скачать книгу бесплатно
– Что верно, то верно, – подтвердил Блохин. – Не забудем и не простим…
– А вам как жилось в плену, как добирались до дому? – поинтересовалась Ольга Семёновна.
– Я провалялся в госпиталях и Японии, по существу, не видел, – медленно проговорил Борейко. – А госпитали во всем мире, по-моему, одинаковы: мучают и терзают больных, а те капризничают по всякому поводу и без повода. В общем пожаловаться на японские госпитали не могу – врачи и сёстры были ко мне внимательны, донимали перевязками и операциями в меру, кормили хорошо, только на свидания со мной почти никого не пускали. Правда, наших генералов – Белого, Тахателова и Мехмандарова пропускали без разговоров и были с ними очень почтительны. Что ни говори, а генерал везде генерал, а японцы очень дисциплинированны и своих генералов весьма уважают. С Белым часто приходил и Звонарёв. Он состоял при Белом адъютантом, помогал Василию Фёдоровичу составлять отчёт о деятельности Квантунекой крепостной артиллерии во время обороны крепости. Получился у них весьма объёмистый труд. Заходил и Стах Енджеевский[13 - Енджеевский Евстахий Казимирович (?–1918) – лицо историческое. Позже служил в Красной Армии, в 1918 году умер от сыпного тифа. Как и многие другие персонажи этой книги, действующий персонаж книги «Порт-Артур».]. Того пускали реже и с большим трудом, зато Блоха с утёсовцами бывали у меня чуть ли не каждый день. Как они умудрялись пробираться, ума не приложу. Здорово они меня поддержали. Если бы не они, не знаю, что и было бы: совсем тоска заела. Чужбина, плен, одиночество. Что же может быть хуже? И болезнь… сознание, что ты беспомощен, всецело зависишь от других…
– Милый, не надо… Не вспоминай. Филиппу Ивановичу и утёсовцам спасибо. Теперь всё позади. Я всегда знала, что самые верные друзья узнаются в беде. Простой человек сам знает, почем фунт лиха, и другого не подведёт.
– Что вы, Ольга Семёновна, за что спасибо-то? – хриплым голосом, смущаясь, проговорил Блохин. – Мы с Борисом Дмитриевичем теперь вроде как породнились: вместе кровь проливали, вместе на чужбине были, вместе и о доме думали. А вот теперь вместе и вернулись. Да… А пробирались мы к Борису Дмитриевичу через мусмешек, девки так по-японски прозываются. Они прислуживали в госпитале. Полюбезничаешь с ней, цветочек подаришь аль конфетку, ну и довольна – враз в офицерскую палату пропустит. Да ещё посторожит, чтобы на доктора не нарваться. А то и ей несдобровать. Вот, доложу я вам, смешное дело получилось. Народ-то у них махонький. Нашего Бориса Дмитриевича за великана принимали, да и Сергея Владимировича тоже. С него японки просто глаз не сводили. Отбоя не было. Рослый, румяный, красивый – ну, мусмешки за ним стаей ходили. Куда он, туда и они. Сидит в палате, а сёстры да санитарки чуть ли не со всего госпиталя сбегаются и ждут под дверью, чтобы не пропустить, полюбоваться на него.
– Вероятно, Серёжа там ухаживал напропалую? – улыбаясь, справилась Ольга Семёновна.
– Нет, что вы! Они страсть степенные были, ни на кого не смотрют и ни с кем не разговаривают. Женатые ведь! Сурьёзные стали, как оженились, – хитро ухмыляясь, ответил Блохин.
– Под присмотром тестя особенно не погрешишь, – усмехнулся Борейко.
– Как жилось вам, Филипп Иванович?
– Да ничего. У русского человека жила крепкая, не то выдюжит. Всё, как говорится, было б в аккурат, одно плоховато – харчи японские жидковаты. Мы привыкли три фунта хлеба в день уминать, а нам давали фунт с небольшим. Да вместо каши рыба всякая. Сколько её надо, чтобы утробу наполнить! Ну, ясное дело, сидели впроголодь. На хозяйственные работы гоняли, порядку требовали – страсть. Чуть что оплошаешь – беда! Палками били всех, кто под руку подвернётся. Правда, книжки всякие давали читать про свободу. Но, однако, – Блохин вскинул глаза на Борейко и, помедлив немного, добавил: – путаницы там много, туману всякого напускают. Правду рабочую еле-еле отыщешь.
