Практика предательства и другие истории девяностых

Светка сидит, согнувшись пополам, и держится за живот. Ей так больно, что она не может перестать ныть, хоть мы ей уже несколько раз говорили заткнуться. Таблеток ни у кого нет. Идиотизм, теперь всегда буду брать с собой на всякий случай. И ещё я буду всегда брать в лес еду, спички, тёплую одежду, запасные носки. А лучше вообще в лес не пойду.

К счастью, я знаю, что делать, меня одна карельская бабка на даче научила. Если очень болит живот, нужно нажать на поясницу обеими руками, провести кулаками сверху вниз посильнее. Особенно там, где у человека был бы хвост, если бы мы были кошками. Я говорю Светке лечь на живот и давлю ей на поясницу изо всех сил костяшками пальцев, сжав руки в кулак. Через пару минут боль проходит, Светка перестаёт хныкать, мы расходимся по своим спальным местам.

Под утро начинается дождь, мы сперва прячемся в ельнике, а потом идём по мокрому лесу до ближайшей деревни Куйвози. Едем все мокрые в электричке. Когда подъезжаем к городу, чихают и сморкаются все, даже Слава, который в принципе никогда не болеет. Не простудился тогда только один человек, наш тьютор Евгений Евгеньевич. Он не переставал улыбаться всю дорогу. Когда мы прощались друг с другом у станции метро, он сказал так: «Мы не дошли до нашей цели, до Лемболовского озера. Дождь нам помешал. Но это ничего, ребята! Выше нос! В следующий раз обязательно дойдём! Нужно уметь ставить себе цели и достигать их. И мы это ещё обязательно сделаем! Запомните, ваш тьютор Жека трудностей не боится!» И, несмотря на усталость и мокрые ноги, мы все хором закричали: «Наша группа лучше всех! Нашу группу ждёт успех!»

Выходные я провела в постели, замотав горло шарфом и лечась молоком с мёдом. Я перенесла телефон в спальню и мы с Сашей то и дело звонили друг другу. Он тоже простудился. Но к понедельнику нам стало лучше и мы пошли в школу. Если он пойдёт, то я тоже, конечно, пойду.

Первым уроком был английский, как всегда по понедельникам. Мы стояли в коридоре около запертого класса и ждали. Странно, обычно Евгений Евгеньевич приходил раньше всех, и Крейзи Хаус был открыт задолго до начала уроков. Уже прозвенел звонок на урок, а он так и не появился. Он, наверное, заболел, вот что! Хоть он и держался лучше всех, но такие люди, как он, настоящие герои, тоже могут простудиться, как это ни странно. Никто об этом не думает, и никто о них не заботится, а сами они никогда не просят ни пощады, ни помощи, но они тоже живые люди! И им тоже бывает холодно.

Тут к нам подошла Зануда – училка английского с гнусавым голосом, которая раньше замещала Стендапку. Она отперла дверь, мы расселись по своим местам, и она сказала, что Евгений Евгеньевич не придёт. Он уволился.

– Да, вот так, дети, уволился. Нашёл себе работу получше. Ему предложили место в элитной гимназии в центре города, там наслышаны о его авторской методике, предложили ему зарплату втрое выше и должность завуча, вот он и согласился. А теперь, дети, переходим к неправильным глаголам. Где-то были наглядные пособия с таблицами, куда они делись? Как мне без них вести урок? Что у вас тут по стенам какие-то каляки-маляки развешаны? Ну ладно, какое упражнение вам было задано? Открываем учебник на странице…

На какой странице, никто не услышал, потому что в классе вдруг стало очень шумно. Как так уволился? Он разве искал другую работу? У нас его перекупили? И он нам ничего не сказал? Он с нами даже не попрощался? Он нас бросил? Накануне окончания учебного года? А как мы будем сдавать экзамены? Что теперь будет? Почему он от нас это скрывал? Как он мог? Он нас обманул? Это неправда! Мы не верим! Он не мог так поступить! Его оболгали! И он уже знал об этом в четверг, когда мы пошли в поход? Он знал, что этот поход будет последним? Когда мы расставались у метро в пятницу, он ведь знал, что мы больше не увидимся! Как он мог так притворяться? Лжец! Лицемер! Нет, это не правда, не правда! Вы это сами выдумали! Что с ним случилось? Что вы с ним сделали? Зачем вы врёте? Три недели до конца учебного года, он не мог нас бросить! Разве учителя начинают новую работу в мае, перед самыми каникулами? А как же мы? Ему на нас совсем наплевать? Что с нами будет?

