скачать книгу бесплатно
Только многолетний опыт игры на сцене, помог Аркадию Петровичу продержаться все эти минуты и остаться ещё не битым. Эти ужасные для него грозные минуты, дали хорошую встряску и покололи всё его тело. Он уже начал что-то набрасывать в виде плана для своего спасения.
«Соберись, актёр! Главное – это правильно начать! Необходимо найти короткий путь, пока бока не намяла, и, с полной реализма игрою, осторожно идти по тонким нитям души этой властной и суровой женщины. Ведь они же есть, эти нити! Они у каждой женщины есть, потому, что такого не может быть, чтобы их не было? По природе не может быть, тем более у женщины! Вот только с чего начать…? Если жить хочется – тогда на сцену и немедля, прямо сейчас! Ну, а дальше-то, что…? А дальше уж как пойдёт, больше реализма и без комедии только – она погубит тебя! На сцену давай лезь и нужную фактуру морде придай, про слезу, про слезу не забудь!» – усилием воли, Шуйский начал выходить из создавшегося угрожающего положения. Он сосредоточился и поднял полные тревоги, смятения и боли глаза!
7
– Видите ли, уважаемая Аграфена Семёновна, только прошу Вас выслушать меня и очень внимательно…, очень прошу! И тогда Вы поймёте меня, как человека, поймёте, как женщина и как мать в конце-то концов…! – не сдержавшись, голос Шуйского выплюнул высокую ноту раздражения и оскорблённого самолюбия. Семёновна медленно сделала шаг от двери.
– Тебя как, прям щас в машину засунуть барабаны крутить? Бельчонок лохматый! Скалишься, щенок…!
– Тпррууу…! – губы его задребезжали и забрызгали слюной. Он слышал о соседке, что слово держать она умеет и исполняет его добросовестно! Семёновна, вроде как, среагировала на лошадиную команду и остановилась. Шуйский ловил каждое движение её рта и, как ему показалось, говорить ещё она не собиралась.
Воспользовавшись паузой, он кинулся к тазику – в нём лежало не развешанное бельё! Вывалив его на пол, он вытащил злополучный фартук с наклеенной белой акулой. Как первомайский транспарант, Аркадий Петрович держал перед собою страшное изображение на нём! Не давая открыть рот Семёновне, он громко заговорил:
– Вам будет трудно представить, Аграфена Семёновна, какой со мною ужасный случай приключился этой ночью. Это была ночь кошмаров, уж поверьте мне! Клянусь Вам всеми-всеми…! – Семёновна пока ещё молчала, разглядывая свой фартук.
– С Вашего позволения, я сяду, и Вы, будьте так любезны, присаживайтесь, в ногах ведь правды нет. Не так ли? – он бросился в угол комнаты, раскидал в стороны мешки и вытащил, крепко сбитую, армейскую табуретку. Открыто стоящий у стола единственный стул, он не рискнул предложить.
– Ну, с позволения Вашего, я таки присяду, а…? – он кивнул головой в сторону своей табуретки, с короткими ногами.
– Садись, правды в ногах твоих не найдёшь. Так и быть, послушаю тебя с твоей табуретки! Но учти, с тобой я шутить не стану, огорчение ты мне нанёс, душу уязвил, срамник болтливый, – пригрозила Семёновна и долго устраивалась на тяжёлой табуретке.
– А фартук мой чего в руках держал, будто тарадор с тряпкой красной? Я чё, бык тебе? Это у вас рога растут, а я безрогая, я больше копытом! Гляди, наврёшь, лежать долго будешь и показала большой, круглый кулак.
– Какая ночь, какая ужасная ночь…! – глянув на пухлый, внушительный кулак, громко прошептал Шуйский, осторожно придвинул к стене табуретку, взял со стола пепельницу и сел.
– Ужасаться будешь потом, Аркашка! Говорить начинай, а то я чую, что у меня приступ нетерпения закипает!
– Ну что ж, извольте Аграфена Семёновна! – Аркадий Петрович закинул ногу на ногу, прижался спиной к стене, сунул в рот потухшую сигару и долго прикуривал. Клуб дыма, а за ним выпущенное кольцо плавно поплыли к дверям, прямо на голову Семёновны.
Шуйский закрыл глаза на несколько секунд и сосредоточился на придуманном на спех образе – процесс перевоплощения начался!
«На выход актёр, время не ждёт, если жизнью дорожишь!» – он медленно открывал печальные, наполненные слезами глаза, которые вот-вот скинут слезу, а то и две.