– Вот как, вы уже и в эсерах разбираетесь, и большевиков, наверное, знаете? – внимательно посмотрев на Блохина, живо спросила Ольга Семёновна.
– А как же, – взглянул на свою собеседницу Блохин, – рабочему человеку нужно во всём доподлинно разбираться. Самому. Чтоб никакой фальши не было.
Нужда-то – она не тётка, всему научит. А правду искать надо, пора, самая пора пришла.
– Да, – откликнулся молчавший Борейко. – Это ты справедливо заметил, Филя, друг ты мой сердечный. Правду искать надо. Не мешает это делать всегда, а сейчас и подавно. Время-то какое! Ехали и не думали, что тут война идёт. Настоящая революция! Во Владивостоке узнали – забастовка! Наш эшелон не пропускают. Потом манифест 17 октября. Что ж, говорим, свобода – даёшь Москву! Не тут-то было. Больше трёх недель держали, пока, наконец, разрешили отправку. Ну, думаю, нечего сказать – свобода! Едем дальше по Сибири, говорят – волнения в народе, революция. Ты бы видела, Оля, как забеспокоились наши генералы! А мне весело стало. Что ж, думаю, вот и дожил, посчитаюсь и я, наконец-то, со стесселями, дошёл и до них черёд. И так-то мне вдруг здорово стало. Веришь, поправляться сразу начал. Говорю себе: давай, брат, вставай, хватит разлёживаться, а то без тебя перцу на хвост Стесселю[14 - Стессель Анатолий Михайлович (1848–1915) – генерал-лейтенант. Участвовал в подавлении Ихэтуаньского народного восстания 1900–1901 годов в Китае. Комендант крепости Порт-Артур. С марта 1904 года – начальник Квантунского укрепленного района. Следствие выявило полную бездарность Стесселя, сознательно подготовлявшего крепость к сдаче. Верховный военно-уголовный суд 7 февраля 1908 года приговорил Стесселя к расстрелу, заменённому десятилетним заключением в Петропавловской крепости, но уже 6 мая 1909 года он был освобождён по распоряжению Николая II и уехал за границу.] насыплют. Приехали в Москву, а тут – война. Нас с пулемётами встретили, с конвоем. Что, думаю, охраняют, или нас боятся?.. А? Олечка, расскажи-ка, что у вас здесь происходит?
– Что происходит? Революция, конечно, Борис. Народ восстал. Нет больше у него сил терпеть. Не хочет. Царский манифест, о котором ты говоришь, оказался филькиной грамотой, не в обиду вам будь сказано, Филипп Иванович. Рабочие сразу это поняли. Знаешь, что они о нём поют:
Царь испугался —
Издал манифест:
Мёртвым – свобода,
Живых – под арест!
Правда, хорошо? Лучше и не скажешь. Вся суть манифеста – в двух словах. Верно и сильно! Потом правительство испугалось, начались аресты, репрессии, арестовали Петербургский Совет рабочих депутатов. Москва ответила всеобщей забастовкой. Боря, – помолчав, тихо продолжала Оля, – я познакомилась с интересными людьми через Клавочку Страхову и Наташу, моих подруг по женским курсам. Помнишь, я о них рассказывала? Они себя называют большевичками. Если бы ты знал, что это за люди! Смелые, отважные, честные, как они преданы своему делу, как верят в него! – Ольга Семёновна повернула порозовевшее от волнения лицо к Блохину: – Знаете, Филипп Иванович, этим людям нельзя не верить. Они – сильные. Будущее принадлежит им. Я это отчетливо поняла.
– Эх, милая Ольга Семёновна, это-то мы давно поняли, кому можно верить, а кому нельзя. Мы люди простые и ошибаться не имеем никакого права. А вот то, что и вы это поняли, очень даже для нас приятно. Выходит, правда-то не только нашему брату нужна. Выходит, что в нашем полку прибыло.
Глаза Блохина тепло остановились на лице маленькой учительницы. Он с удивлением для себя отметил, как изменилась она вся, эта маленькая, хрупкая женщина. Будто стала выше, строже, и голос стал звонче и увереннеё.
