скачать книгу бесплатно
Бабушка и внук мечтали, как они вместе будут играть на одной сцене. Но их мечты на предстоящие годы не сбылись! Отца его, офицера Черноморского Флота, перевели служить на далёкий, холодный Северный Флот.
Аркадий учился в школе, а его актёрский талант развивался в театральном кружке, который он посещал. Среди подростков, мечтающих стать великими, Шуйский выделялся особым разносторонним даром, он умел мастерски перевоплощаться, бабушкино назидание, Аркадий усвоил хорошо!
Неожиданно перед лицом Аркадия Петровича предстал образ той, ещё не старой бабушки, и он снова услышал её голос: «Актёр, Аркашка, должен играть так, чтобы до последнего зрителя в зале, до последней уборщицы, которая подглядывает в дверную щёлку во время спектакля, ни у кого, повторяю, ни у кого, не оставалось никаких сомнений, что ты сыграл правду! Горе героя, которого ты играешь, ты обязан переживать так, как будто это горе случилось у тебя самого, и слёзы горькие, ты обязан катить по своим щекам в таком изобилии, чтобы их хватило на каждого зрителя, да ещё и уборщице досталось! А скажем, ты признался в любви необыкновенной и был сражён коротким „Нет!“. Отвергнут, ты отвергнут…! Сердце твое трепещет и рвётся из груди, оно стучит, дубасит камнем в рёбра юного, любящего тела твоего! И вот этот стук сердца, должен услышать каждый зритель в зале, а уборщица в страхе обернуться, посмотреть, кто стучится в её дверь, в которую она просунула свою любопытную голову? Твоя первая любовь, как она прекрасна…! И вдруг, она отвергнута, она раздавлена…! Возлюбленная стоит в презренной, гадкой позе, а в груди её смеётся безжалостное, холодное сердце, и ледяной взгляд застывает в глазах её. Сердечко твоё стонет, разрывается, вопит и ропщет…! И этот стон, стук сердечка в рёбрышки твоего юного тельца и твои слёзы…! О-о-о…! Эти чистые, кристальные слёзы! Твоя отвергнутая любовь вся извелась и создала круглую лужу у ног презренной, безжалостной избранницы не достойной тебя. И в это самое время, её ненавидит весь зал! Зал плачет и гневно ропщет, сморкаясь в платки и кулаки. Чья-то жалостливая „душа“ не выдерживает этой жестокой, безжалостной пытки, которой подверглось это юное, безусое создание. „Душа“ эта срывается вдруг с места и бежит к тебе на сцену, чтобы вытереть твоё лицо, залитое слёзными страданиями. А потом, добрая „душа“ эта, вцепится в белокурые локоны избраннице твоей, повалит её на пол и начнёт возить носом по луже твоих страдальческих, полных кристальной чистоты слёз, которых она не достойна даже касаться! Зал встаёт под гром бурных оваций и кричит „Браво, Аркадий, брависсимо…!“, – звучал голос бабушки в голове. – Вот это, Аркашенька, настоящая игра актёров! Одного жалеют, сопли ему вытирают, своими же сопливыми платками, потому, что ты довёл зрителя до такого состояния непревзойдённой игрою своею. Это твои слёзы и сопли в их платках и кулаках, и уборщице досталось, даже с лихвой! Вторую же, презренную и холодную, по луже слёз твоих кристальных отчаянно возят носом, и почему…? Да потому, что оба вы, сыграли очень хорошо! Вы заставили зрителя раскрыться, каждый показал себя, кто он есть? Нам же, актёрам, каждому достаётся своё, кого сыграли, того и заслужили! Так вот, внучок, трагедия и играется!»
Шуйский грустно усмехнулся, ему этот разговор, а скорее наставление, запомнилось на всю жизнь. Он вспомнил, как они остановились, она, дымя сигаретой, взяла его ручонку в свою руку, и они зашагали дальше. А он задавал всё новые вопросы, и как играются смешные роли? Они ему больше нравились, также, как и бабушке.
«В трагедии, внучек, зритель должен плакать. Нет…, не так сказала! Зритель обязан плакать, потому, что ты на сцене плачешь! И совершенно всё наоборот, в комедии! Может это и жестоко, но мы, актёры, все жаждем славы и утешаем своё самолюбие тем, что чем меньше зрителя остаётся в зале, тем большего совершенства ты достиг в игре! Я имею ввиду милок, в комедийной игре.