– Эта трагическая история, Аграфена Семёновна, преследует меня всю жизнь, а случилось это очень, очень давно. На берегу Чёрного моря у нас был домик, очень маленький домик. Я ведь, уважаемая Аграфена Семёновна, родился в Одессе, в этой каштановой красавице! Вы не представляете, какой это город, а море…! Чёрное море моё…! Как романтично поёт о нём наш Утёсов! Это море, свидетель невероятных исторических событий, процессов, ужасных и величавых, которые до сих пор воспевают наши поэты, писатели и композиторы. Да что тебе говорить…, тебе же всё до фе…., – и тут Шуйский чуть было открыто не зажал себе рот пятернёй.
– Как же я так! Э-э-э! – он посмотрел на Семёновну, – кажется не дошло, выдохнул взволнованный Шуйский! Семёновна крякнула и заёрзала на табуретке, деревянные, толстые ножки заскрипели – Шуйский успел опередить её.
– Извольте не гневаться, что утомил вступительной частью, иначе история эта не будет иметь под собою подоплеку, и я перехожу к главному и самому ужасному! – пыхнув сигарой, он понял, что вступительная часть исчерпана! Настал переход к главной части трагедии и её действующим лицам.
– Я, худенький мальчик двенадцати лет, рождённый на морском берегу под колыбель плещущихся волн Чёрного моря, до последнего вздоха, отведённого мне Господом нашим, не забуду зрелища, более чем ужасного и неподвластного воображению человеческому! – тут он сделал паузу и глубоко втянул дым от сигары, подавился и очень громко и долго раскашливался. Этого времени хватило, чтобы дальше продумать и продвинуть ужасный сценарий трагического повествования. До чего же это трудно, захлёбываясь в кашле, неимоверно напрягая мозг, выдумывать на ходу! И всего лишь для одного зрителя, который не хочет тебе верить. А его надо заставить поверить, так учил великий Станиславский!
Семёновна молча приподняла левую половину могучей задницы, потом правую.
«Засиделась, но долго, думаю молчать не будет, как бы не испортила всё? Тогда точно – хана мне! Пора, пожалуй, кульминацию трагедии подавать, только бы поверила, только бы поверила!» – заволновался Шуйский. Семёновна уставилась на сидящего Аркадия Петровича, который откашлялся и принял позу расслабившегося, независимого аристократа. Посмотрев на неё, Шуйский быстро сообразил, что ей не нравится, как он сидит и тут же сменил позу. Момент кульминации настал!
– И вот однажды, в жаркий летний день, к нам приехал погостить на недельку мой дядя. Мы часами не выходили из моря, а потом загорали. Дядя за неделю хорошо загорел и был счастлив, что стал как бронза. Он плавал как-то по- особому, потому что был очень толстым и круглым, вроде рыбацкого поплавка. Эта чудовищная трагедия случилась за день до отъезда дядюшки. Я помню, как в этот день мы заплыли очень далеко. В свои двенадцать, я плавал как дельфин! Вот мне бы жабры, Аграфена Семёновна, да я бы со дна морского не поднимался, до чего же оно великолепно, таинственно и полно нераскрытых загадок, таинств! Это великолепие, уважаемая Аграфена Семёновна, ни какими словами невозможно обрисовать и описать, потому как оно не доступно и, смело могу сказать, не доступно даже лучшим поэтам мира – оно им просто не под силу! Вот оно, великолепие-то какое на дне морском бывает, уважаемая Аграфена Семёновна!
Шуйский глубоко затянулся и стал медленно выпускать дым. Глаза его начали округляться, а рука неожиданно схватила полную серого пепла пепельницу, и Шуйский дал старт – его понесло! Страшной силы удар обрушился стеклянной пепельницей по столу! Он уже стоял в полный рост и орал во всю глотку!
– Ягодица, левая ягодица…! Моего дяди, ягодица левая! Боже ты мой, ой-ой-ой…! Хрясь, и нет полбатона! – он бросил на пол дымящий обрубок сигары и заорал с ещё большей силой, раскинув широко руки с растопыренными пальцами.
– Замолчь…! – зычный окрик долетел до ушей орущего, – ты чего мелешь…, дряни обкурился от кадила свого дымящегося? – Семёновна кивком указывала на окурок сигары, подала тело вперёд и упёрлась руками в колени.
– Отнюдь…! – Шуйский протянул в сторону Семёновны правую руку и стал водить указательным пальцем. – Отнюдь…! – слова угрозы Семёновны уже влетели в его уши, и он насторожился!
– Ты про что это…? Про какие, такие ягоди…, птьфу-у…, – она плюнула и так далеко, что плевок накрыл мешок заказчика, стоящий в трёх метрах от дверей.
– Толком мне плети историю свою, чтоб слов не нашенских не пхал мне в уши, не то…, – и она снова пригрозила сжатым кулаком! И не ори мне здеся, ишь, кадык его разлаялся!