Внимательно смотрел на свою жену и Борейко. «Что-то в ней появилось новое… Вроде вся та же – милая, родная, добрая. И что-то новое. Что же? Да, изменились глаза. И не сами глаза, – глаза-то те же, голубые и ясные, – а выражение глаз. Не озорное, мальчишеское, беспечное. В них появилась какая-то зрелость, спокойная уверенность, будто она знает то, чего ещё не знает он, Борейко, и в то же время уверена, что он будет это знать, потому что это очень важно.
– Олечка, – Борейко взял её за руку, заглянул в глаза, – ты очень изменилась.
– Что, постарела? – лукаво сверкнув глазами, засмеялась Ольга.
– Нет, что ты! Ты красивая, даже ещё красивее стала. Но в тебе появилось что-то новое… Я даже не знаю, как это назвать, – новое выражение: что-то смелое, независимое. Что-нибудь случилось, девочка моя?
– Ничего не случилось, родной. Просто жить стало очень интересно. Помнишь, раньше, в Порт-Артуре, как было трудно, сколько вокруг было дикости, несправедливости и горя. Мы все это видели и страдали, потому что помочь ничем не могли. Стессель, Стессельша и вся эта компания были силой. А сейчас я знаю, что им пришёл конец. Да, да, не качай головой, пришёл конец, и в этом ты сам скоро убедишься.
Она встала, одёрнула туго облегающую её стройную фигурку кофточку, прошлась по комнате.
– А теперь уже поздно, давайте чай пить, и, пожалуйста, хватит серьёзных разговоров на сегодня. Я сейчас самая счастливая: ко мне вернулся ты, мой муж. Я тебя долго, очень долго ждала. И я хочу быть с тобой: смотреть на тебя, гладить твои волосы, целовать твои глаза. Понимаете, Филипп Иванович, я могу всё это исполнить. Не думать об этом, не мечтать, а просто подойти и обнять его, поцеловать. Это ли не счастье?
Она подошла к креслу, в котором откинувшись сидел Борейко, положила ему на плечи руки, прижалась щекой к волосам.
– Молодец вы, Ольга Семёновна. Как это хорошо услышать такие слова солдату. Дай-то бог и мне дождаться такого.
Он увидел, как Борейко своими огромными руками осторожно и нежно взял маленькие ручки жены и, поцеловав каждую в ладонь, благодарно прижал к глазам.
– И в самом деле, что это мы разговорились, как будто завтрашнего дня не будет. Муж с женой встретился, а я сижу, пень берёзовый, и уши развесил. А у самого дело. Знакомец тут есть у меня, я с братаном его в госпитале лежал. Умнейший был человек, да не выжил, болячка придушила. Вот, письмецо должен я передать братану да на словах кое-что. Борис Дмитриевич, вы меня уж отпустите денька на два.
– Во-первых, Филя, давай садись к столу. Без ужина никуда не пойдёшь. И потом на ночь глядя куда идти? Переночуй, пойдёшь завтра. А во-вторых – финтишь ты что-то. Говори прямо: куда идёшь?
– Борис Дмитриевич, – прямо смотря в глаза Борейко, сказал Блохин, – вам ещё Блохин никогда не врал. Правду говорю – есть дело. И мне оно очень даже нужное. Иду на Пресню. А насчёт ужина – с нашим удовольствием, солдату от хлеба-соли отказываться негоже. И опять же – я в гостях. А говорят – в гости как знаешь, а из гостей как пустят.
– Нет, Филипп Иванович, ты не гость. Запомни это: в этой семье ты свой человек.
– Правда, Филипп Иванович, оставайтесь переночевать, а завтра утром поедем вместе. Поможете мне перевезти Бориса Дмитриевича на другую квартиру. Она в центре, у Патриарших прудов. Оттуда на Пресню – рукой подать. А сейчас давайте садиться за стол.
Глава 3
Ольга Семёновна открыла глаза.
Сквозь тюлевую занавеску чуть брезжил рассвет. В комнате было холодно, и она осторожно натянула сбившееся одеяло на плечо мужа. Он спал. Лицо его в предрассветных сумерках было бледно, но спокойно. Резко выделялись широкие чёрные брови. Сегодня она расскажет ему, как жила последние дни. Сколько волнений, сколько новых впечатлений и мыслей вдруг открылось ей. У неё появились новые друзья. Она расскажет, и он поймёт. Он не может не понять её. Он будет другом и для её друзей.
