Любовь по обмену. Разрешите влюбиться

– Вот, – указываю на маленькую дощечку, уложенную на скате крыши рядом с яблоневой веткой. – Я нашел это здесь.

Мелкими шажками Зоуи приближается к этому импровизированному сиденью. Смотрит вверх, где край крыши нависает над этим сооружением, создавая козырек от дождя и ветра. Затем бросает взгляд на пепельницу, сделанную из старой консервной банки и прикрепленную гвоздем к стене. Внимательно все рассматривает с открытым от удивления ртом, и я понимаю, что она не знала об этом тайном месте ее брата.

Непостижимо.

Зоуи наклоняется, садится на доску, обхватывает колени и молча смотрит вдаль. Присаживаюсь рядом.

– Красивый вид, правда? – Выдаю.

– Да, – отвечает она на американский манер. Небрежно проглатывая окончание. И до меня доходит, что девчонка уже невольно копирует мое произношение. Какие-то два дня, а оно вон как – уже само у нее выходит.

– И удобно. – Продолжаю нести бред. – Не нужно спускаться на улицу, чтобы покурить.

– Угу. – Задумчиво кивает Зоуи. – Только вот я не знала, что Степа… бывал здесь.

Вытягиваю ноги и медленно вдыхаю прохладный вечерний воздух. Опять хочется курить.

– Неловко вышло с твоим парнем.

– Да. Очень. – Она поворачивается и долго смотрит на меня, а затем обхватывает свои предплечья руками, чтобы не мерзнуть. – Где ты был сегодня, Джастин?

Ее взгляд скользит по моему лицу и останавливается на разбитой губе.

– А почему в вашей стране никто не улыбается? – Спрашиваю я вместо ответа.

Зоя

Ну, если честно, этот вопрос совсем не удивителен. Я ожидала нечто подобное еще с того момента, как Челси рассказывала мне про small-talk: мало того, что американцы улыбаются всем подряд, так у них еще действует правило короткой светской беседы. Это когда ты приходишь в магазин, парикмахерскую, стоишь в очереди в какое-то учреждение и обмениваешься ничего не значащими, бессодержательными фразами со случайными людьми.

Разговоры о пустяках, о погоде, о своей семье – неотъемлемая часть этикета в Штатах и Старом Свете. Поболтать с незнакомыми людьми или кассиром в супермаркете – это проявление вежливости и учтивости. Даже если ты торопишься, даже если нет настроения – обменяться хотя бы парой дежурных фраз приходится.

Для моей страны – это, конечно, непривычно. И это еще мягко сказано. Одно дело, когда ты знаешь продавца в магазине возле дома, и совершенно другое – когда спрашиваешь у первого встречного кассира: «Хэй, привет, как дела? Не правда ли, сегодня ужасно холодно и ветрено?» Я даже представляю выражение лица, с каким на тебя посмотрят после этой фразы. Самое щедрое, на что ты можешь рассчитывать в ответ, это сдержанное: «угу».

И дело тут не в воспитании, а в менталитете.

– Понимаешь, – начинаю я, и меня все еще потряхивает после случившегося во время разговора со Славой. – Сначала это кажется грубостью… но, думаю, русские просто более искренни в своем отношении к другим людям. Мы не унылые, мы – серьезные. Нас часто настораживает, если человек улыбается без причины. – Разглаживаю складочки на платье и замираю, когда на мое запястье вдруг садится большая бабочка. Она наряжена в идеально белое одеяние с крупными черными пятнышками, а по краям крылышек, словно кто-то пеплом присыпал – тянется красивая черная окантовка. – Мы не улыбаемся, потому что так нужно или так принято. – Говорю с придыханием. – Если россиянин тебе улыбнулся, значит, он реально хорошо к тебе относится.

Я боюсь дышать. Не хочу, чтобы она улетала. Розовый закат, пробивающийся через ветви яблони, причудливо отражается в узорах ее тонких, хрупких крыльев. Моя рука заметно дрожит. Медленно поворачиваюсь к Джастину. Одними только глазами.

Он тоже смотрит. Завороженно, удивленно затаив дыхание. Его рот приоткрыт, черные ресницы колышутся, привлекая внимание к блестящим в лучах заката пытливым зрачкам. Когда парень громко сглатывает, его кадык дергается вверх-вниз, и это вызывает у меня улыбку, потому что я, кажется, впервые вижу его таким искренним. Ни морщинки на напряженном лице, ни самоуверенной ухмылки, ни злости в ярко-синих глазах. Изумление. Чистейшее, кристально прозрачное, открытое, будто и он сам сейчас распахнут душой наружу.

– Вот так? – Вдруг спрашивает он, переводя на меня взгляд.