Наша красавица Лиля Краснобаевa разревелась, но она вообще нервная и любит изображать из себя принцессу. Сидела, закрыв лицо руками, и повторяла: «Ненавижу его!» Активистка Коровина громогласно предлагала пойти к тьютору домой и припереть его к стенке, пусть ответит за свой поступок. Лаврентий был другого мнения, он считал, что нужно всё лично выяснить, и если Евгений Евгеньевич попал в беду, то мы должные ему помочь. Спортсмен Слава встал со своего места и тихо вышел за дверь. Училка начала гундеть, что нельзя выходить на уроке без разрешения учителя, но он даже не обернулся. У него было совершенно непроницаемое лицо.

Мы с Сашей не знали, что и думать и только смотрели друг на друга в полном недоумении. Я сказала:

– У меня в голове не укладывается. Как так можно?

По Сашиному лицу было видно, как сильно он пытается понять, что произошло. Он вообще умный и спокойный парень, любит во всём разбираться до конца:

– Подожди, я чего-то не понимаю. Евгений Евгеньевич уволился, так? Когда он успел? Выходные же были. Уволился до нашего похода? Тогда бы нам сказали об этом раньше. Если не он, то завучиха. За один день это не делается. Должно было пройти какое-то время, пока он искал новую работу, пока нашёл, пока уволился, пока приказ об увольнении подписали. И за всё это время никто ничего не заподозрил? Никто из учителей не проговорился? Да эта школа течёт, как решето. Здесь ничего не скроешь. Кто-то должен был заметить. И почему он не забрал свои вещи? Всё стоит в том же виде, как и в среду, до похода. Вот его блокнот для записей, его магнитофон, вот шляпа, как у Майкла Джексона. Вот его награды за авторскую программу, он даже их не забрал. Всё бросил, как было. Странно.

Но, на мой взгляд, это как раз-таки, не было странно. Ответ был очень простой и грустный, но, приходится признать, единственно верный. Евгений Евгеньевич получил новую работу и бросил нас, вот и всё. Он не попрощался, потому что не хотел ничего нам объяснять. Прощаться тяжело, вот он и не стал. А вещи свои не забрал, потому что они ему были не нужны. Хотел скорее покончить со всей этой историей. С нашей школой, с этим классом, с этой работой, и со всеми нами. Теперь его ждала новая, интересная, высокооплачиваемая работа, что ему этот старый магнитофон? Он новый купит.

Училка уже не пыталась вести урок. Лиля рыдала, то и дело ударяя кулачком по парте: «Ненавижу его! Ненавижу!» Коровина что-то горячо доказывала своим командирским голосом, требовала расправы. Остальные тоже шумели, в этом шуме иногда слышался голос Лаврика: «Надо сперва всё выяснить». Энди, он же Андрюха, подливал масла в огонь: «А как же поездка в Америку? Мы теперь никуда не поедем?» Его поддерживал Алекс, то есть Лёшка: «А как же наш хор? Как же физкультура? А дискотеки по пятницам?» Но чаще всего слышалось со всех сторон: «Это неправда! Он не мог! Вы сами назло придумали!»

А потом был конец мая и экзамены, и никто не знал, как нас аттестовывать. Оказалось, что мы так много прогуливали за последний год, что преподаватели не знали, какие оценки нам ставить. Ведь Евгений Евгеньевич не признавал оценок, он нам ничего не ставил, не проводил контрольных и вообще не вёл никаких записей. Он был прогрессивным педагогом, тьютором, а не какой-нибудь старомодной училкой. В итоге нам поставили тройки по всем предметам. А кто же будет нашим классным руководителем на следующий год? В классные нам дали физрука Карима Фархатовича. Не знаю, в курсе ли он был, он ведь всё время на больничном.

Дальше стало только хуже. Карим Фархатович, как всегда, отсутствовал, и некому было за нас заступаться. Ребята из других классов смеялись над нами, злорадствовали. Учителя издевались, с удвоенным удовольствием писали нам замечания в дневник, выгоняли с уроков и ставили двойки.