В комедии, золотце моё, своею игрой, ты обязан заставить зрителя сперва засмеяться. Это во-первых! Во-вторых, смех его постепенно должен переходить в истеричный, неконтролируемый, взрывной. Ну, а в-третьих, так сказать, дальше-то куда, когда уже и не куда, да и выше-то, не куда! Это, так сказать, вершина всего, пик, высшая точка кульминации, апогэй всему, понимаешь ли! Это, Аркадьюшка, естественное доведение зрителя до полного конфуза!» – Шуйский невесело усмехнулся, вспомнил, как он спросил бабушку, что за слово такое – конфуз? Бабушка, как могла, стала объяснять в деталях.
«Конфуз, деточка, это доведение человека до открытого стыда! Как ни печально, но нам, артистам, приходится это делать. Конечно, всё зависит от роли и манеры её исполнения, так сказать от таланта актёра» – Аркадий Петрович хорошо помнил, как тогда он перебил бабушку и спросил её, как выглядит стыд? И бабушка начала объяснять…! По её глубокому убеждению, как она говорила тогда, будущий артист обязан знать и читать не только эмоции, выражающие на открытых лицах зрителя оценку игры актёра, но и последствия этой игры. Эмоции, которые довели зрителя до полного конфуза, спровоцированные игрой актёра, в корне отличаются от эмоций нескрываемого восторга! И в этой ситуации, артист должен быть крайне осторожен – зритель бывает разный!
«Деточка! Стыд, как бы тебе мой маленький объяснить попроще…, вот вырастешь, сам потом осознаешь его! Но я глубоко убеждена, и я бы не советовала ходить на спектакли людям, со слабым здоровьем ну, например, страдающих недержанием, или скажем – кого и прорвать может, Боже упаси…! Всё опять-таки зависит от мастерства актёра. У меня бывало до окончания комедийной пьесы, ни одного зрителя не оставалось в зале! Я, помню тогда внесла предложение новаторское, чтобы театр был обеспечен достаточным количеством туалетов. Неприлично, когда почтенная публика выходит из зала в фойе в мокрых брюках, а дамы будто в лужах посидели, да ещё очередь в туалет, словно в мавзолей Ильича, да простят меня Господь и власть Советов!
Вот так-то, мальчик мой! Пока жива, и ещё на сцене, обучу всему, что полагается настоящему артисту высокого полёта. Меня сам великий Станиславский знал, звал с собою, в столицу! Но я верна только своему театру и родной Одессе! Мы ещё с тобой покорим и столичные сцены, и много ещё каких, мы ещё произведём фурор, страна наша большая, и она узнает о нас!»
12
– Эх, бабуля…! Если б ты видела, как я фурор за фурором произвожу. Сгорел твой артист, вместе с деревянным театром! Зритель меня суровый окружает, душою не трепетный, и дом мой не дом, а камера, правда тёплая, на это не жалуюсь. – Шуйский забросил последнюю, третью кучу белья заказчицы Семёновны, и предался анализу воспоминаний – достижению чрезвычайных успехов годовой давности в личной жизни и на сцене.
В начале января прошедшего года художественный руководитель театра при доме культуры, он же сценарист-постановщик, неутомимый Казбек Кердышвили, поставил впервые в своей творческой жизни спектакль собственного сочинения. С наступлением хрущёвской оттепели после строгого сталинского режима, во всех направлениях культуры и искусства, актёрская богема могла теперь развернуться, не столь широко конечно, и всё же!
Чрезвычайно резкий в движениях, в разговоре, в жестах, неустанный джигит Казбек Кердышвили – черноволосый грузин с русскими корнями, дал представление своего изобретения в один из воскресных дней в доме культуры. Зрителя на «сером» отшибе города, в большинстве, представлял рабочий класс. Несколько афишных тумб на районе заманивали народ наклеенными, свежими афишами с названием премьеры «Учи жену жить по уставу!». Народ шёл в кассу покупать билеты на вечернее представление. Название премьеры вызывало интерес даже тех, кто вообще не жаловал театр.
Раиса, жена Шуйского, села в кресло своего ряда в самый разгар представления. Она опоздала, задержавшись в костюмерной, выполняя срочный заказ.
Аркадий Петрович играл главную роль. Судя по возбуждённым лицам зрителей в зале, Кердык, так называли художественного руководителя в его отсутствии, замутил что-то невероятное! Зритель не скучал, на их лицах читалось переживание, волнение, сочувствие, у многих в глазах стояли слёзы.