– Извольте! – Шуйский начал захлёбываться от скорострельности собственных слов, он уже был там, в тёплых волнах Чёрного моря.
– Мы не спеша гребли руками и разговаривали, вдруг, впереди на гребне волны, появился огромный плавник, исчез на какое-то время, и вновь вылез, совсем рядом.
– Да это дельфин резвится! – сказал спокойно дядя, и продолжил грести.
– Нет! Я всё-таки нырну и посмотрю, кто к нам плывёт. – сказал я дяде и скрылся под водой.
– Боже ж ты мой…! – закричал Шуйский, но Семёновна на этот раз не остановила его, дала волю проораться – её насторожило продолжение этого рассказа!
– Это была белая акула! Мы внезапно встретились глазами. Она, эта белая скотина улыбалась! Вы представляете, эта тварь умеет смеяться! Она смеялась мне в лицо, её треугольные в два ряда зубы сверкали! Мне казалось, что она специально надраила их зубным порошком, перед свиданием с нами.
– Как это ужасно, ужасно как…! – снова орал Шуйский. Семёновну всю передёрнуло, но она промолчала, ожидая продолжения страшного повествования.
– Когда её пасть оказалась у моей головы, я дельфином ушёл под её брюхо, и она с разгона врезалась…. О-о-о… Господи! – Шуйский метался возле своей стенки: приседал, поднимался, изгибался и грёб руками по прокуренной комнате. Он был снова там, в водовороте морского ада! Голос его дрожал, выпученные глаза с расширенными зрачками были страшны, а с трясущегося подбородка каплями стекал пот.
– Дайте сделать вздох…, прошу одну минуту, чтобы я помолчал! Ах, как мне необходим воздух, грудь моя просит его, иначе я не способен излить до конца эту чудовищную, нелепую историю! – и он тихо присел на свою табуретку. Семёновна не проронила ни одного слова, она, как показалось Аркадию Петровичу, уже была под глубоким впечатлением! Прошла минута и не одна…!
8
Шуйский сидел на своей низкой табуретке, упёршись локтями в коленки, а руками закрывал мокрое лицо, сквозь пальцы наблюдая за Семёновной.
«Чего же дальше-то играть, и как…?» – суетились мысли в его голове. «Я, дядя со своей ягодицей и акула! Направление кажется правильное взял, зритель сидит тихо пока, не ропщет – ждёт финала! И всё же для пущей остроты, необходимо от дяди ещё чего отнять! Голову…! Нет – это слишком жестоко, да и человек она не молодой, женщина к тому же! Так! Промедление – смерти подобно! Сжимайся и давай продолжай, и глаза не забудь выкатить. Занавес…!»
Семёновна снова заёрзала на табуретке. Когда Шуйский открыл лицо, оно было полно скорби! Веко правого глаза его дёргалось (он профессионально умел заставлять его дрожать в нужный момент). Ожидая продолжения этой жути, Семёновна увидела, как лицо рассказчика напряглось и начало краснеть, Шуйский снова заорал, яростно выпуская очередями поток жутких слов!
– Вы высказали желание говорить с Вами понятными Вам словами! Ну что ж, извольте! Пусть мне будет стыдно, но я скажу, я всё скажу, чтобы Вам было понятно всё…! Вы представьте себе, если Вы только способны представить, уважаемая…, эх, да что там! – и Шуйский заорал, что было мочи. – Жопы… нету-у-у…! Дядиной половины жопы, и нету…! Она в пасти этого чудовища! И это в считанные-то секунды, а жопы, и нету! От увиденного, мои длинные волосы поднялись дыбом и скрутились во множество жгутов, как у мифической Горгоны! – он глубоко выдохнул и сделал короткую паузу.
– Я не могу до сих пор осознать, какая же сила помогла не отключится моему сознанию в окровавленной всюду воде? – и охрипшая глотка его, снова заголосила.
– Её нет…! Эта хищная тварь проглотила её, пол—жопы дяди моего…. Увы! Это же так больно и печально – вдруг совсем тихо произнёс Шуйский, и тут же последовал вновь отчаянный вопль гнева. – Ну да ладно, Бог с ней, с этой половиной – вторая же осталась! Но нога! Ну зачем ей нога…? Хрясь… и нет ноги, я слышал этот ужасный хруст костей – прямо по самое колено. Я видел, как нога дяди, напрочь откусанная, погружается в морскую пучину. Неведомая сила, удерживающая моё детское тельце на плаву, заставила меня глубже погрузится и схватить исчезающую в окровавленной мути волосатую ходулю бедного моего дядюшки. – Шуйский говорил тише и тише, и вскоре перешёл на шёпот.