Закинув руку на подушку, Ольга Семёновна задумалась. Перед глазами встали картины недавно пережитого.
Она приехала в Москву 18 октября, сразу же, как только получила письмо от мужа, извещавшего о своём скором приезде. Остановилась пока у своей подруги по женским курсам – Наташи Тумановой, девушки скромной, работавшей учительницей и жившей в маленькой комнатке при школе около Немецкого рынка.
Утром, уходя на службу, Наташа задержалась в дверях и, поправляя на голове большой шерстяной платок, сказала:
– Черносотенцы убили революционера Баумана. Сегодня рабочие Москвы будут его хоронить. Я зайду за тобой, Ольга.
Было уже двенадцать часов, когда запыхавшись в комнату вбежала Наташа.
– Идём скорей, – задыхаясь проговорила она. – Пора.
Ольге бросилась в глаза траурная повязка на рукаве у Наташи – красная с чёрными кантами лента.
На улице их подхватил поток людей. Ольга заметила, что люди шли не спеша, деловито, как на работу, – шли исполнить свой долг. Ольгу поразило, что многие были между собой знакомы. Они молча пожимали друг другу руки и шли рядом, плечом к плечу, сосредоточенные и серьёзные, как перед боем.
Чем ближе подходили к Елоховской площади, тем поток людей становился гуще. Он был уже похож на полноводную реку, текущую медленно и сильно. Ольге показалось, что улица Ново-Басманная, такая знакомая, узенькая, упрямо бегущая вверх, вдруг стала шире, дома потеснились и уступили дорогу людям, которые всё шли, шли…
Порывистый холодный ветер налетел сзади, ударил в спину. Оля крепко схватила Наташу за руку.
– Наташа, ты посмотри, сколько их… Я совсем не знала, что их так много, рабочих…
– Си-и-ла!
Ольга подняла голову и встретилась с открытым, ясным взглядом подруги.
– Посмотри. – Наташа показала рукой на окна домов: из окон, из форточек, несмотря на холод, высовывались люди, в их руках трепетали красные полотнища. – Это всё друзья. Их много. Но много и врагов. Они спрятались сейчас, затаились, но бой с ними ещё впереди. Он, – Наташа посмотрела туда, где высоко над народом медленно плыл, утопая в венках и цветах, гроб, – он мечтал собрать всех рабочих под знамёна и вот собрал…
За окном отчётливо прогремел выстрел. Ольга вздрогнула и тревожно посмотрела на мужа. Не проснулся бы… Но всё было тихо. Улица ещё спала.
…Да, ей не забыть того дня. Они шли через весь город восемь часов: по Мясницкой, через Лубянскую площадь к Театральной, по Моховой и Большой Никитской…
Поравнялись с консерваторией, и вдруг неожиданно, покрывая шум улицы, зазвучали торжественные звуки похоронного марша:
Вы жертвою пали в борьбе роковой
Любви беззаветной к народу.
Мощно звучал оркестр консерватории, звонко лились молодые голоса.
Вы отдали всё, что могли, за него,
За жизнь его, честь и свободу, —
ответили рабочие с улицы. Пели дружно, вдохновенно: песня роднила, сближала всех. Шаг выровнялся, стал ритмичным. Она, Ольга, не заметила, как стала петь громко, во весь голос, уверенно ведя грустную и мужественную мелодию.
Идти было тесно. Рядом шёл высокий рабочий в надвинутой на самые глаза меховой шапчонке. Не сбиваясь с шага, он просто, по-деловому, как помогают товарищу, когда тот устал, взял её под руку. Так и шли они, взявшись за руки…
В сумерках при свете факелов на Ваганьковском кладбище люди говорили о свободе, о революции, о борьбе с самодержавием. Говорили открыто, никого не боясь. Сегодня они были хозяева. Ольга слушала затаив дыхание эти жгучие слова. Она забыла о холоде, об усталости, она видела сильных, смелых людей, которые не боялись смерти, они побеждали её во имя своей идеи. Ольга поняла, в чём должен быть смысл жизни.