– Что? – Хмурюсь я, вновь уставившись на подрагивающую крыльями на моей руке бабочку.

– Я про твою улыбку. – Шепчет он. – Это я ее заслужил? Или махаон?

Встряхиваю головой, потому что кожи на моем предплечье касается что-то горячее. Это его рука. Жар рождается где-то глубоко в груди и поднимается выше, ударяя краской в лицо, в шею и даже в уши. Смотрю, как бабочка готовится взлететь, и осторожно тяну ноздрями влажный прохладный воздух.

О, Боги… Джастин так близко, что я почти ощущаю запах геля для душа, исходящий от его кожи. Кедр и бергамот – видела сегодня тюбик на полочке в ванной.

– Махаон. – Говорю одними губами, и бабочка взлетает.

И как же я позабыла это название? Однажды в детстве бабушка в деревне показывала мне ее. «Что со мной? Почему я думаю о запахе какого-то постороннего парня, когда у меня есть мой Слава? Он далеко, но думает обо мне, скучает, ждет-не дождется, когда мы снова встретимся. А тут этот грубиян, его недвусмысленные намеки, губы идеальной формы… Боже, какие губы…»

– Значит, я еще не заслужил твоей улыбки? – Говорит Джастин, выхватывая меня из водоворота опасных мыслей. Мы оба следим за тем, как бабочка, плавно двигая крыльями, улетает прочь.

Поворачиваюсь и гляжу на него через плечо:

– Ты продефилировал перед моим парнем в одних трусах!

Мне дико страшно, что Слава не примет моих объяснений во всей этой ситуации, но я все равно улыбаюсь. Невозможно смотреть в лицо Джастину и сопротивляться его мальчишескому обаянию.

Он опускает голову в ладони, смеется и взбивает пальцами еще слегка влажные после душа волосы.

– Прости, прошу, прости. Куда мне было деваться?

И мы хихикаем вместе, как школьники. Будто и не было еще десять минут назад между нами злости, шока и взаимных претензий.

Я успокаиваюсь первой. Меня опять гложет чувство вины от того что, когда смотрю на этого парня, внутри просыпается что-то неправильное, порочное, неизведанное. Непреодолимое желание поцеловать его, и это нужно душить в себе на корню. И скорее.

– Джастин, – говорю едва слышно. – Расскажи мне, что с тобой случилось сегодня? Мы же… не враги друг другу. – Вижу его замешательство и тихонько вздыхаю. – Кто сделал это с тобой?

– Что именно? – Он на глазах превращается в ежика. Укрывается своей неприступностью и холодностью, точно колючками.

Прикусываю нижнюю губу, затем говорю:

– Я о твоем лице.

Джастин не отворачивается. Он долго сканирует меня взглядом, затем улыбается, словно думает о чем-то очень приятном.

– Это я играл в футбол. – Признается он, наконец, и улыбается все шире.

Пожимает плечами, давая понять, что ничего серьезного не случилось.

Но у меня уже все внутри неприятно холодит. Почему слово «футбол» в моей жизни всегда ассоциируется только с кровью, болью и жестокостью?

– Где? – Спрашиваю. – Где ты играл?

Я ему не верю. Мне не спокойно оттого, что он мне врет. Боится сказать, что его просто избили.

– Не знаю. – Закатывает глаза и снова улыбается. – Я куда-то забрел. Большой стадион, искусственное покрытие, трибуны…

Качаю головой. Выдумщик. Мужчинам всегда тяжело признаться, что они получили «люлей», а этот еще врет так складно да мечтательно улыбается. Точно все мозги ему отбили! Иначе, не стал бы потом в одних трусах по крышам бегать.

– Скажи мне правду, Джастин. – Прошу, заглядывая ему в глаза. – Кто тебя избил?

– Они меня не били. – Отмахивается. Теперь его взгляд снова серьезен. – Я просто пришел, увидел, как какие-то парни в форме играют, попросился с ними. Ну… и они поставили меня в ворота, устроили что-то вроде проверки на прочность…

Господи, да он сам не уверен!

– Они что, били по тебе мячом?! – Говорю я и тут же прокручиваю в мозгу, что сказала. У меня от ужаса слова в предложения не складываются.

– Да, но потом мы славно поиграли в футбол, так что все нормально.

Если бы я стояла, то сейчас тихонечко скатилась бы по стеночке. Мои коленки начинают трястись, руки сжимаются в кулаки.

– Кто они? Нужно выяснить, где это произошло, и позвонить в Полицию.

Теперь Джастин хлопает ресницами и в недоумении разглядывает меня.

– Вот уж нет. – Твердо говорит он.

– Еще хорошо, что ты не попал на… gang – Слово «банда» кажется мне единственно уместным в определении гопников, на которых мог нарваться этот сумасшедший. – Те бы на тебе живого места не оставили, ограбили бы. Тебя ведь не ограбили, нет?