Мы с Сашей обсудили эту историю со всех сторон, снова и снова возвращались к вопросу исчезновения нашего тьютора. Мы старались вспомнить все детали, все малейшие знаки, предчувствия, слова и оговорки, которые могли иметь отношение к делу. Мы с ним сидели у него дома на диване, поставив перед собой на журнальный столик миску с конфетами Белочка, ели их одну за другой, и опять начинали обсуждать эту историю:

– Значит так, давай ещё раз всё по порядку. Как ты думаешь, в среду, когда мы собирались в поход, Жека уже знал, что не выйдет на работу в понедельник? Нет? Я тоже думаю, что не знал. А почему ты так считаешь?

И вот, после долгих обсуждений, мы пришли к выводу, что от нас что-то скрывают. Но мы не можем понять, что, потому что у нас мало исходных данных, или они неверные. Саша предположил, что Евгений Евгеньевич не просто уволился, и не соблазнился местом завуча в элитной гимназии, а что он уехал обратно в Америку. При каких-то таких обстоятельствах, которые нам неизвестны. Саша сказал:

– Видимо, так и было. Как? Почему? Мы не знаем. Мы с тобой исследовали это дело от А до Я, но не смогли выяснить подробности. Так или иначе, он уехал насовсем. И, знаешь что, мне кажется, я тоже здесь не задержусь. Я тут подумал, что мне здесь делать, в этой богадельне? Сейчас школу закончу, поступлю в Университет на отделение химии. Поучусь годик, да и поеду на втором курсе в Америку. Там есть такая программа, после первого курса можно продолжать обучение в Университете в Лос-Анжелесе. Если оценки хорошие, а они у меня будут хорошие, не сомневайся. Махну следом за Евгением Евгеньевичем, может быть там где-нибудь встретимся. А что такого? Это не исключено.

Мне сразу стало очень-очень грустно.

– Ты собираешься ехать в Америку? А когда ты вернёшься?

– Не знаю. Может быть, никогда.

– Я тогда тоже уеду в Америку.

– Конечно! Приезжай. И Алекс поедет, и Энди, и Лиля, и Мэри, и Лоренс – они так сказали. Нет, ну серьёзно, что нам здесь делать? Чего ждать? Нас здесь быстренько снова переоденут в школьную форму, построят по росту, и будем маршировать в пионерской комнате под барабанную дробь, как раньше. Здесь никогда ничего не меняется. Шаг вперёд и два назад. Жека это понял – и свалил. Жалко только, что он ничего нам не сказал. Ну, видимо, не мог.

– Но, может быть, ты там поучишься, а потом приедешь назад?

– Посмотрим. Не думаю, что я вернусь.

Мне всё время казалось, что это какая-то дурацкая ошибка. Я до сих пор не могу понять, как так произошло. Как он мог? Почему Евгений Евгеньевич нас бросил? А если это не он сам, то как, каким образом его у нас отняли? Родители говорили об этом деле, когда думали, что я не слышу. Но я, конечно же, слышала. Они сказали, что Евгений Евгеньевич ушёл из школы совсем не поэтому. Не из-за того, что ему предложили место в элитной гимназии в центре города. Это была просто отговорка. На самом деле там была какая-то некрасивая история с одним из учеников. С кем? Они не сказали. Но это, конечно, неправда. Не может быть правдой, я не могу в это поверить. И даже если эту глупость повторят миллион раз, я всё равно никогда не поверю.

В этой главе используется куплет из песни «Мы тоже советская власть», слова Н. Добронравова, музыка А. Пахмутовой, 1972. А так же куплет из песни The Beatles «Ob-La-Di, Ob-La-Da», 1968.

4. Баллада собственной тюрьмы

Кажется, мама меня пропалила. Папа-то никогда ничего не замечает, его можно не опасаться. А вот мама – другое дело. Мне кажется, она читает мой дневник и письма, слушает мои телефонные разговоры, а иногда осторожно задаёт наводящие вопросы. Чёрт! Надо было быть осторожнее, знаю ведь, какая она. С другой стороны, даже и хорошо, что она догадалась, а то сил нет уже прятаться.

Каким-то образом мама узнала, что я встречаюсь с девочкой. Что ж такого, что две девчонки дружат? Ничего. Но мою маму не проведёшь, она быстро поняла, что мы не просто так дружим.

Её зовут Люба, она на два года старше меня. Это одна девчонка с дачи, мы не учимся в одной школе и не живём по соседству. В этом есть небольшая сложность, потому что нам нужно далеко ехать, чтобы увидеться. Для этого нужно отпроситься из дома, придумав какой-то правдоподобный предлог, потом раздобыть деньги на билет, я еду сначала на трамвае, а потом на метро. И мне не хотелось бы приходить на встречу с пустыми руками. А денег у меня нет.

