скачать книгу бесплатно
Мать до этого стояла, уже готовая броситься на меня. Но теперь она, оценив мою решимость, безропотно подняла ребёнка на руки и пошла к двери.
–Сапоги-то оденьте! – крикнула мне вслед Фаина Фёдоровна. -И ложку Хачинашвили возьмите! – Она сует мне в руки операционную ложку, завёрнутую в салфетку.
–Поехали! – растрёпанный перевозчик недовольно крякает. Я иду за ним, так и не надев сапоги.
Однажды напротив одного из кабинетов в той старой моей поликлинике кто-то прикрутил к фикусу в кадке бумажную красную розу. Не иначе, как для красоты. Я помню её несуразные гофрированные лепестки. Эта роза была для меня первым цветочком в моём похоронном венке ещё той, советской умирающей медицины. Недаром всё тот же Жванецкий под всеобщий хохот читал с эстрады: «Выпишите лекарство то, которое лечит, а не то, которое есть в аптеке».
–Ну, вы же понимаете… – слышится везде. В коридорах, в ординаторских, в буфете. Все всё понимают, все значительно улыбаются, а иногда иронически подмигивают друг другу. А мои коллеги уже и не подмигивают. Они принимают жизнь такой, какая есть. Да и я принимаю её такой же, просто меня не оставляет ощущение, что я уже знаю что-то такое, до чего им ещё добираться и добираться. А что я такое знаю? Спросите меня, каких таких ценностей я хранитель? А я не отвечу. Да и ценности ли это на самом деле?
Как там сказала заведующая: « В вашем возрасте…»
Чёрт побери, она ведь не зря так сказала. Может, это выглядит странно, но я не могу без работы. Без работы и без денег. Что я буду делать, если не работать? Да и скопить я ничего не успела. Как я буду жить? Я ничего не умею, кроме одного – лечить. А устроиться в новое учреждение, заново, с нуля… Да и откуда в нашем городе возьмётся такое учреждение, если ЛОР-отделений испокон веку было всего два на весь город?
Ладно, ещё ничего не известно. Не надо паниковать.
Господи, какое это странное понятие – молодость. Как его можно определить? По годам? Но какая разница, сколько ты прожил на свете лет, ведь время можно растянуть и сжать. Всё относительно – три часа назад, три дня назад, три месяца назад, тридцать лет назад… За три месяца может развиться опухоль до той стадии, что лечить её уже будет не нужно. За три часа может родиться ребёнок и тогда начнётся чья-то новая жизнь, которая может быть и продлиться всего-то тридцать лет. За три минуты останавливается сердце, за пять – погибает мозг. За три недели можно вылечить сепсис, а можно и не вылечить грипп… С медицинской точки зрения время ещё более относительно, чем по Эйнштейну. У каждого своё время. Я не разделяю его на части – вот тогда я была молодая, задорная, красивая, а теперь я стала страшная, старая и унылая. Ничего подобного – я и тогда не была задорной, я и теперь не унылая. Но неужели же я такая же, как прежде? Нет, я другая. А в чём? Я не знаю. И дело не в окружении. Плевать мне на окружение. В детстве окружающий мир меняется ещё быстрее – за год из пелёнок и памперсов, из коляски и с четверенек – на собственные ноги. От грудного молока к двадцати четырём зубам и супу, и котлетам. Мир из горизонтального становится вертикальным, из неосознанных впечатлений проявляется «Я». Ни в какой другой период жизни не бывает больше таких быстрых изменений. Но отчего зависит то, как мы ощущаем себя в разном возрасте? Наверное, до окончания школы мы все ощущаем одинаково свои семнадцать лет. Ну, может быть, до окончания неполной средней школы. Тогда пятнадцать. А дальше? Для меня период взрослости наступил с окончанием института. Думаю, если бы я пошла работать раньше, я раньше бы и повзрослела. Неужели старость к нам приходит с потерей работы? Но множество людей, особенно женщин, теперь и не работают, и не работали никогда, но вовсе не чувствуют себя старыми. Может, я чувствую себя молодой, потому что у меня нет детей? Но сколько людей и выглядят, и чувствуют себя явно моложе своих детей… А влияет ли на ощущение возраста тот факт, что с годами на тебя перестают обращать внимание молодые мужчины? Ну, наверное, в какой-то мере, хотя на меня молодые мужчины обращали внимание чрезвычайно редко. Ну, и какой же тогда вывод?