Она впервые увидела мужа в военном мундире. Он играл офицера НКВД, в звании майора. Немудрёные декорации, создавали простенькую домашнюю обстановку на сцене. За чёрным окошком, периодически, цветными лентами проплывало северное сияние. Рая поняла, что действие происходит за полярным кругом.
Её Аркадий сидел на стуле, закинув ноги в надраенных, хромовых сапогах, на круглый стол. На белоснежной скатерти лежал кусок ржаного хлеба, а рядом голубая тарелка, из которой торчал надкусанный, сморщенный огурец и две картошки в кожуре. Правой рукой он держался за стакан, а опущенная левая крепко вцепилась в горло, почти осушенной до дна, бутылки.
Китель его был расстёгнут до последней пуговицы и белая, нательная рубаха вылезла из брюк-галифе. Она никогда не видела мужа в роли пьяного. Но сейчас, глядя на него из пятого ряда, ей казалось, что в стакане и в бутылке всё настоящее, а её Аркадий Петрович вдрызг пьян!
«Ну это уж слишком! Чёрные сапоги на белой скатерти, кто же его довёл до такого состояния? А зритель активный, переживает. Мужики, и те сморкаются!» – Раиса очень жалела, что не смогла прийти раньше, видимо события здесь, развивались жаркие.
Тем временем, майор НКВД начал произносить монолог мычащим, хриплым голосом, медленно растягивая слова, а затем резко и громко обрывал их, сопровождая прервавшийся монолог затяжной икотой и глубокими вздохами.
Раиса начала вникать в суть постановки Кердыка. За столом сидит пьяный чекист, усталый и злой, который пришёл с работы домой из лагерной зоны. Теперь он расслабляет, до предела натянутые нервные струны, сорокоградусной «огненной» водой, которую прихватил из магазина по пути домой.
Рая смотрела, как её Аркаша широко раскрыл рот с квадратными усиками под носом.
«Они ему совершенно не идут!» – подумала в ожидании того, что он сейчас произнесёт. Но монолога не последовало, рука его отпустила зажатые бока стакана и стала вырисовывать кривые зигзаги над головой, сопровождаемые только одним мычанием. Не прекращая мычать, голова медленно заваливалась назад.
«Как мастерски поработали в гримёрной, такие волосы до плеч, нелегко собрать и спрятать под фуражкой, сколько ж шпилек и булавок ушло, как приклеенная сидит!» – удивлялась Раиса.
Дверь открылась, послышалось завывание вьюги, и в чёрной дыре промелькнули снежные хлопья. В комнату вошла симпатичная женщина, сняла варежки и своим дыханием начала согревать руки. На плечах её пальто и на меховой шапке, лежал белый снег.
Женщина начала раздеваться, кидая колкие и язвительные реплики в сторону нарезавшегося майора. Это была жена начальника зоны! Она стояла у стола и громко изливала всё, что накопилось у неё в душе за долгие годы. Потом подошла вплотную к нему и тряхнула за плечо.
– Цыть, дорогая! – Шуйский, не открывая глаз, махнул рукой в сторону двери, потом пронзительно свистнул и двинул по столу сапогом, не поднимая запрокинутой головы. Это только подстегнуло её, голос набирал силу женского гнева. Длинный монолог разгневанной жены, сопровождаемый слезами, летел в уши сидящего в непристойной позе пьяного майора, которому было безразлично каждое её слово, выплёскиваемое с такой болью и горечью, накопленными за долгие годы жизни с ним.
– Да цыть же, ненаглядная, цыыть…! – и удар надраенного хромача, снова обрушился на стол. Вилка, как ужаленная, подскочила и полетела на пол. Жена отчаянно что-то громко прокричала и, схватив из тарелки огурец, с силой воткнула его в открытый рот мужа! Майор, захлёбываясь в кашле, давился солёным рассолом сморщенного, дряблого огурца, а она, закрыв лицо руками, бросилась на кровать, заполняя комнату громкими рыданиями несчастной, бедной женской доли!
Раиса плакала! Слышны были женские всхлипы, мужики притихли. Какое-то время в зале стояла полнейшая тишина, только майор, прокашливаясь, нарушал её. Однако никто не смеялся, когда он наконец вытащил огурец и брезгливо бросил его на пол.