Люба – это самая потрясающая девушка, которую я когда-либо видела в моей жизни. Она выше меня на целую голову, у неё очень хорошие тёмные волосы до середины спины. Она зимой не носит шапку, настолько они густые. Ещё у неё такие же густые брови, огромные зелёные глаза и длинные ресницы. Она красит губы красной помадой, её красный рот на фоне бледного лица видно издалека. Люба считает себя толстой, а по-моему, в самый раз. Она носит тяжёлое чёрное пальто и армейские ботинки. Это так круто!

Моё сердце чуть не выпрыгивает из груди от восторга, когда я вижу её силуэт у станции метро. Она стоит и ждёт меня. Как чёрная тень с округлыми покатыми плечами и рюкзаком за спиной. Я бегу к ней через дорогу, не могу идти спокойно, ноги сами несут меня. Я так рада её видеть! С разбегу обнимаю её, и мы прыгаем, стискивая друг друга в объятьях.

Люба уже закончила школу и поступила в педучилище. Она всегда хотела стать учительницей труда. Странное желание, но ей казалось, очень интересно учить школьниц готовить, вязать, шить себе одежду. Или можно было бы стать руководительницей какого-нибудь кружка кройки и шитья, или пошива мягкой игрушки, или макраме, или, например, заниматься с детьми керамикой. Люба отучилась два месяца, но потом бросила, потому что узнала, сколько получает учительница труда. И ещё потому, что там были только девчонки, ни одного пацана. Это так скучно! Она говорит: «Нафига мне это педулище?» Педулище – это сокращённо «педучилище». Очень смешное слово. И ещё Люба говорит, что это неважно, потому что она всё равно не думает работать. Она не хочет долго жить. Люба собирается скоро покончить с собой. Круто! Никто из моих знакомых не хочет покончить с собой, но ведь они все мелкие, а Люба взрослая. Я только надеюсь, что она поживёт сначала какое-то время, чтобы мы с ней успели побыть вместе.

Так что теперь Люба не ходит в педулище, хоть родителям говорит, что ходит. Родители дают ей деньги на обед, она их не тратит, и поэтому у неё всегда есть деньги. Мы тратим их вместе! Однажды мы купили две бутылки пива и так напились, что пели песни и танцевали на Дворцовой площади, пока милиционер нас не прогнал. Другой раз мы купили сорок штук пышек в пышечной на Конюшенной улице и так объелись, что нас обеих тошнило. А ещё как-то мы пошли в Лунапарк и катались там на каруселях. Совсем одни, потому что в такую погоду никто не катается. Было ветряно, холодно, темно, а мы крутились на карусели «Ромашка» столько раз, на сколько хватило денег. Получилось семь раз! У нас дико закружилась голова, и мы потом не могли стоять на ногах, когда слезли с сидений.

Хорошо, когда есть деньги, можно придумать так много всего весёлого. Но с Любой наличие денег не обязательно. Она мне сказала, что научилась воровать в магазинах, и теперь у неё есть всё, что ей хочется. Всё, что угодно. Она делает так: заходит в магазин в своём огромном чёрном пальто с глубокими карманами, берёт что-нибудь небольшое: шоколадку, конфету, булочку, бублик, какую-нибудь мелочь. Кладёт в карман и спокойно выходит, вот и вся премудрость. Тут главное не дёргаться, не озираться по сторонам и не выглядеть виноватым. Взял – и пошёл.

Люба научила меня тоже так делать, и мы иногда воруем что-нибудь в магазине просто так, потому что это весело. Однажды её поймали в дверях с пачкой печенья. Но она закатила такой крик! Сказала, что у неё дома ребёнок-инвалид, которому нечего есть. А однажды попалась я. Я притворилась умственно-отсталой, мычала и пускала пузыри. Нас оба раза отпустили. Ох, как мы потом хохотали!

Люба – самый странный человек из всех. Однажды, когда она достала кошелёк, чтобы купить проездной на метро, я увидела там фотографию какого-то очень красивого мужчины. Мне стало интересно, чью фотографию она носит с собой, и я попросила посмотреть. Она не хотела мне показывать, и я силой отобрала у неё кошелёк. Я думала, может быть, это её парень. Но нет, там был изображён какой-то взрослый дяденька в военной форме. С аккуратно подстриженными волосами, с чёрными бровями, с внимательными и серьёзными глазами. Какая великолепная осанка, какой горделивый поворот головы! Ему очень шла военная форма. Это была старая фотография хорошего качества на плотной картонке с закруглёнными краями. Внизу фотографии затейливо вилась надпись: «Ателье Мёбиуса и Леви». Я спросила, кто это, и Люба ответила: «Мой отец, он пилот.» Отец? Здорово! Как классно, когда твой папа – вот такой: красивый, сильный, строгий и правильный. Наверное, бесстрашный, способный принимать решения, властный, но добрый с теми, кого он любит. Совсем не похож на моего папу!