– В моём худеньком организме иссяк последний глоток воздуха, и я, теряя сознание, всё же сумел вытолкнуть голову из воды на поверхность, и сделать спасительный глоток, не выпуская при этом тяжёлую ногу. Как это ужасно…, Боже, как ужасно, ужасно…! – он неожиданно смолк, опустил голову и зашмыгал громко носом.
– Я сейчас завершаю, Аграфена Семёновна, наберитесь чуть терпения! – шёпотом произнёс усталый Аркадий Петрович. Наступила минутная пауза совершенной тишины. И вновь, хриплый рёв прервал её! Рот Шуйского ежесекундно менял калибр, он складывался в трубочку, в куриную гузку и расширялся до страшных размеров квадратного рта Щелкунчика, который смог бы замахнуться даже на кокосовый орех! Одуревшая, с округлыми глазами Семёновна, не моргая, смотрела на бьющего в пустоту руками и ногами, теряющего последние силы, очумевшего рассказчика.
– Я поплыл к далёкому берегу, я отчаянно бил одной рукой и ногами по воде, в другой руке я держал дядину ногу. Я до сих пор задаю себе единственный вопрос – ну почему я тащил эту ногу за собою…? И вот только сейчас, когда рассказываю Вам чудовищную трагедию, я нашёл наконец-то ответ! Во мне, в этом худеньком мальчике, сработал инстинкт самосохранения, заложенный природой, как у всех живых существ, пусть даже самых примитивных, но он есть…! Вон оно как! Инстинкт, Аграфена Семёновна, да, именно инстинкт! Окажись я с моими то мозгами зрелого и, отнюдь, не глупого мужчины на месте этого малыша тогда, я бы прихватил и вторую половину дядиной ж…, – Шуйский запнулся, и уже как-то растерянно довершал свой логический аргумент. – Инстинкт самосохранения, Аграфена Семёновна, это вам не копытом в морду, он до секир-башка доводит обречённого, даже самого слабого существа! Я воздуха из форточки всосу, Аграфена Семёновна, умаялся я! Я быстро, три затяжки…! – не дождавшись разрешения, он встал на табуретку и широко открыл обледенелую форточку узкого окна.
«Что ж ты лепишь, дурень…, выдохся что ли? На сцене по три часа бывало, и ни одного сбоя у тебя не случалось. Боже, как же я быстро форму актёра теряю: ни распевок, ни репетиций, ни общений. Она молчит. И что, поверила? Не могу сказать. Сложный, не просматриваемый зритель…, броня! Завершай же скорее, уже немного текста, и грош тебе цена, если будешь раздавленным её телом, артист!» – он вдохнул ещё глоток морозного воздуха и закрыл плотно форточку.
Семёновна молча скрипела табуреткой, и Шуйскому почему-то показалось, что она с маленьким Аркашей тоже барахтается в горячих, окровавленных волнах Чёрного моря. Лицо её было совершенно другим, абсолютно не таким, с каким она вошла в его прачечную комнату! Это, как-то успокоило его.
– Грёб я, наверно с минуту, а когда оглянулся, огромный акулий плавник уже был рядом! И снова я ушёл с головой под воду! Окровавленная пасть нагло улыбалась прямо мне в лицо! Мои руки, и будто совсем даже не мои, они просто меня не спрашивали, они сами по себе засунули в эту страшную пасть дядину ногу! – После этих сказанных слов, Шуйский издал протяжный стон и вытер со лба пот, ему снова стало не хватать воздуха!
– Акула сжала запиханную ногу, отвернулась от меня и стала задом! А через секунду раздался глухой, бурлящий звук. Это был кашель – она ею подавилась! – Шуйский издал истеричный, нервный смех. – Представляете, из всех её щелей и отверстий, которые имеет эта тварь, выходили непрерывным потоком пузыри. И что характерно, разного размера, словно мыльные пузыри, которые вы в детстве, вероятно, тоже имели такую шалость – пущать их в атмосфэру! Кашель акулы – это редкое явление данных особей, но мне, как видите представился тот самый редкий случай, стать свидетелем именно этого редчайшего явления – тварь, давящаяся человеческой плотью! – Шуйский закрыл лицо руками и зарыдал. Нащупав ногою табуретку, он рухнул на неё и заголосил ещё жалостливей, выпуская, как и его акула, из всех щелей и дыр слёзы, пузыри и сопли!
9
– Вот она! – Шуйский, придя чуть в себя от истеричного плача, тыкал указательным пальцем в фартук лежащий на полу. На лице его, после страшного повествования и длительного рыдания было всё: радость спасения, горечь утраты родственника и результат вылитых эмоций в виде слёз, соплей и слюней!
