс», что означает «камень на камне») дожидаться свидания со Старым Искрилой[110] – деревянным электрическим стулом, который сконструировал дантист, почерпнувший вдохновение из рассказа о пьянице, погибшем от удара током после прикосновения к линии электропередачи.

Петрозино не имел отношения к этому делу, однако вскоре после вынесения приговора на Мотт-стрит зашелестели слухи о том, что Карбоне человек трудолюбивый и пользуется уважением; что его нельзя отнести к marmaglia, то есть к тому сброду, который обычно устраивает поножовщину. К тому же улики указывали совсем на другого участника событий. Петрозино не имел особых причин беспокоиться о судьбе Анджело Карбоне: дело не вызвало никаких возмущений в прессе, не раздавалось призывов к повторному разбирательству, и полиция Нью-Йорка была совершенно уверена, что взяла нужного человека. Наоборот, возобновление расследования вызвало бы ропот среди его коллег-копов. Однако история Карбоне не давала детективу покоя все последние дни 1897 года. Наконец, он решил к ней присмотреться.

Детектив сел на поезд и поехал на север штата в Синг-Синг, выстроенный на восточном берегу реки Гудзон, в почти пятидесяти километрах к северу от Нью-Йорка. Приехав, он вошел в тюрьму, стены которой были сложены из добытого в близлежащем карьере серого мрамора. Внутренний двор бдительно охраняли вооруженные снайперы, дежурившие в конических сторожевых башнях. Охранники препроводили Петрозино в Дом смерти, где содержались приговоренные к смертной казни, затем в сырую промерзшую камеру размером метр на два с половиной. Содержавшийся в ней заключенный Карбоне рассказал детективу всю свою историю по-итальянски. «Io non l’ho ucciso», – сказал он в конце. «Я его не убивал»[111]. Петрозино согласился заново расследовать преступление.

Детектив начал с того, что изучил жизненный путь жертвы и обнаружил у Броно несколько известных врагов. Один из них выделялся особо: Сальваторе Чиарамелло, шестидесяти двух лет, судимый за насилие, находился в том кафе именно в ночь смерти Броно. Один факт показался Петрозино особенно интересным: Чиарамелло исчез на следующий день после убийства, и с тех пор в Маленькой Италии его не видели.

Петрозино отправился на поиски пропавшего и для начала посетил Джерси-Сити и Филадельфию. Ничего не обнаружив, он поехал дальше на север, побывав в итальянских кварталах Монреаля, где поиски снова ни к чему не привели[112]. Затем детектив сел на корабль, отплывающий в Новую Шотландию[113]. В своем дорожном чемодане он возил множество костюмов для прикрытия, которые регулярно менял: рабочий, врач, бизнесмен. Однако поездка в Новую Шотландию закончилась еще одним тупиком. Чиарамелло нигде не засветился. Раздосадованный Петрозино вернулся в Нью-Йорк и продолжил трясти своих nfami на предмет новой информации. Свидание Карбоне с электрическим стулом, когда в традиционное время (одиннадцать часов вечера в четверг) семь охранников и капеллан поведут его в камеру смерти, неумолимо приближалось.

Через несколько дней после возвращения Петрозино получил подсказку от информатора: Чиарамелло живет в частном доме в пригороде Балтимора. Детектив немедленно сел на поезд, идущий на юг, и добрался до улицы, на которой был замечен Чиарамелло. Джо установил наблюдение из дома по соседству, ведя слежку и днем, и ночью. Он внимательно разглядывал мужчин и женщин, входивших в предполагаемое убежище преступника и выходивших из него, но никого подходящего под описание Чиарамелло так и не увидел.

Время поджимало. Петрозино пора было возвращаться к своим делам на Манхэттене, и, что еще важнее, до казни Карбоне оставалось всего несколько дней. Детектив не мог больше ждать.

Прилепив фальшивую бороду, Петрозино постучался в дом. Ему открыла женщина, которая уставилась на Петрозино с нескрываемым подозрением. «Я из Санитарного управления, – представился ей детектив. – Мне сообщили, что здесь был зарегистрирован случай оспы». Хозяйка все поняла. Внезапно она ухватилась за ручку и попыталась захлопнуть дверь перед лицом посетителя. Однако он шагнул вперед и грубо оттолкнул дверь. Женщина отскочила назад, проклиная Петрозино, и он вошел в дом. Детектив повернулся, чтобы осмотреть комнату, в которой оказался, и взгляд его упал на старика, сидевшего на стуле с топором в руке. Старик располовинивал дрова, чтобы они поместились в печке. Петрозино спросил, как его зовут, и получил ответ:

– Фиони.

Джо отрицательно покачал головой.

– Ты наверняка хотел сказать Чиарамелло.

Старик уставился на незнакомца и спросил, кто он такой.

Детектив произнес:

– Меня зовут Петрозино.