В буфете Олег со своим подносом подходит к моему столу.
–Не занято?
Я с набитым ртом киваю на стул. Около моей тарелки ещё и коробочка с бутербродами. Я захватила их из дома, но съесть решила здесь. После супа и куриной ноги. Видимо, стресс вызывает бешеный аппетит.
Быть счастливой нужно было учиться у Фаины Фёдоровны. Я помню, как она радовалась жизни каждое утро. Её жизнь, по крайней мере, в тот период, когда я её знала, была разделена на две половины. Моя – тоже. Но половинки у нас были разные. У Фаины Фёдоровны жизнь делилась на войну и после. У неё было совершенно другое мироощущение, не такое, как у меня. Она сама мне про это никогда не говорила, но я поняла это интуитивно. Она и о войне-то говорила очень редко, только в крайнем случае. И только уже спустя много лет я поняла, что я прошла по её жизни по самому незначительному краешку, так иногда бывает виден на небе узенький-узенький серпик луны. Хотя тогда мне казалось, что в наш отрезок времени мы с ней живём как бы на равных.
Я догрызаю куриную голень и злюсь. Ещё утром я была вполне счастлива. Я научилась делать себя счастливой. Довольствоваться тем, что у меня есть. В конце концов не так уж мало. Я всегда сыта, я езжу на своей машине, я лечу больных, у меня есть свой дом. У Фаины Фёдоровны этого не было. Но кто имеет право отобрать у меня то, что есть? Почему я должна чувствовать себя несчастливой из-за какой-то реорганизации здравоохранения? Я провела в этом здравоохранении столько лет, сколько некоторые не живут. Мой мир – это цвет кожи и крови, и разноцветная одежда больных, и пижамы врачей, и пёстрое постельное бельё на больничных койках и цветы, которые мне приносят в пластиковых прозрачных обёртках и белизна халата Фаины Фёдоровны… Так художники рисуют снег голубым, розовым, светло коричневым, зеленоватым, но для зрителя он всё равно белый. Наверное, мой счастливый мир раньше тоже был белым. Белым, как что? Как снег.
–Ну, и что вы на это скажете? – спрашивает меня Олег. Он ест рыбу и картофельное пюре, это дешевле. Разве мы с ним на «вы»? По-моему, он заговорил со мной впервые за всё время нашей совместной работы – года за три, или даже за четыре.
–Вы что имеете в виду?
–Наше с вами сокращение.
Я смотрю на него.
–Почему «наше с вами»? Мне никто ничего не говорил.
–Вы что же думаете, вас оставят?
–Не знаю. Я сегодня впервые услышала об объединении.
Он смотрит на меня не то чтобы рассерженно, недоверчиво.
–Да ладно вам делать вид. Вся больница гудит уже месяц.
Вот что значит, всегда садиться от всех в стороне. Дурная привычка. Все новости доходят в последнюю очередь.
–Возьмут Павла и Дарью, а нас с вами – кнопка «удалить».
Интересно, откуда у него такая уверенность?
–Или вы уже подыскали себе место? Поделитесь, куда? Может, меня туда тоже возьмут? – Он отодвигает вилкой рыбий хребет и доедает пюре, помогая себе кусочком хлеба.
Я вытираю руки салфеткой и открываю коробку с бутербродами.
–Берите. С колбасой.
–С какой?
–С докторской.
–Спасибо, не хочу.
Чай у нас в стеклянных прозрачных кружках – наливай из больничного титана, сколько хочешь. Я беру бутерброд, откусываю и запиваю чаем. Можно быть для всех – никакой. Можно выглядеть старой, старомодно одетой и разговаривать, как в прошлом веке. Но если ощущать себя вселенной, то старость не приходит. Вот в молодости моей я для себя вселенной ещё не была. А сейчас я не только сама по себе вселенная, для меня вселенная этот бутерброд.
–Вы что, правда, ничего не слышали?
Я перестаю жевать.
–А разве вам уже объявили, что вас сократят? Мне – не объявляли.
Взгляд у него исподлобья. Я впервые замечаю, что он похож на мультяшного волка. На задрипанного, испуганного, по-детски комедийного голодного волка со впалыми боками, который вечно попадает в дурацкие ситуации, потому что очень добрый в глубине души. Но душа Олега для меня закрыта.