Рая смотрела, как её Аркаша опускает одну ногу со стола, потом другую и медленно поднимается со стула. Он делает неуверенно первый шаг, второй и, подав вперёд неустойчивое тело, шаркая каблуками по полу, направляется к рыдающей в истерике супруге.
– Встать! Смирно! И ещё смирнее…! – орёт начальник зоны. Наступает пауза, он всматривается, кто там в рыданиях трясётся в его кровати, уткнувшись носом в его подушку?
– Дорогая, цыть! Домой! Не мешайся здесь, иди-иди! – и поворачивая голову к зрителям, продолжает кричать в зал.
– А я говорю, стоять…! Шаг вправо, шаг влево – валю на месте, на хер-р…! И много навалю…, кто стоять не будет смирно у меня…! Становись…! – заорал майор. – На первый-второй, рассчитайсь…! – Начальник, пытаясь принять строевую стойку, начал застёгивать на мундире пуговицы, но теряя равновесие, стал валится на пол.
Грохот упавшего на сцену тела, звучно прошёлся по залу. Притихший зритель сидел не шевелясь, уж очень всё было натурально: пьяное лицо усталого от службы майора, ещё не утратившая женской красоты жена, рыдающая от серого однообразия быта, где тебя окружают несколько офицерских домов, казарма, и длинный из колючей проволоки забор зоны. Всё это серое окружение в белой тундре, вызывали невыносимую тоску по дому, а приказа мужу, чтобы сдать дела и покинуть тундру, всё нет и нет. Зритель ждал развязки.
Начальник зоны приподнял голову и увидел на кровати свою ненаглядную Светочку – она уже не рыдала, она хлюпала носом в мокрую подушку.
– Э-э-х-х-х… м-а-а-а…! – глубоко выдохнул пробудившийся чекист. Он снова положил голову на пол, закрыл глаза и начал тихо говорить.
– Печально очень как, в краю холодном душу заморозить! Мне уж не дано, возврата к нежной лирике душевной. Забыл я Пушкина давно, а Есенин в дрёму даже клонит. Я сказку детскую не вспомню ни одну, и уж душевную, застольную, теперь, навряд ли я спою! Лишь сны тревожные одни: в робах чёрных зеки, да прожекторов огни. В зубах серебряные фиксы, будто псов оскал, и каждый раз, часовой мне снится, как безмолвно с вышки он упал. Тревога! Тревога и команда «фас!» – вот и весь ночной рассказ! Устал я, дорогая!
Света стояла рядом, она взяла его руку и помогла подняться. Они молча сели на кровать, прижавшись плотно плечами. Света заговорила первой спокойно, ласково и тихо.
– Так нельзя, Гришенька! Ты четвёртый год без отпусков. Облик твой, сам не замечаешь, а он становится холодным. Просись, добивайся как можешь, но тебе надо отдохнуть! На юг поедем, к теплу, согреешься, оттаешь, и лирика в тебе проснётся, и ты снова будешь ею жечь моё сердце, как и прежде в юности своей.
Он медленно повернулся к ней и нежно взял за плечи, глядя в её глаза, наполненные слезами.
– Какая глубина, и сколько в них печали! Неужели прожитые годы их только ею наполняли? Не печалься родная, гони свою грусть, ну хочешь, прямо сейчас, дорогая, я что-нибудь из устава прочту тебе наизусть!
Она грустно улыбнулась, обняла руками его шею, и тихо сказала: «Я твои уставы давно все знаю наизусть!»
13
Зал шумел аплодисментами, с разных сторон слышалось «браво!», а на сцене неожиданно появились букеты цветов – явление редкое в эту пору для Заполярья. Видимо, в антракте кто-то похлопотал по своим каналам, и к концу представления их успели доставить.
Раиса, под впечатлением игры мужа, выскочила из дома культуры и бежала к автобусной остановке с одной только мыслью – любой ценой раздобыть для своего Аркаши букет свежих роз и вручить их прилюдно, расцеловать и обнять несравненного, лучшего из лучших и самого талантливого!
Казбек Кердышвили от не слыханных аплодисментов и счастья был сейчас не на сцене, он был на небесах! Это был фурор вместе с аншлагом.