Чьярамелло был вооружен. Но услышав имя, он, казалось, пал духом. И сдался без боя. Петрозино вывел старика из дома, и они вдвоем направились к ближайшей телеграфной станции. Через несколько минут до Малберри, 300 долетела депеша: «БАЛТИМОР – ЧЬЯРАМЕЛЛО АРЕСТОВАН. ПОЛНОЕ ПРИЗНАНИЕ ПОЛУЧЕНО. ИЗЪЯТ НОЖ, КОТОРЫМ ОН УБИЛ НАТТАЛИ БРОНО. ВОЗВРАЩАЮСЬ СЕГОДНЯ. ПЕТРОЗИНО»[114].

В тот вечер к камере Анджело Карбоне в Синг-Синге подошел охранник и просунул сквозь решетку бумажный листок. Заключенный развернул бумагу. Телеграмма. Карбоне непонимающе уставился на буквы; сообщение было составлено на английском, читать на котором он не умел. Пришлось вызвать переводчика, и тот сообщил, что телеграмму прислал Николо, брат Карбоне. «Можешь расслабиться, – прочел переводчик, – Чиарамелло арестован». Юноша постоял немного в ошеломленном молчании, после чего разрыдался и закричал: «Я спасен!»[115]

Менее чем за неделю до запланированной казни Анджело Карбоне покинул Синг-Синг свободным человеком, немедленно очутившись в объятиях своей семьи. Чиарамелло занял место в камере смертников и в итоге был казнен.

Однако Карбоне так и не удалось в полной мере насладиться чудом приобретенной свободой[116]. Через нескольких месяцев после освобождения он начал вести себя странно, проявляя признаки чрезвычайной нервозности. В конце концов он сделал или сказал нечто настолько тревожное (детали в источниках не зафиксированы), что семье пришлось вести его на обследование к ряду врачей, которые в конце концов диагностировали сумасшествие. Карбоне стал одержим мыслью, что его обязательно вернут в Синг-Синг и он умрет там на электрическом стуле. Эта навязчивая идея помутила его разум.

Многие соотечественники понимали страх Карбоне. Бесчисленное множество итальянских мужчин томились в нью-йоркских тюрьмах, будучи осужденными за то, что случайно оказались возле места преступления, или просто из-за того, что их считали жестокими от природы. «При каждом преступлении, какого бы рода оно ни было, – писал Артур Трейн, работавший в аппарате окружного прокурора Нью-Йорка, – общественность считала, что итальянцы „не способны ни на что, кроме разбоя“»[117].

Быть итальянцем в Америке означало быть заранее виноватым.

Вот и тайная причина, по которой Петрозино любили в итальянской колонии: в условиях, где итальянцу невозможно занять высокую должность, он стал для них и братом, и защитником. Убедившись в вашей вине, он преследует вас до самого края земли. Но если вы стали в его глазах невинной жертвой, то он не успокоится, пока не вернет вам свободу.

* * *

Детектив заводил друзей среди сильных мира сего: прокуроров, адвокатов, судей и журналистов. Эти люди обнаружили, что под суровым обликом Петрозино скрывается живая общительность, подобная роднику, журчащему под твердым известняковым ландшафтом. «Петрозино не был похож на нервного темпераментного латиноамериканца, – напишет позже журналист The Evening World[118]. – Он был отзывчивым другом и веселым затейником, всегда имевшим в запасе песни, интересные истории и пародии»[119]. Один прокурор, выпускник Гарварда самых голубых кровей, как-то раз пригласил Петрозино поговорить о деле, которому собирался дать ход на следующий день, – об убийстве в Ван-Кортландт-парке в Бронксе, блестяще раскрытом Петрозино. Изначально сугубо деловое приглашение в итоге превратилось в нечто совершенно иное: «Это был самый захватывающий вечер в моей жизни», – вспоминал потом прокурор. Петрозино сидел, выпрямившись в кресле, и «его широкое некрасивое лунообразное лицо не выражало никаких эмоций, за исключением редких искорок в черных глазах». Прокурор и его жена слушали у потрескивавшего камина пространное повествование детектива. «Рассказ Петрозино о своих трудах оказался настолько ярким, – признавался прокурор, – что, представляя на следующий день дело присяжным, я только повторил историю, которую услышал накануне вечером»[120]. Убийца был незамедлительно осужден.

Журналисты искали встречи с Джо Петрозино, подозревая, что он владеет ключом к таинственной сути итальянцев. И всякий раз за ужином он показывал себя на редкость очаровательным собеседником. «Крупный, дюжий мужчина с горящими угольно-черными глазами и мелодичным голосом, – таким запомнил его один репортер, – очень находчивый и с живым умом»[121]. Дети увязывались за Петрозино, когда он совершал обход Маленькой Италии и «его темные бдительные глаза изучали лица всех, кто проходил мимо»[122]. А когда он шел кого-нибудь арестовывать в одну из городских подвальных распивочных, то чаще всего даже не показывал значок и не доставал служебное оружие, «Смит и Вессон» 38-го калибра. Услышав: «Меня зовут Петрозино»[123], преступник почти всегда вставал и выходил вместе с Джо. Казалось, будто одно слово «Петрозино» перевешивало авторитет всего десятитысячного полицейского департамента Нью-Йорка.