–Ну-ну. – Он тоже стал пить чай, ссутулившись, опустив плечи. Сбоку от меня в окне серо-зелёным сияла улица. Из этого окна, выходившего в закуток проулка, не было видно ничего, кроме распускавшихся кустов. И белые занавеси в крупную ячейку не могли пригасить золотое сияние лопающихся почек.
Почему он сказал, что в новое отделение возьмут Павла и Дашу? Значит, всё уже решено и всем известно?
–Бл…ь! – Олег отодвинул тарелку и пристукнул кулаком по столу. -И так денег ни на что не хватало, а тут ещё – безработный.
–Как-нибудь образуется, -сказала я, но в груди у меня будто ползала серая жаба.
–А как образуется? – Он посмотрел на меня так, будто это я выдумала реформацию. – В городе для ЛОР-больных было всего 120 коек. Шестьдесят у нас, и столько же в пятой. Теперь будет на весь город – шестьдесят.
Мне нечего сказать. В памяти всплывают лекари -муравьи, и в сравнении с муравейником наши дела кажутся из рук вон плохи.
–Я вообще не понимаю, кто будет делать операции на ухе?
Это он спрашивает меня? Он мог бы и не спрашивать, что я могу ему ответить?
–Я оперирую по квотам, – говорит Олег, будто я этого не знаю. -Чтобы с этой квоты нормально заработать у меня должен быть поток больных. А мне их никто не присылает. Никто не хочет по поликлиникам выискивать стариков.
Я никогда не расспрашивала его о том, как он учился. Мы и вообще с ним раньше почти не разговаривали.
–В крайнем случае, если дети побогаче, они покупают своим дедушкам и бабушкам протезы. А можно вставить и чип. И слух будет, как в молодости.
Я думаю о том, что раньше таких больных вообще не лечили.
–Раньше всё было лучше, – вдруг ни с того ни с сего говорит Олег.
–Когда я пришла работать в поликлинику после института, в ней до меня врача не было семь лет. Это был ад.
–Зато я теперь сам должен за больными бегать? По полям, по лесам, по сёлам, по колхозам ездить? Можно такое представить? Реорганизация, блин!
–Колхозов нет давно…
–Я просто так сказал.
А у меня вдруг вырвалось, совершенно не к месту.
–А я, когда была студенткой, ездила в колхоз. На картошку.
Поколебавшись, он вдруг протянул руку и взял мой оставшийся бутерброд. Прекрасно, а то пришлось бы нести домой. Даша, кстати, бутерброды не ест. И, кофе тоже не пьет. Она ходит на фитнесс и пьет какие-то растворимые порошки из специальных коробочек. Зато Даша курит. Иногда. Редко. Длинные сигареты, пахнушие ванилью и вишнёвым вареньем. Мне нравится их запах. Это удивительно – наше новое поколение докторов. Сплошной здоровый образ жизни. Интересно, соблюдая такую правильность поведения, будут ли они счастливее? И проживут ли дольше?
Моего бутерброда хватило Олегу укусить раза три.
Раньше всё равно было лучше, – он проглотил последний кусок и допил чай.
–Вы явно идеализируете.
–Ничего я не идеализируете. Вам не надо было искать работу. И ещё пример. Вот у вас ведь квартира есть?
–Есть.
–Вам же её дали?
Я вспомнила ту нашу маленькую уютную квартирку, которую нам действительно «дали». Действительно, мы очень радовались новоселью. Я была тогда в третьем классе и меня поселили в одну комнату с бабушкой. Однажды я проснулась, а бабушка лежала в своей кровати тихо-тихо. И почему-то я сразу поняла, что бабушка умерла. Но я не стала рассказывать Олегу об этом. Как не стала говорить и о том, что все свои деньги потратила, чтобы купить новую квартиру.
–У нас была маленькая квартира. Тридцать пять метров. Двухкомнатная. На меня, маму, папу и мамину мать, мою бабушку. Кухня была пять с половиной.
–Я бы поменялся с вами.
–На что?
–На то, чтобы жить в то время.
Мне было удивительно слышать от него такие глупые, детские вещи. Я пошутила в ответ. Я улыбнулась.
–Ну, тогда отдайте мне ваши тридцать лет. А я вам – свои. Сколько уж есть.
Он вдруг внимательно посмотрел на меня. Такое впечатление было, что он увидел меня в первый раз.
–А сколько вам?
Я хмыкнула.
–Много. Некоторые столько и не живут. – Я встала и отодвинула свой стул. -Я в отделение.
–И я туда же.