– Вот, да-да, та самая! Она сегодня ночью, в безобразной позе бросилась на меня, прямо в моё лицо, прямо на иллюминатор, и прилипла к этому стеклу, а потом стала грызть его! Это было ужасно! Я навзничь упал с табурета и лишился сознания. Боле того, я до сих пор ощущаю себя на морском дне, мне не хватает воздуха, я вновь задыхаюсь! – он весь съёжился, подобрал босые ноги, прижался к стене и снова зарыдал.
Табуретка у дверей, на которой сидела Семёновна, страшно заскрипела и начала сдвигаться с места – она вставала! Шуйский насторожился, но оставался сидеть, не меняя позы и съёженным! Она подошла к вороху тряпья, без труда нашла мужнину портянку и крепко, по-богатырски, высморкалась в неё. Шуйский замер, их разделяли каких-то три шага!
Семёновна подошла вплотную к его низкой табуретке. Аркадий Петрович правой рукою прикрыл лицо и, что есть силы, вжался в стену в ожидании сильных побоев – он чувствовал, что приёмами наказания в виде лёгкой трёпки, такие бабы не владеют!
– А ведь я бить тебя пришла! – услышал Шуйский не бас Семёновны, как ожидал, а глухой, и вовсе не угрожающий голос. Она схватила его за обе руки и одним рывком отлепила от стены. Когда он, абсолютно растерянный, стоял на ногах, Семёновна, не выпуская его рук, дёрнула ещё раз на себя. Отклеенный от стены, теперь Аркадий Петрович накрепко приклеился к могучему телу Аграфены Семёновны!
Голова его лежала на её широкой груди, а руки сдавили его тело так, как борец вольного стиля прижимает своего поверженного противника к полу, не давая возможности вздохнуть. Шуйский почувствовал головокружение, кровь не поступала в голову, глаза вот-вот полезут из орбит, и вздохнуть полной грудью не было никакой возможности.
«Вот это сила удава! Что ж она задумала делать дальше со мною? Ещё минута и я скончаюсь, я даже орать не могу!» – промелькнуло у него в помутившемся сознании.
Но орать не пришлось, орала, заливая обильными слезами голову Шуйского, Аграфена Семёновна! Ослабив хватку рук, она нежно, по- матерински прижимала к пышной груди трясущуюся голову только что исповедовавшегося Аркадия Петровича, жадно хватающего ртом воздух!
– Аркашенька-а! Да где ж ты побывал-то, сердешный ты мой-то-о…? Эта ж ребёночком-то в морском аде-то, на откусанные жопы, та ноги насмотрелси-то! Да где ж это видано, да как же тебя угораздило-то? Это же с умишком свёхнутым-то, всю жизнь проживать-то полагается? Я на свёхнутых-то насмотреласи в войну, когда землю Мурманскую защищала, санитаркою была, обрубков человечьих навидаласи. Бог уберёг меня – разума не лишил, но может самую малость какую! Аркашенька-а…, мальчонок ты мой, уберёг, уберёг знать, Господь-то наш, тебя! С головушкой у тебя всё в порядке милок, как складно про ад морской сказывал, свехнёному умом, таких страстей нипочём не наговорить, нипочём! Наслушалась я их бредней в гошпиталях. А тебя, касатик, уберёг Господь, не лишил ума, спас мальчонку! – и Семёновна завыла крепче прежнего, заливая мокрые волосы Аркашеньки горючими слезами!
Аграфену Семёновну сейчас можно было понять! Возможно по складу характера своего, она за многие годы не пролила ни единой слезы, но сегодняшний рассказ, как ей казалось, непутёвого соседа, изменил о нём мнение, и взорвал в ней притупившиеся чувства жалости, сострадания и материнскую любовь, которые она обрушила от всей души на совершенно чужого и взрослого мужика!
Зато «фигуру» Шуйского, плотно прижавшуюся к вопящей Аграфене Семёновне, понять было невозможно. На полголовы ниже рыдающей соседки, Аркадий Петрович, уткнувшись носом между грудями, заливал её старенькое платье жгучими струями неиссякаемых слёз. И откуда они только брались, сколько он их пролил, за время изложения своего страшного повествования, а они всё текли?
Шуйский судорожно трясся от рыданий, изредка подвывая Семёновне, которая чувствуя обессиленное тельце Аркашеньки, каждый раз взрывалась громогласным причитанием и, не давая упасть ему на пол, крепче прижимала к себе.