– Гэй-гэй-гэй! Ассэ…! – прыгал, опускаясь на колени и, тут же, вскакивал, размахивал и щёлкал пальцами рук, неудержимый, распалённый Кердык. Он помчался в буфет, чтобы закрыть его по техническим причинам для посетителей, а они всем коллективом, до утра, будут праздновать успех его премьеры, его собственной постановки. Он послал гонца с запиской к себе домой, чтобы жена выдала, многие годы простоявшую в углу тёмного чулана, ведровую бутыль старого, грузинского вина, которая дождалась своего часа.
Бедная Рая, с великим трудом, всё же сумела найти в центре города свежие цветы. Она купила девять красных роз с большими, круглыми бутонами. Выйдя из автобуса, быстро заспешила к дому культуры.
И снова она опоздала, потому, что в гримёрных никого уже не было. Была только уборщица, которая и сообщила, что все давно в буфете.
Рая поднялась на второй этаж с каким-то нехорошим предчувствием и даже тревогой и остановилась у дверей, чтобы перевести дух, прежде чем войти.
Небольшое помещение буфета гудело словно потревоженный улей. Табачный дым, густым туманом завис под потолком. Пять столов были сдвинуты вплотную в один ряд, и весь штат актёров Кердыка шумно отмечал успех, только что прошедшей «на бис», премьеры. Раиса тоже входила в состав этого коллектива, она работала костюмером. Стоя в дверях и всматриваясь в лица громко орущих, смеющихся и хорошо поднабравшихся актёров, своего Аркадия она не находила. Когда же у самой стены, на полу увидела майорский мундир, два сапога, штаны-галифе и фуражку с синим околышем, Рая поняла, что он здесь! Только где…?
Почти весь актёрский бомонд был курящий. Курили не переставая и, сквозь эту завесу, не так просто было увидеть стоящую фигуру, замотанную в белую простыню с прищепкой на левом плече. Фигура стояла на последнем столе в конце буфета, в окружении смеющейся толпы. Волосы на голове были собраны наверх и напоминали большую лепёшку, которой не давали развалиться десяток шпилек и заколок. И на этой лепёшке сидела диадема, в виде двух лавровых веток, сделанная из тонкого листа меди и проволоки.
Женский визг и смех, мужицкие орущие глотки, заставляли повылезать из-за столов всю собравшуюся публику. Вокруг возвышающейся фигуры образовалась плотная толпа.
Рая расстегнула шубу, было очень душно, окинула взглядом накрытые столы, которые не блистали богатым угощением – всё было из буфета и в основном бутерброды. Зато компенсировало простую закуску обилие большого количества бутылок, которых хватило бы и на вторую труппу актёров. В центре сдвинутых столов красовалась высокая бутыль с вином в переплетённой корзине. Её много лет назад, от дальних родственников Кердыка, доставили из далёкой, солнечной Грузии.
Триумфатор стоял в стороне от оголтелой толпы и методично выкрикивал своё «ассе», прихлопывая в ладоши. Кердык был в чёрной черкеске и в чёрных, лёгких сапожках, плотно облегающих крепкие икры лихого танцора. Полчаса назад, в сумасшедшем, непрерывном, десятиминутном ритме, он выдал кавказскую лезгинку. С дикой скоростью движений ног и рук, вихрем проносился вдоль стен буфета, изящно огибая столы и стулья на своём пути.
Джигит…! Красавец лицом и телом, с аккуратными бакенбардами и усиками, производил на женщин неотразимое впечатление – эталон настоящего мужчины, но не более! Характер его – бурлящий, неугомонный, не терпящий возражений, страсть и вспыльчивость, заставляли женщин выставлять обе ручки вперёд и бежать от такого джигита, как можно быстрее и дальше без оглядки!
Немало хороших, талантливых актёров покинули коллектив худрука – кто со слезами, кто с матерными словами, посылая проклятия в адрес Кердыка и на его дом культуры. Кто же сумел приспособиться и понять быстро отходчивую натуру Казбека, вполне ужились и сработались с ним.
Казбек Кердышвили вырос в театральной семье, и его родители сделали всё, чтобы он получил образование и вышел на тропу театрального искусства. Сегодня Казбек почувствовал, что он что-то может, он умеет творить и его актёры просто молодцы, они поняли, что он хотел от них в игре. Кердык щедро выставил на столы всё, что имелось в буфете: коньяк, водку и шампанское. Сегодня был его день, он торжествовал!