Из лифта навстречу нам вышла Даша. В блестящей куртюшке, с развевающимися волосами, сияющим взглядом и в дырявых джинсах. Увидела нас – остановилась.
–Вы ещё не домой?
Олег пожал плечами. И я промолчала, ведь это же очевидно, что мы возвращаемся назад. Даша закидывает сумку через плечо.
–До завтра!
У меня включается нерастраченный материнский инстинкт. Глядя на её просвечивающие через дырки голые колени, я будто чувствую, как у меня опухают суставы.
–Не простудитесь. Весна, но ещё прохладно. Снег только-только стаял.
Даша смеётся.
–Вы прям, как моя бабушка. У той на уме только одно: чтобы я одевалась теплее.
Она что, нарочно? Про бабушку?
–Бабушка права. Здоровье – это главное.
–Главное – это деньги, – парирует Даша. -На них теперь можно купить всё что угодно. Даже здоровье.
Она высвистывает мимо нас в вестибюль, а мы с Олегом заходим в лифт.
–Сегодня кто остаётся в ночь? – спрашивает он. У меня возникает чувство, что спрашивает он, чтобы не стоять молча.
–Паша.
–А вы когда?
–В пятницу.
–Ага.
Мы выходим из лифта и расходимся в разные стороны.
В моей комнате сумрачно. Видно, что внезапно нахмурилось небо, и неожиданно стал накрапывать дождь. Я подхожу и закрываю форточку. Дождь по идее уже весенний, тёплый, и даже пузырится в быстро образовавшихся лужицах, но я-то знаю, насколько обманчива погода в начале апреля. Я провожу пальцем по стеклу, повторяя движение капель. Вниз. Всё время вниз. Неужели это теперь одно моё постоянное направление? И я вдруг плачу. Этого со мной не бывало уже много-много лет.
***
Машина-перевозка была уж точно не «Мерседес». Зелёный УАЗик с красным крестом в белом круге на бортах.
Мы сели в машину. Женщина с ребёнком на мягкое сиденье в салон, я – тоже в салон, на скамейку, напротив двери. Зверски дуло в ноги с улицы между дверью и подножкой. Мои замшевые туфли на каблуке были предназначены для кабинета, а не для улицы. Не зря мне кричала Фаина: «Наденьте сапоги!»
Если бы сейчас всё сначала, конечно, я была бы более решительной. Замотала бы этого хулигана в простыню и протолкнула бы пуговку зондом, как подсказывала Фаина. Или пинцетом. Поймала бы рукой. А мать нужно было бы выставить в коридор, чтобы не орала. Фаина подержала бы пацана на коленях. Родители, конечно, думают, что они как-то могут контролировать врачей или контролировать ситуацию. Печальная правда в том, что они всё равно ничего не могут контролировать, потому что не понимают сути происходящего и только зря треплют нервы и себе, и нам. Конечно, они потом пишут в социальных сетях о том, какие врачи дураки и уроды, и почему они не сделали этого и того, и сего… Но чаще всего выходит, что прав именно врач, а не родственники. Иногда, конечно, бывает и по-другому. Но ясно одно, если счёт идёт на секунды, родителям всё равно ничего объяснить невозможно. А любое действие – это риск.
Многие сейчас скажут: «Подумаешь, что такого, какая-то штучка застряла в носу?» Однако же по правилам удаление инородных тел – повод для госпитализации. Нужно, чтобы рядом на всякий случай был анестезиолог с аппаратом, операционная для трахеотомии, трубка для бронхоскопии… Конечно, это есть далеко не всегда и не везде. И я тогда поступила строго по инструкции.
Наверное, я могла бы замотать ребёнка простынёй, чтобы не шевелился. Я сумела бы протолкнуть пуговку зондом и поймать рукой. Я не тряслась бы на холоде в промозглой перевозке, а спокойно продолжала бы приём. Нынешние молодые сейчас смелые. Типа Даша. Я такой не была. Предвидеть и всё равно рисковать – на мой взгляд, это верный путь в уголовку. Это не халатность и не превышение должностных полномочий. Это – «преступная неосторожность». То есть, врач мог предвидеть, мог сознавать опасность, и всё равно понадеялся на авось. А если бы я не поймала эту пуговку? И пацан не проглотил бы её, а задохнулся насмерть? И у меня под рукой ничего нет для трахеотомии. Да и не делала я её никогда. Нет, я была права – только стационар. И трахеотомию, если что, лучше делать в условиях операционной, а не в кабинете и не на улице.