Джастин смотрит на меня снисходительно. Он поджимает губы и странно лыбится, точно хочет пожалеть. Меня это жутко бесит. Переживаю за него, а ему все смешно!

– Все в порядке, Зоуи. – Хлопает меня по плечу, и это прикосновение обжигает, как горячие щипцы для завивки. – Мне никто не причинил вреда. Контактный спорт всегда будет жестоким. Не важно, где все происходит: в школьном дворе или в профессиональной лиге. Это я еще с детства уяснил.

У меня перед глазами проносятся кадры фильма про хоккеиста Харламова, где он стоит в воротах, а в него одна за другой с огромной скоростью летят тяжелые шайбы. Я вся сжимаюсь от страха, и эти картинки уходят, уступая место воспоминаниям, когда Степа возвращался домой с разбитым лицом и прятался у себя в комнате, чтобы отец ничего не заметил. А его руки… они были в крови… в чужой крови…

– Это ужасно. Отвратительно. – Трясусь я. – То, как люди обращаются друг с другом. И то, чем они это оправдывают.

Джастин смотрит на меня с интересом.

– Зоуи, а что такое «amerikos»?

– Они называли тебя так? – Вспыхиваю я.

– Да.

– Это значит… американец… – Убираю волосы за уши. – В несколько обидном смысле. Совсем немного, но так и есть. Не знаю… как если бы они сказали «янки» или что-то вроде того. И обидно, и вроде нет.

А сама прокручиваю в голове другие оскорбительные словечки, которые слышала за свою жизнь, и проглатываю их, так как вслух точно никогда не смогу сказать.

– Ты думаешь, все из-за моей национальной принадлежности? – Удивительно, но в его лице нет злобы или печали, он просто интересуется.

– Думаю, что нет. – Тяжело вздыхаю. – У агрессии нет национальности. Они бы так вели себя с любым чужаком. Или даже с любым из своих…

– Зоуи, а что такое «muzhik»?

– Мужик? – Мои брови лезут на лоб.

– Muzhi-i-i-ik, – старательно тянет Джастин, подражая кому-то.

Я снова улыбаюсь, ведь он говорит это почти без акцента, так басовито и по-деловому.

– Этокак… ma-a-a-a-an по-вашему, – предполагаю я. – Настоящий мужчина.

Однажды слышала в каком-то фильме, как они произносят это «ma-a-an» – совсем как мы.

– Оу, – задумчиво выдает он.

– А что такое «sinok»?

Я на секунду теряюсь, пытаясь разгадать, о чем он говорит.

– «С… сынок»?

– Да, – кивает американец, – твой отец так говорит мне.

– Ааа… – Довольно хмыкаю. – Ну, это он тебя сыном называет.

– Оу… – Джастин что-то обдумывает, глядя вдаль.

– А почему твой отец отправил тебя сюда? – Спрашиваю прямо в лоб.

Он так тихо и медленно выдыхает, что я вся покрываюсь мурашками. Мне хочется дотронуться до него и снова почувствовать тепло его рук, но приходится в который раз напоминать себе, что мне это не нужно. Нет, ни в коем случае. Не нужно.

Но мое тело со мной несогласно. Близость этого парня греет меня, заставляя забывать о ветре, влажной прохладе и высоте крыши. А сердце бьется все быстрее и быстрее.

– Потому что… – Джастин смотрит на меня, словно не решаясь, стоит ли делиться этим со мной. – Потому что…

– Если не хочешь, не говори.

Он сжимает и разжимает кулаки, сопит, будто трудно дышать.

– Ему нужно все контролировать. – Произносит, наконец. – Моему отцу. – Тяжело вздыхает. – У меня не было особых успехов в бейсболе. Мне никогда не нравилось, понимаешь? Но он заставлял меня снова и снова. Нужно продолжать традиции, нужно реализовывать его амбиции. И слышать ничего не хотел о том, чтобы я ушел оттуда. Подсуетился насчет контракта, все организовал. А мне оставалось только делать вид, что это – моя мечта. Но я не смог… Не смог…

– И что ты сделал?

– Год назад я случайно попал на тренировку нашей студенческой команды по soccer – это ваш, европейский футбол. Мне понравилось, и передо мной встал выбор, как поступить. Отец и слышать ничего не захотел про это. Тогда я стал заниматься и футболом, и бейсболом одновременно. Конечно, долго утаивать это не удалось: о моей усталости и постоянных пропусках занятий быстро доложили родителям. Папа угрожал, но я сделал ему наперекор – бросил бейсбол официально.

– А он?

Джастин уперся локтями в колени и принялся массировать виски.