Может со слезами лилось пиво, водка и супер-ликёр? Но остановить не управляемый поток свой Шуйский не мог! Ему было жалко самого себя, он искренне поверил в историю, которую рассказал грозной Семёновне и вот результат его игры, целая лужа слёз! Одного хотел Аркадий Петрович: чтобы там, на небесах, эту сцену не увидела его бабушка, как сыграл её Аркашенька. Сыграл хорошо, слов нет, только вот кого сыграл…? А зритель поверил в несуществующий домик у Чёрного моря, в дядю, которого никогда не было у него, да и сам Аркашенька плавал как-то по-особому, по-«собачьи», так и не научившись другому стилю.
10
Они продолжали стоять, прижавшись друг к другу в полной тишине, и только шмыганье носов нарушало эту тишину.
– Пойдём милочек…! Пойдём Аркашенька, я тебе личико умою, накормлю, рюмашку поднесу! – Семёновна воспалёнными, мокрыми глазами смотрела на такие же воспалённые от слёз, серые, несчастные глаза Аркадия Петровича.
– Сколько ж на твоём личике страданий-то повылазило, горемычный мой! Пойдём помаленьку, у меня картошечка на мясе тушёная, огурчиком солёным закусишь, ноженьки смотрю твои трясутся, совсем не держуть, сердешный ты мой!
Шуйский действительно после проведённого спектакля был неузнаваем! Далеко не каждый профессиональный актёр, даже с большим стажем, смог бы выдавить из себя столько воды, сколько выдавил с утра Шуйский!
В сложной сложившейся обстановке, чтобы не быть побитым, внутренний резервуар Шуйского, заполненный жидкой продукцией из стеклянной тары, валяющейся на полу, сыграли ту самую важную роль – спасение человека! И надо отдать должное, что он не открыл кран этого резервуара раньше времени, иначе, не хватило бы воды на весь спектакль, и конец был бы не предсказуем…!
– Огурчиком, огурчиком закуси, милок! – Шуйский сидел за столом и, после принятой рюмки, уплетал ароматную, тушёную картошку с мясом. Всё, что повылазило на его лице, было смыто тёплой водой, а мокрая от слёз и пота майка, просушена горячим утюгом. Однако, уплетая картошку, душа Аркадия Петровича сгорала от стыда, и до боли скребли кошки его совесть. От четвёртой налитой рюмки он категорически отказался!
«Надо завершать спектакль и как можно скорее! Не дай бог опять понесёт, кто меня остановит…? Господи, что ж за день такой – отвратительное начало! Необходимо что-то сказать хозяйке: от соплей отмыла, причесала, за стол усадила, налила, угостила…! Ты чудовище, скотина игровая, сволочь, сволочь, сволочь…! Да тебе бы зубы повышибать – да сам не сумею!» – Шуйский бичевал себя, ему хотелось прямо за столом орать во всю мочь, покрывая себя последними словами, но он только нервно играл желваками.
– У Вас в душе дорогой бриллиант заложен, и светит он только добром, уважаемая Аграфена Семёновна! – сказал искренне, без актёрской игры, от души.
Семёновна мыла в тазике посуду и думала о чём-то, наверно о своём. Он смотрел с большим уважением на суровое, познавшее лихо, горести и беды лицо. Годы её говорили о скором выходе на пенсию. Аркадий Петрович пробежался глазами по стене, на ней висели трудовые, почётные грамоты, фотокарточки в рамках и часы с кукушкой и гирьками. Две кровати, круглый стол, с четырьмя стульями, шкаф со встроенным зеркалом и комод завершали весь интерьер маленькой комнаты.
– Спасибо Вам большое-большое, Аграфена Семёновна! Я сейчас же возьмусь за Ваш заказ, и занесу сам, – вставая из-за стола, произнёс Аркадий Петрович.
– Отдохни, милок! А бельё моё, к завтрему сделаешь, отдохни! Я баба терпеливая, вся жизнь так и прошла: ждать и терпеть, терпеть да ждать! Привычно стало, а ты не суетись…! – вздохнула Семёновна. – Я, Аркашенька, всё спросить тебя хочу, как ты жив-то остался, после эдакой, не приведи Господь, кому такое испытать, эдакой жути морской с акулою окаянною? У меня до сих пор сердце заходится, ведь совсем мальчонка, заикой же стать-то можно?
– А я им и стал! – Шуйский вдруг осёкся и замолчал, но было поздно! Семёновна замерла у тазика, и ждала…!
«Да что же ты морда творишь…?» – Шуйский заскрипел зубами, сунь ему в этот момент пистолет в руку, он, не раздумывая, пустил бы пулю в лоб! Сейчас он готов был провалиться, испарится, чтобы только не видеть этих жалостливых глаз, устремлённых на жалкого Аркадия Петровича, растерянно стоящего перед хозяйкой.