14
Рая стояла на пороге уже минут десять, не меньше! Никто из гудящего в дыму роя не обернулся в её сторону. Толпа крутилась у последнего столика, на котором возвышалась фигура в белом. И только один из зрителей, со сверкающей лысиной, сидел за столом спиной к ней, она его узнала сразу. Это был Черепков Аристарх Абрамович, актёр сорокалетнего возраста и посредственного значения в театре, заклятый завистник многогранному таланту Аркадия Петровича Шуйского, ведущего актёра маленького театра.
Черепков был тучного сложения, он сидел на стуле и одной рукой вытирал платком мокрую лысину, а другой наливал в стограммовый буфетный стаканчик армянский коньяк в пять звёздочек.
Рая неожиданно насторожилась, она услышала на том конце длинного стола, донельзя знакомый голос, который слышала каждый день, все шесть лет – это заговорила фигура, облачённая в белое! Вознеся вверх руки, фигура произносила короткие монологи из какой-то театральной постановки. Толпа даже не смеялась, она ржала, как табун лошадей, непрерывно шлёпая в ладоши и громко выкрикивая: «Браво, браво! Аркаша! Браво, наш ты Цезарь, Юлий Гай ты наш!»
Рая с порога не могла слышать, что там произносил её Юлий Цезарь, но она хорошо рассмотрела, повернувшийся к ней боком, счастливый и пьяный профиль несравненного её Аркаши! И ещё она увидела стройную женщину в красивом, облегающем фигуру платье и в модных, чёрных туфельках, на стройных ножках. Эта женщина обнимала ногу её мужа и целовала его в колено.
«Да это же Люська! Она же еле на ногах стоит и за ногу его держится. Аркаша кажется тоже хорош…, ноги не стоят на месте. Да он вот-вот свалится со стола, как же его качает!» – Раиса ещё до конца не могла разобраться, что там затеял её Шуйский?
Фигура, подняв к потолку руки, снова начала произносить монолог, но о чём, Раиса не могла расслышать стоя у порога. В стельку пьяная, Люська обеими руками вцепилась в правую, выставленную вперёд, коленку Цезаря и, задрав вверх голову, смотрела на его руки, которыми Гай Юлий гоняет под потолком дым и что-то торжественно произносит римскому народу, туда, в дымное небо!
Аркадий Петрович и смазливая личиком Люська, которые своей игрой угодили капризному Кердыку, сразу же после успешной премьеры, были утверждены им, там же в буфете, на исполнение главных ролей в предстоящем спектакле. Шуйский играет Гай Юлия Цезаря, а Люся Соболевская – его жену Корнелию!
На радостях таких, уже изрядно поднабравшись, Люся и Аркадий Петрович незаметно покинули застолье и решили прямо в буфете прорепетировать сценку довольно сложного спектакля, который состоится в следующее воскресенье.
Люська быстро сбегала в гримёрную, схватила из шкафа широкую простыню, прихватила бельевую прищепку и медную диадему, висевшую над дверью вместо лошадиной подковы.
Шуйский не стал её дожидаться, он уже сидел за дальним столом и закусывал бутербродом. Люська вытащила его за руку и повела к большой грузинской бутыли с вином. Не выпуская его руку, налила себе и почти залпом выпила полный стакан, а потом потащила подальше от столов.
Аркадий Петрович, весело хихикая, скидывал с себя мундир чекиста, сапоги и штаны под прикрытием белой простыни, которую держала Люська, неуверенно стоящая на красивых ножках, обутых в туфельки-лодочки.
Закрученного в простыню с прищепкой на левом плече Шуйского, публика подняла на стол, предварительно стащив скатерть и всё, что на ней было. Выпив стаканчик, поднесённый вместе с огурчиком, Шуйский начал импровизировать. Не зная ещё текста предстоящего спектакля, развязанный язык Аркадия Петровича молотил чушь, которую впихивал в свои монологи, собранные по слову, а где целыми фразами и цитатами со всех спектаклей, в которых играл когда-то. Получалось очень забавно и смешно.
Раисе в этот воскресный вечер не везло, она пропустила начало премьеры в зале, пропустила и второй спектакль в буфете. Сняв с головы пуховый платок, она подошла к первому столику и остановилась, не обращая внимания на сидящего Черепкова с блестящими, наглыми глазами, который не моргая пялился на неё и что-то жевал.