А потом долго, захлёбываясь словами, торопясь, Ольга рассказывала Наташе о Порт-Артуре, о предательстве генералов, о Стесселе, о Блохине и муже, её Борисе…
Так завязалась их дружба с Наташей.
Однажды вечером Оля возилась с печкой: сырые дрова упорно не хотели загораться. В комнате было холодно и неуютно. Так же холодно и неуютно было на душе. Тревожные мысли о муже не давали покоя. Она любила его, ждала его, больного, калеку, – всё равно ждала, ему хотела отдать всю себя… А теперь? Нет, она не могла с собой лукавить – теперь этого ей было мало. Свежий октябрьский ветер ворвался в её жизнь, заставил дышать полной грудью. Она раскрыла глаза и увидела, какая может быть интересная, яркая, полная высокого смысла жизнь. Она увидела людей сильных, отважных, – борцов. Как она хотела быть с ними! А Борис? Поймёт ли он её? Конечно, поймёт. Разве может он не понять?..
Она не расслышала, как хлопнула тяжёлая дверь парадного, кто-то быстро пробежал по коридору. Стремительно распахнулась дверь в комнату: на пороге стояла Наташа, в расстёгнутой короткой шубке, с пунцовыми от холода щеками.
– Ольга, что ты сидишь, как крот, впотьмах? Зажги свет! Знаешь, какое сегодня число? Шестое декабря! Так вот, запомни этот день. Сегодня Московский Совет рабочих депутатов принял решение о всеобщей политической стачке. Я была на заседании. Вела протокол. Понимаешь? Завтра, в среду, в двенадцать часов дня, остановятся все фабрики, заводы, железные дороги. Московский пролетариат возьмётся за оружие. Так и записано: «Объявить в Москве со среды, 7 декабря, с 12 часов дня, всеобщую политическую стачку и стремиться перевести её в вооружённое восстание». Ура, Ольга! Ставь самовар – будем пить чай. А завтра – за работу! Восьмого идём с тобой на митинг, грандиозный митинг в «Аквариуме». Я дала слово тебя привести.
– Кому ты дала слово? – спросила Оля, подбирая за Наташей разбросанные по стульям и кровати шубку, платок, варежки.
– Помнишь красу и гордость вашего курса…
– Клавочку Страхову?! – ахнула Оля. – Красавицу с длиннющими косами?
– Да, её. Только теперь она не Клавочка, а товарищ Клава. Вот она и просила привести тебя. Я ей о тебе рассказала. Пойдёшь?
– Разумеется, ещё спрашиваешь! – загораясь, ответила Ольга.
Пробраться в театр «Аквариум» оказалось не таким простым делом: так было много людей, собравшихся послушать митинг.
– Устраивайся здесь. А я сейчас, мне нужно разыскать одного человека, – проговорила Наташа, усаживая Олю неподалеку от дверей. – Всё равно хорошо слышно.
Оля осмотрелась. Вокруг сидели, стояли, по-видимому, люди разных профессий: здесь были и рабочие, и мелкие чиновники, и прислуга, кое-где виднелись студенческие фуражки.
– …Нас не обманешь царскими свободами, – доносилось со сцены. – Манифестик издали, а сами что делают? Тюрьмы битком набиты, аресты идут повальные…
– Вас ли я вижу, милая Оленька? – тихо проговорил женский голос.
Оля резко обернулась. Перед ней стояла высокая стройная женщина. Мягко улыбались чуть прищуренные серые знакомые глаза. И брови, очень знакомые брови, пушистые, почти сросшиеся на переносице.
– Клавочка! Здравствуйте, дорогая! Как я рада вас видеть, знали бы вы…
– Я тоже, – так же тихо и мягко ответила Клава. – Очень. Мне много о вас говорила Наташа. И хоть она горячая голова и часто увлекается, я ей привыкла верить. Потом мы же с вами однокашники, я вас хорошо помню. Видите, как мир тесен. Отойдёмте в сторонку. Могут же старые знакомые немного поговорить…
Они вышли в сад. Падал снег, медленно, как бы нехотя, большими хлопьями. Они ложились на землю, покрывая деревья, скамейки, воротники и шапки группами стоявших людей. Было тихо и мирно.