Детектив проводил целые дни с полицейскими, журналистами и судьями; он жил в основном в мужском мире. В отличие от многих коллег, он не обзавелся женой или девушкой и утверждал, что ограничивает себя совершенно сознательно. «Полицейский департамент – единственная жена, на которую я имею право, – сказал он однажды. – В этой профессии слишком много внезапных смертей. Мужчина не имеет права втягивать сюда женщину»[124]. Но у него были друзья по всему городу, отношения с которыми часто складывались вокруг его главной любви – оперы. «Пожелай он поговорить с вами о музыке, – писал журналист из New York Sun, – то вы бы узнали, что „Лючия“ – его любимая опера, „Риголетто“ – на втором месте и что об „Эрнани“ и „Аиде“ он весьма высокого мнения. Вагнер, по его признанию, не особо приятен для слуха, хотя „Тангейзер“ ему очень нравится»[125]. Майкл Фиаскетти[126] вспоминал, как знаменитый детектив захаживал к ним в гости по воскресеньям, чтобы поболтать с родителями и послушать, как отец Майкла играет их общие любимые произведения на пианино. Кто такой Петрозино, Фиаскетти понимал уже тогда. «Его репутация гремела на весь город, – рассказывал он. – Пообщаться с ним было все равно что поклониться королю». В перерывах между ариями молодой человек расспрашивал детектива о том или ином аресте, и Петрозино развлекал его рассказами о своих последних приключениях. Восемнадцатилетнего парня взволновало общение с этим полубогом, но одновременно он испытал удивление, обнаружив, что Петрозино отличается от того человека, которого он себе навоображал: «Мужчина средних лет, абсолютно спокойный… Вряд ли вы приняли бы его за героя, чьи рискованные авантюры и рукопашные схватки… стали легендой». Майкл, мускулистый юноша с блестящими черными волосами, сравнил себя с Петрозино и сильно удивился, обнаружив, что даже он «больше похож на крутого детектива». Но когда Фиаскетти стал беседовать с Петрозино в те долгие воскресные дни и услышал истории о том, как тот разыскивал преступников, убивших десять-пятнадцать человек в Италии, или о том, как арестовывал того или иного бандита безо всякого подкрепления, то впечатление стало меняться. «В его спокойной и непреклонной манере было нечто такое, – вспоминал Майкл, – что удерживало человека от того, чтобы повышать голос»[127].

По мере того, как распространялась слава Петрозино, множились и окружавшие его мифы. Точный источник одной из таких выдумок обнаружить невозможно, но она остается частью легенды о нем и сегодня. Рассказывали, что, будучи маленьким мальчиком, Петрозино эмигрировал раньше остальных членов семьи и стал жить со своим дедушкой на Манхэттене. В этой версии его биографии дедушка погиб в трамвайной аварии, после чего Петрозино и его юный двоюродный брат Антонио остались одни. В конце концов они оказались в Суде по делам о наследстве и опеке. Добрый ирландский судья сжалился над двумя мальчиками и вместо того, чтобы отправить их в сиротский приют, поселил у себя дома и заботился о них, пока остальные члены семьи Петрозино не прибыли в Америку. «В результате, – повествует легенда, – Джозеф Петрозино и его двоюродный брат Энтони Пупполо некоторое время прожили в ирландской семье с „политическими связями“, что открыло им возможности для получения образования и трудоустройства, не всегда доступные более поздним иммигрантам, особенно итальянского происхождения»[128].

Чистейший вымысел. Не было ни дедушки в Америке, ни трамвайной аварии, ни ирландского судьи. Петрозино вырос в итальянской семье и перенял все моральные принципы у своих собратьев-иммигрантов. Он целиком и полностью продукт своей родной культуры и жесткого воспитания в условиях американской жизни.

Подобная история – оскорбление бедных итальянцев, из чьей среды, как считалось, не мог появиться такой человек, как Джозеф Петрозино. Это еще одно – более тонкое, но все же предубеждение, которое сопровождало детектива всю его карьеру; предубеждение, с которым столкнулось большинство итальянцев на рубеже веков и которое станет омрачать каждый шаг войны, которую вскоре будет вынужден развязать Петрозино.

* * *

Петрозино к тому моменту уже окрестили итальянским Шерлоком Холмсом, но пока он не встретил никого, похожего на Мориарти. Все изменилось с событиями, началом которых можно считать 14 апреля 1903 года.

Ранним утром Фрэнсис Коннорс, уборщица, шла по 11-й улице, приближаясь к авеню D, когда наткнулась на стоявшую посреди тротуара бочку, накрытую пальто. Сгорая от любопытства, женщина приподняла сукно и заглянула внутрь. И тут же громко закричала. Ибо увидела лицо мертвеца, чья голова была зажата между коленями. Труп был полностью обнажен, а голова почти отрублена жестоким ударом ножа по горлу. Выяснив, что жертва – сицилиец, ведущий дело следователь приказал своим людям: «Зовите макаронника». Так он обратился за помощью к Петрозино[129].