Шуйский протыкая руками клуб табачного дыма, облаком проплывающий под потолком, выразительно завершал свой длинный монолог:
– Маску зверя снова вижу я! И что под нею: хобот, иглы, чешуя? Как коварен он, смеётся, он бодается, плюётся! Под личиною он смел, безрассудству нет предела, скольких в жертву приносил, сколько выпил крови! О-о-о… царица, берегись! Телом пышным страсть не разожги, в неге сладкой пребывая. Не заметишь ты во сне, как хобот твоё тело накрывает! Берегись же, берегись…! Маску зверь снимает, страсть уж боле не сдержать, зверя хобот обнажился, и надменное лицо, он при тебе вскрывает! – и в этот самый момент, Люська запустила обе руки под простыню, вцепилась во что-то и резко потянула вниз, как бы завершая этим длинный монолог. Пьяная публика ликовала!
– Славно, славно…! – похлопывая в ладоши, произнёс Черепков. – А у Вас, Раиса Михайловна, действительно, муж талантом не обделён, вы только посмотрите, как он страстно играет извращённого до предела зверя – эдакий мавр! Люська, я так понимаю, за хоботом полезла, чтобы… – звук хлёсткой пощёчины звонко разнёсся по всему буфету.
Кровь ударила Раисе в голову, лицо покраснело, жар прошёлся по всему телу. Потерев горящую ладонь, и даже не взглянув на ошалевшего Черепкова, она медленно пошла к вопящей толпе.
– Стерва, какая же стерва! Вот где маски сняты, оба под личиной лицемерия ходили. А как сыграли три часа назад, разве не поверишь? Полный зал мужиков-работяг и суровых баб плакать заставили. Лицемеры! Видно не первый раз она, вот так решительно…! Интересно, за что же она так его дёрнула, да ещё обеими руками, стерва пьяная?
Её начал бить озноб, тёплая шуба и буфетная духота не смогли остановить дрожь. Она сильно сжала завёрнутые в газету колючие ветки роз и проколола шипом палец. Возможно этот укол остановил её, в голове всё перемешалось: ревность, жалость, стыд и гнев. Внутри всё бурлило, её разум терял контроль. Сильная боль от колючего шипа привела её в чувство. Она приложила больной палец к губам и смотрела на своего несравненного Аркашу – гениального исполнителя ролей любого жанра!
15
Лицо, которое имел сейчас Шуйский, Раиса видела впервые. Он стоял в неестественной позе, босые ноги разошлись циркулем, на мокром, залитым водкой и вином столе. Раскрасневшееся и потное от духоты, оно смотрело на Раю стыдливыми, испуганными глазами ребёнка, который не успел добежать до горшка и сейчас получит от мамы ремня, потому что он уже большой и смышлёный мальчик. Эти большие, смышлёные глаза не понимали, откуда она могла появится – его мама Рая?
Он хорошо помнил её слова перед спектаклем. Она говорила, что не сможет прийти на премьеру потому, что получила срочный заказ от влиятельной в городе особы и сегодня его надо закончить любой ценой.
Буквально две минуты назад, сверкающее счастьем лицо от своих произнесённых монологов, повеселивших публику, сейчас выражало изумление и полную растерянность. Вероятность появления его Раечки в буфете, по его расчётам, равнялось почти нулю. Но нуля не получилось, а у Раи, наоборот, появился шанс застать игру дорогого ей Аркаши. Её неожиданный приход, добавил новое действующее лицо, и зритель буфета требовал продолжения спектакля.
Вечер комедии начал плавно переходить в трагедию. Аркадию Петровичу было не впервой, как говорят «переобуться» на ходу и войти в роль, и он не покидал пьедестала, хотя очень желал. Но соскочить со стола, у него не было просто возможности.
Шуйский раздвинутыми, дрожащими от напряжения ногами, удерживал трусы, которые спустила до самых колен Люська, стоящая сейчас со всеми в толпе с глупейшей улыбкой на пьяном лице, которая видимо совсем не соображала, что наделала! Они ведь не договаривались с Аркашей на финал такой сцены. Они сами, ручки её, как-то непроизвольно, для эффекта поставленной точки в монологе, стянули их. Теперь на месте боевой подруги чекиста, стояла его строгая Рая!
«Бежать, соскочить со стола и бежать, сверкая пятками в гримёрку, там переодеться и снова бежать…!» – первое, что пришло в голову Шуйскому.