– Право, Аграфена Семёновна, я и так утомил Вас своей историей. Ну, а продолжение будет столь нудным, скушным и чрезвычайно утомительным, до завершения повествования этой печальной истории моего детства. Я объяснюсь в двух словах! Не говорил я два года! Возили меня по всей Одессе и за её пределы, вобщем лечили! И вскоре я замычал…!
– Как этот, что-ль, из шестой…? – перебила Семёновна.
– Совершенно верно! Мычал абсолютно также, как наш из шестой. И, как видите, до сих пор, так сказать компенсирую болтовнёй своей недосказанное из детства моего. Даже чересчур. Увы! Я пойду, Аграфена Семёновна! – сил продолжать разговор, у Шуйского уже не осталось!
Как вышел за двери и как в свои вошёл, Аркадий Петрович совершенно не помнил. Он очнулся только возле своего стола, когда поставил тарелку с десятком пышных оладий, которую у порога сунула ему в руки Семёновна. Быстро одевшись, Шуйский вышел из барака и направился в сторону магазина, ему срочно надо было выпить, немного, но надо – нервные судороги разгулялись по всему его телу.
«Ну что, свинья? Браво! Нет слов – зритель покорён, он плачет! Лихо сыграно, до собственного изнеможения! Зато шкуру спас свою, „Шкура!“. Ты рыдал на её груди, ты сумел разжалобить, расплавить прочную броню этой суровой женщины. А брони-то не оказалось – это даже не скорлупа от куриного яйца. Она своею широкой душою, вытащила твою совесть, она дала тебе посмотреть на неё со стороны. И я посмотрел на тебя – скотина!»
Расслабившись «огненной водой», так называют северные народы всё спиртное, что с ног валит, Шуйский сидел у стиральной машины и выполнял заказ, разложив его на три равные кучи из мешка под номером три. Не торопясь пыхтел сигарой и всё думал о Семёновне: «Почтенная женщина, широкой, доброй души человек! Как всё-таки обманчива внешность? Я сегодня познал абсолютно другого человека. Как виноват я, как же скверно…! Будь он не ладен, ликёр этот! Однако ж, к моему великому сожалению, никак язык не повернётся сказать, что он отвратителен, а скорее наоборот – сладкое, дьявольское искушение, прекрасное изобретение. Факт неоспоримый!»
«Необходимо сделать обязательно ей скидку – тридцать копеек за килограмм белья! За бесплатно, естественно, она откажется от моих услуг – не та женщина, но…! И пусть исподнее тащит, я никаких размеров не испугаюсь! Я хочу эту женщину целиком оторвать от корыта, окончательно избавив её таким образом, от рабского труда! Вот только вопрос возникает, как деликатней подойти к ней с этой услугой, и чтобы не обидеть, не уронить престиж женщины?»
Шуйский загрузил в машину вторую кучу белья, отмерил порцию порошка и нажал кнопку. Потом он придвинул табуретку к стене и сел. Не торопясь, плехнул из бутылки в стакан, взял новую сигару, раскурил её и предался, полным горечи и досады, воспоминаниям прошедшего високосного года, самого худшего, как ему казалось, года в его жизни!
11
– Да-а-а…! – громко, вслух протянул Аркадий Петрович. – Актёр из погорелого театра, и это в самом прямом смысле этого страшного слова – погорелого! Ты уже год: без кола, без двора, без работы, без жены и театральной суеты. Прямо, как у него, у Гамлета: «Быть, или не быть…?», а в чём твой вопрос сейчас главный на повестке наступившего года? Стать бомжом или собачьим атаманом на помойке? Ты наверняка и тем, и этим не захочешь стать – порода не позволяет-с…, Вы-с-с-с… не из дворовых-с…! А долго ли ещё в этих квадратах, три на четыре метра, проживать собираешься…, вот тебе ещё вопрос? Давай же, ответь, как быть теперь тебе…? А почему не лелеешь надежду и способность верить в себя? Может она сейчас тоже думает о тебе, как и ты о ней. Ну и что, что не пишет? Это ничего не значит, не время, значит ещё! А ты жди… – будет тебе письмо, какое бы ни было оно! Она не из таких…, сообщит кем быть тебе и кем не быть…! Сам и определишь направление, куда тебе катиться.
В наступивший старый-новый год, исполнился год, как перешагнул порог убогого скиталища, лишённый всего что имел, Аркадий Петрович Шуйский – сценический актёр широкого профиля из провинциального театра при доме культуры.