– Как хорошо, – вздохнув всей грудью, сказала Клава. – Как хорошо… Давайте присядем. – Она смахнула пушистой варежкой снег со скамейки. – Посмотрите, какой он лёгкий, его сдуть можно.
Оля не отрываясь смотрела на свою собеседницу. Всё нравилось в ней: крепкая, стройная фигура, уверенные, спокойные движения, манера говорить тихо и мягко и главное – лицо, чудное, милое лицо.
«Бог мой, до чего же ты хороша!» – подумала Оля, глядя в большие, ставшие в сумерках тёмными глаза.
– Видите ли, Оля, – нарушила молчание Клава. – Ваше стремление отдать свои силы борьбе за свободу, – она помолчала, а затем с особым ударением сказала, – вернее, за освобождение народа, – благородно и красиво. Но знаете ли вы, что путь, на который вы хотите вступить, не только красив, но труден и опасен? Здесь нужны сила, выдержка, характер. А главное – нужна вера, беззаветная вера в своё дело. А вы не одна. У вас семья, муж… он офицер. Да, да, я знаю, я слышала, что он портартурец, что был не в чести у начальства. Это всё так. Однако подумайте, взвесьте. В нашем деле нельзя ошибаться.
– Я сейчас смотрела на вас и думала: какая вы красивая, какая вы удивительная, – помолчав немного, сказала Оля, – и вы боретесь, у вас есть силы и воля. Я самая обыкновенная, но я хочу, понимаете, Клава, я не могу не быть с вами. И муж мой – он тоже будет со мной… Я всё решила. Если я смогу вам немного помочь – на любой работе, я буду счастлива.
– Ну что ж, – Клава улыбнулась, – вашу руку, товарищ. Грамотные, преданные люди нам нужны.
Оля пожала теплую руку подруги.
– А теперь пошли. Сейчас будут выступать наши. – Клава встала, захватила полную горсть чистого, нежного снега, сжала в комок, откусила и стала сосать. – Попробуйте, до чего вкусно. Первый снег!
Оля, смеясь, тоже собрала в пригоршню снега.
– Детям есть снег запрещается, – раздалось за их спинами. Подруги вздрогнули и одновременно повернули головы, стукнувшись лбами.
– А это к дружбе, – смеясь, сказал (Оля теперь видела) высоченный мужчина в распахнутой овчинной куртке. Зубы ослепительно блестели на его смуглом лице.
– Ох, Андрей, ты испугал нас, – проговорила Клава. – Вечно ты с фокусами… Оля, познакомьтесь. Это Андрей, самый талантливый гравёр с Прохоровки и самый блестящий оратор. В этом вы скоро убедитесь.
– Очень рад, – пожимая Олину руку, проговорил Андрей. – На аттестацию не обращайте внимания. Клава всегда надо мной подтрунивает. Она меня не любит. Такова судьба. Зато я её люблю. Это тоже судьба. А вас я уже немного знаю – Наташка обо всём доложила. Что ж, будем работать вместе. А сейчас надо идти – а, Клавочка?
Он взял её руку и заглянул в глаза. И по тому, как бережно и нежно Андрей держал эту руку в пушистой варежке, как осторожно отряхнул с неё снег, Оля поняла, что он не шутил, он действительно любил Клаву.
– Да, иди, Андрюша, – проговорила Клава, медленно вынимая руку из его тёплых ладоней. – И мы сейчас.
Андрей улыбнулся Оле и, покачивая широкими плечами, пошёл к театру.
– Я хотела спросить у вас, Оля, как вы, уже устроились, нашли комнату? Ведь, вероятно, ваш супруг должен скоро приехать?
– Да, на днях жду. Комнату подыскала, но ещё не переехала. С Наташей веселей. А что?
– Да ничего особенного. Просто я хотела вам кое-что подсказать. У Патриарших прудов освободилась квартирка. Маленькие две комнатки, но отдельный вход. Хозяйка должна срочно выехать в Петербург. Вот и сдаёт по весьма сходной цене. Возьмите с собой Наташу. Она поможет вам, и ей ближе… к делу. Да и нам это удобно – так, на всякий случай. Ведь ваша семья вне подозрений: муж портартурец, герой, офицер.