Но потом я подумала, и поняла, что Люба меня обманула. Фотография была на вид очень старая, наверное, времён войны. Это никак не мог быть Любин папа. Дедушка – может быть. Я ей об этом сказала, и Люба ответила так:

– Ну и что? Да, это не мой папа, но как будто бы мой. Я эту фотографию в лифте нашла, кто-то потерял.

Люба рассказала, что её настоящий папа совсем не такой. Он раньше работал в каком-то НИИ, изучал космос. Он не космонавт, но такой умный, что ему не надо летать в космос, чтобы этот космос изучать. Он это делает прямо в своём кабинете. Но в последнее время государство приостановило финансирование науки, и его исследовательский центр тоже временно закрылся. Любин папа стал странный, он сперва несколько месяцев просидел дома, а потом начал бродить по окрестностям и собирать бутылки. Найденные бутылки он приносит домой и складывает в квартире, так что уже в дверь не войти, и воняет дома, как у пивного ларька. Папа говорит, что накопит миллион бутылок, а потом сдаст и станет миллионером. И что бутылки всё время дорожают, это его инвестиции, его твёрдая валюта. Чем дольше бутылки лежат у них дома, тем дороже они становятся. Люба не может никого пригласить к себе в гости и боится, что папу с бутылками заметят на улице знакомые. Она говорит: «Я его ненавижу, чтоб он сдох!» Да, теперь я понимаю, почему она носит в кошельке фотографию того пилота.

Мы вместе придумываем всякие истории про её воображаемого отца. Даже имя ему дали: Максимилиан. Так что Люба у нас теперь Любовь Максимилиановна.

Нам с Любой негде встречаться. У нас обеих дома родители, а больше нам пойти некуда. На улице зима, и особо не погуляешь. Холодно, ветряно, сыро и темно. Мы иногда катаемся на метро, от одной конечной станции до другой. В метро шумно, и нам тяжело друг с другом разговаривать. В автобусах гораздо удобнее, там можно сидеть рядом друг с другом, можно держаться за руки, никто этого не видит.

Мы только один раз оказались наедине друг с другом в её комнате, когда её мама уехала к сестре. Папаша с бутылками был дома, но с ним можно не считаться. Его всё равно что нет. В тот раз я ужасно испугалась и, наверное, вела себя, как полная дура. До сих пор стыдно. Люба попыталась обнять меня и усадить к себе на колени, но я чуть в обморок не хлопнулась от страха. Сказала, что пока что не хочу, и мне надо подумать, и это всё слишком быстро, и я ещё не знаю. Короче, несла всякую чушь. Как в детском садике, честное слово! Как будто я совсем ещё мелкая. Я это всё сказала, и сразу поняла, как глупо это звучит. И испугалась, что обидела Любу, и она больше не будет так делать и вообще дружить со мной не будет. И я сама попыталась её обнять, но тут в комнату вошёл её папаша. Чего ему было надо? Сидел бы у себя, бутылки пересчитывал. Что ж он по квартире-то слоняется? Хорошо, что в этот момент мы не занимались ничем таким. Мы с Любой отпрыгнули друг от друга, как одинаково заряженные частицы. Это всё было так ужасно сложно, что я разревелась. Я не знала, что сказать, и как мы теперь сможем смотреть друг другу в глаза, и как мы сможем продолжать встречаться. Я схватила куртку с рюкзаком и сбежала. Плакала всю дорогу до дома, я была уверена, что Люба больше не позвонит. Кому нужна такая малолетка, как я? Раз уж я вообще ничего не умею и всего боюсь. Какой интерес ей со мной тусоваться? Я чуть не умерла от горя в тот вечер. Но Люба позвонила уже на следующий день, и снова позвала меня гулять.