Жилой дом походил на длинный барак с двумя входами с торцов здания, с общим длинным коридором, и с шестью квартирками, с каждой стороны. Таких жилых домов было три, в которых проживали разнорабочие: добытчики полезных ископаемых из мёрзлой земли мурманской, лесорубы и рабочие местного рыбного комбината, и отличались они от обычных бараков высоким фундаментом и толстыми стенами из красного кирпича. Эти три дома расположились на отшибе городской черты и, двумя годами ранее, к ним подвели теплоцентраль, что явилось важным событием для проживающих. Местная кочегарка не жалела угля, и в маленьких комнатах было жарко. Ранним утром к этим баракам подъезжал старенький автобус и увозил сонных рабочих к месту добычи и разработки ценной руды.
Водка расслабила скованное тело Шуйского, которое он держал в напряжении с самого утра, возможно, этим и спас своё здоровье от заслуженных побоев и не только…! В сознании суровой соседки, он обновил свой образ, как человека порядочного и честного! Он же не виноват, что в детстве его постигло страшное несчастье, которое нельзя позабыть! Сейчас он дал самому себе твёрдое слово: никогда не обманывать Аграфену Семёновну, если даже, что и сотворит неладное. Но при ней – никаких сцен! В отношении остальных жильцов дома, за себя он поручится не мог – профессиональная деятельность театрального искусства проела его всего, и управлять собою в той или иной сложившейся ситуации он был не в силах, как бы того ни желал.
Крепкая «огненная вода», принятая Аркадием Петровичем, настроения не прибавила, даже наоборот, нагнала страшную тоску по той жизни, которую он так хорошо и безмятежно проживал.
В самом центре Мурманска, он прожил целых шесть лет, с женой и приёмным сыном, который обожал его и ласково называл тятей. Жизнь, как считал он, удалась! Да и многого он не требовал от неё: хорошая квартира в центре города, жена, не так, чтобы до безумия любима, но умница и понятливая женщина, умеющая прощать его актёрские шалости и мелкие проделки, за что он её очень уважал и ценил эти качества женщины. Рая, так звали жену, была давно в разводе. Бывший муж оставил ей и сыну квартиру, а сам навсегда покинул Мурманск. Вскоре она встретила его – Аркадия, они поженились, и его жизнь, все шесть лет, текла гладко и беззаботно.
Но всегда настаёт тот момент, когда бесконечным флиртам, реверансам и невинным, шаловливым проделкам, приходит конец! Чаша женского терпения его дорогой Раечки лопнула в душном буфете ДК, в один из воскресных дней, вовремя не запланированной репетиции и грандиозной пьянки, повод для которой имелся. И после этого череда неприятностей начала сыпаться одна за одной на голову ведущего актёра маленького театра.
Судьба дала пинок под зад, и он, парящим, орлиным полётом, совершил перелёт из центра города на самую его окраину, в рабочий район. Его, баловня судьбы, она засунула в тесную комнатуху барака, оставив без сцены, без ролей и без театра, потому, что театр при доме культуры сгорел дотла, вместе с домом культуры. Имея большие связи в городе, художественный руководитель, высоко ценивший его актёрский талант, отыскал ему за чертой города пристанище, как «пострадавшему», когда тот оказался на улице. Не дал особачиться и свалиться у помойной кучи и Егорка, сын Раечки, уже взрослый и самостоятельный парень. Егор сильно привязался к Аркадию Петровичу с первых же дней, когда мать привела его в дом. Они все шесть лет были друзьями, как говорят, не разлей вода, ими же остались и по сей день! И то, что мать выставила отчима за порог, нисколько не охладило их дружбу. Егор, как мог, помогал отчиму, пока тот не очухается от столь резких, сыпавшихся на него ударов судьбы, от которых не сразу придёшь в себя. Ведь он, кроме, как игры на сцене, ничего почти не умел делать, хотя и родился в семье военного моряка. Но фактически, воспитателями Аркадия Петровича, были его бабушка и Одесский драмтеатр, где бабушка много лет выступала на сцене, а театр для маленького Аркаши, стал вторым домом!
Его бабка и прабабка, были известными актрисами Одесского театра драмы. Маленький Аркадий тоже мечтал, что будет играть на сцене этого театра, а бабушка его обучит всему, чтобы стать известным, как и она. Бабуля всюду таскала его за собою: на репетиции, на представления и просто на посиделки, когда актёры собирались после спектакля. Он детскими глазами постигал чудеса перевоплощения, когда наносят грим и надевают парик, когда меняют костюмы разных веков во время антракта, изменяя облик свой до полной неузнаваемости, и конечно же сама игра актёров, зачаровывали маленького Аркашу.
Бабушка играла много главных ролей разного жанра. Маленький Аркадий видел восторг зрителей от её игры, громкие аплодисменты и много цветов. После спектакля она отводила его домой, а он, с большим восторгом, рассказывал папе и маме, как она играла, как ей долго хлопали в ладоши тёти и дяди и кричали «браво!».