Но как соскочить…? Резинка в трусах лопнула, и только ноги не дают им сползти на стол, а ноги скоро сами сползут за края. «Я же еле стою! О Боже, каков финал – позором скверным завершается всё это. А всё она…! Говорил же ей, и не раз: „Играй играючи, легко, не зарывайся глубоко!“ – и вот, пожалуйста, зарыла меня, и как зарыла! Эх, Люська, Люська…! Теперь всё, не выкрутиться мне, не вымолить прощенья у души добрейшей, получай же сполна, по заслугам! Теперь точно, всё!».
Он открыл рот, чтобы сказать что-то, но внезапно защекотало в носу, и, не сдержавшись…, Аркадий Петрович чихнул! Сразу же за первым, последовал второй чих, ещё и ещё…! Прищепка, удерживающая простыню на левом плече, от такой встряски, кузнечиком прыгнула на другой стол. Шуйский успел схватить сползающую белую мантию Цезаря и зажал её вместо прищепки рукой.
– Чего это ты расчихался, бедуин…? Никак простудился в духоте пустынной? В Египет к Клеопатре, или от неё ноги уносишь…? И верблюда потерял, загнал наверно? Верно от неё, девять месяцев прошло, в самый раз ноги уносить, ты же мудрый шалун, Цезарь! – Рая стояла у самого края стола, нервно улыбалась и смотрела, как ступня Аркаши медленно сползает с его края.
Пьяная толпа один за одним замолкали и смех прекратился, похоже было, что смеяться больше не придётся! Люся Соболевская пыталась протиснуться сквозь плотную стену стоящих и бежать, куда глаза глядят, но Рая, чувствуя спиной её намерения, резко и властно окликнула её! Та остолбенела, сознавая, хотя и очень смутно, куда зашла игра.
– Ты, кажется, Корнелия, жена этого шалуна, так…? А твой Гай от царицы египетской ноги утащил, полководец разврата! Давай же, покажи римскому народу маску зверя, которую сейчас спустила, обнажи звериное лицо!
Люська, будто закиданная помидорами за плохо сыгранную роль, стояла не шевелясь.
– А ты почему, как не свой стоишь, Аркадий Петрович, что, плохо без грима то? Может маску потерял, боишься звериное лицо показать народу? Сейчас я сама его покажу! Ты стой, стой, не трясись ногами, а то упадёшь с пьедестала! – и она положила букет на угол стола.
– Рая! Раечка…! Перестань! Прошу тебя, умоляю, не делай этого…! Не трожь простыню, я же совершенно гол…, – но было поздно! Рая распахнула простыню и увидела сдёрнутую маску зверя – семейные, синего цвета трусы с порванной резинкой, свисали до пяток, и только дрожащие, циркулем расставленные ноги, не давали им опуститься на мокрый стол. Рая совсем не удивилась и запахнула логово простынёй, повернувшись к Соболевской.
– А где же зверь, Люська? Ни оскала, ни клыков, даже шерсть дыбом не стоит! Мамонтёнок с хоботком, да и тот затаился, может спит…? Тут меня не страх, жалость меня пробивает. Иди сюда, не трону, смотреть будем! Неужели я не права, Люська?
Диадема на голове Шуйского сползла на правый глаз. Обе руки, сложенные крестом, держали простыню сжатыми кулаками, и пот стекал по всему голому телу. Удерживаться на краях скользкого стола не оставалось сил.
– Раечка, нет мочи стоять дальше! Дай же руку мне, я слезу со стола, не позорь меня, не гневи бога, я сейчас упаду, это же конец мо…
– Да…! Это конец твой, Аркадий Петрович! И падать ты сейчас тоже будешь, вот только шторы раскрою, зверя разбужу! Я ему в хобот сейчас! Птьфу-у-у…! – послышался плевок, она тут же схватила розы и дважды ткнула ими туда, куда послала плевок.
Шуйский с воплем валился со стола, а Раиса, тут же повернувшись к притихшей толпе, запустила колючим букетом расставания прямо в голову остолбеневшей Люськи Соболевской.
Рая горько взорвётся рыданиями только за дверями буфета! Будь сейчас наедине со своим Аркашей, она, скорей всего, вытаскивала бы плачущего Шуйского из-под стола. Но при всём актёрском сборе в буфете, сделать этого, она никак не могла. Не оборачиваясь, она уверенно шла к выходу, держа в опущенной руке пуховый платок.
Непрерывное гоготание в наступившей тишине разносилось в маленьком буфете. Это гоготал Черепков, единственный актёр, не принявший участие в развернувшейся семейной драме.