Мы потом ещё много много раз обнимались. Но только не у неё и не у меня в квартире. Мы шли в какой-нибудь парк или сад, чаще всего в Михайловский садик около храма Спаса на Крови. Там по вечерам было довольно-таки пусто. Мы выбирали аллею потемнее и садились на скамейку. Там нас никто не тревожил. Я обычно не могла дождаться, когда мы уже дойдём до этой скамейки. И вот, мы на месте. Я сажусь на сиденье, а ноги закидываю Любе на её ноги. Мы сидим и разговариваем. Потом она говорит: «скамейка холодная, не сиди так». Я перелезаю к ней на колени. Она гладит меня по ногам. Потом подхватывает меня и передвигает так, чтобы я оказалась на ней верхом, как на лошади. Люба очень сильная. Больше всего мне нравится, когда она снимает своё пальто и накрывает им меня, и я как будто в домике, мне тепло и уютно. Она много курит, и мне нравится запах сигарет. Ещё мне нравится запах её духов, это зелёный Poison, так она сказала. Сама я в духах не разбираюсь. Но больше всего мне нравится её собственный запах, когда она расстёгивает пальто, развязывает толстый шарф и прижимает мою голову к своей шее.

Я никогда не трогала её, не осмелилась, к тому же я не знаю, что и как надо делать, и боюсь показаться смешной. Но Люба часто дотрагивается до меня, гладит по коленям, и выше. Несколько раз она так делала в парке, накрывала меня своим огромным чёрным пальто, чтобы нас никто не видел. Это было так потрясающе! Но и страшно тоже, мне казалось, что теперь что-то случится, только я не знаю, что. Как будто происходило какое-то волшебство или колдовство, и я уже никогда не буду прежней. У меня чуть сердце из груди не выскочило от волнения. А однажды Люба расстегнула мою куртку, задрала мне свитер, морозный воздух ворвался под одежду, но её горячие руки не давали замёрзнуть. Я просто не могла поверить, что это происходит со мной на самом деле. Здесь, в этом тёмном пустынном саду, в самом конце самой дальней аллеи.

Время от времени мимо нас проходит патруль, два милиционера в униформе, в синих зимних куртках с меховым воротником. Сначала, завидев их, мы переставали обниматься и быстренько садились на скамейку рядом друг с другом, как хорошие девочки. Но однажды Люба не дала мне слезть с её колен, она крепко сжала руками мою талию и сказала: «Сиди, малыш!» А когда милиционеры проходили мимо, она сказала им: «Добрый вечер.»

Я не представляю себе, откуда у неё столько храбрости? Я спряталась у неё на груди, уткнулась лицом в её свитер и ничего не видела, а Люба обнимала меня обеими руками сзади и смотрела прямо в глаза милиционерам. Потом она сказала мне: «А что такого? Что плохого мы делаем? Не хулиганим, не шумим, никому не мешаем. Что они нам сделают? Арестуют? Ради Бога, арестовывайте, дальше что? И вообще, статью уже отменили.»

Какую статью? Сперва милицейский патруль проходил мимо довольно часто, особенно после того случая. Но потом они от нас отстали, мы видели их всего пару раз.

Люба научила меня целоваться. Сначала всё было ужасно, и я чуть было не сбежала ещё раз. Потому что я ей сказала, что умею, а сама не умела, но я не думала, что моё враньё когда-нибудь раскроется. А тут так вышло, мы, как обычно, сидели на скамейке, Люба смотрела мне в глаза долго-долго, а потом коснулась губами моих губ. У неё были такие широкие мягкие губы, очень тёплые. Мне кажется, я никогда раньше не дотрагивалась ни до чего, такого же нежного. Я поняла, что сейчас всё выяснится, и попыталась увернуться, но она держала меня очень крепко. Потом она сказала: «Не бойся, малыш.» Она не стала припоминать мне, как я хвасталась, что умею. Вместо этого она поудобнее взяла меня обеими руками за голову и прижалась губами к моим губам.

Мне очень понравилось целоваться! Это самое классное из всего, что я когда-либо делала. И мы теперь часто целуемся на скамейке, или в автобусе, или даже на эскалаторе метро. Один раз какая-то женщина в шубе и с авоськами сказала, проходя мимо: «Какая гадость, совсем стыд потеряли!» А в другой раз мужчина, выходя из автобуса, подмигнул нам: «Эй, девчонки! Хорошо вечер проводите, мне бы так.» Вот прикол! Они нас заметили. Женщину с авоськами я испугалась, а мужчину с его ухмылочкой испугалась ещё больше. Ну а Любе всё, как об стенку, она только смеётся и говорит: «А что они нам сделают?»