– Он взбесился. Устроил все так, чтобы меня выгнали из футбольной команды, поставил мне ультиматум. Когда я отказался возвращаться, он рвал и метал. Мне казалось, что отец перебесится, и все встанет на свои места, но вышло по-другому. Сутки он молчал, а затем взял мои документы и оформил в программу по обмену вместо сестры. Хотел проучить, сказал, что я не проживу без его денег, что никуда не пробьюсь, что должен «хлебнуть горя» и одуматься.

– И вот ты здесь… – Сглатываю я.

– Да. – Кивает Джастин, оглядывая округу через ветви яблони. – Мне стыдно, но я подчинился. Испугался его. И теперь… просто запутался… Ненавижу себя.

– За что?

Мне приятно все это слышать, хотя бы уже потому, что русские мужчины, в отличие от американцев, обычно не признаются так легко в своих слабостях и неудачах, а этот парень пересиливает себя и делится сейчас самыми тяжелыми переживаниями со мной.

– За то, что столько сопротивлялся ему, чтобы потом… просто сдаться. За то, что хочу обратно, но не знаю, зачем. Просить у него прощения? Никогда. Вернуться в бейсбол? Не хочу. Попытаться вернуться в soccer? Да он ведь заплатил, чтобы меня вышвырнули оттуда! Я даже сам не знаю, что мне делать, если вернусь! Я же просто… в ловушке. Понимаешь? В ловушке!

Набираюсь смелости и кладу свою ладонь на его предплечье. Мышцы у него под футболкой твердые, будто камень, и у меня на секунду перехватывает дыхание.

– Ты просто запутался, Джастин. Чувствуешь, что нужно что-то делать, но не знаешь, что именно. Позволь тебе помочь?

Опускаю руку.

– Вроде того. Запутался. – Он поворачивается и смотрит на меня недоверчиво, настороженно.

– Я могла бы сказать, что в нашей стране у тебя больше шансов добиться чего-то, но это не так. Здесь тоже все решают деньги. Мальчишки идут заниматься в футбольную – они все равны, но в итоге, спустя несколько лет, играют именно те, чьи родители готовы платить за это тренеру. Заплатил – играешь, нет – сидишь на скамье запасных. Исключения есть, но и они закономерны: если видно, что парень экстраординарный, новый Месси или что-то вроде того, тогда он играет в команде, но и то только потому, что в нем видят потенциал и надеются продать потом подороже. От этого футбол в стране не развивается.

Он смотрит на меня, открыв рот. Я виновато улыбаюсь.

– А что если ты примешь эти полгода просто как… перерыв? – Продолжаю, вздохнув. – Понимаю, что для спортсменов это подобно смерти, но мы могли бы что-то придумать… У нас в группе есть парень, отец которого может устроить тебя в местную команду, чтобы тренироваться вместе с футболистами… Ты поживешь, подумаешь о своей жизни… Вдруг тебе здесь понравится? Я могла бы помочь тебе освоиться…

Джастин обхватывает голову руками и выдыхает так шумно, что мне становится неловко. Это действительно бред – то, о чем я сейчас ему толкую.

Мы молчим. Я не готова навязываться, он продолжает все взвешивать. Мы оба понимаем, что это не самое лучшее решение для него, но хотя бы какое-то. Пусть временное.

– Я никогда не выучу ваш язык, – говорит он, наконец, со скрипом сжимая зубы.

А я почему-то ликую. Он ведь не сказал «нет»? Не сказал!

– Но ты ведь можешь попробовать…

Джастин хмурится, нервно чешет лоб, прячет руки в карманы штанов, затем достает их и сильно хлопает себя по щекам. От этого треска я даже вздрагиваю.

– Я не смогу. – Он истерически смеется. – Зачем мне все это? Боже, ну, что за…

– Сможешь. – Моя ладонь снова на его предплечье.

Не навязывайся. Не навязывайся. Перестань.

Американец замирает, уставившись на мои пальцы. Смущенно отдергиваю руку.

– Это сумасшествие… – Шепчет он, облизывая разбитую губу и качая головой.

– У тебя получится. – Настаиваю я, переводя взгляд на яблоню.

– Почему ты так думаешь?

– Ты – упрямый. – Улыбаюсь.

– Во что же я вляпался…

В неприятности. В Россию. В меня, в конце концов.

– Русский язык не такой уж сложный. – Говорю.

Вру, вру, вру. Но пусть он узнает об этом потом, не сейчас.

– Не знаю, Зоуи…

Прокашливаюсь, выпрямляюсь и строго смотрю на него.

– Начнем, пожалуй, с самого главного.

Джастин обреченно выдыхает и жалобно ноет:

– И с чего?

– Зоя. Меня зовут Зо-Я. – Произношу делано-учительским тоном.

Ему нравится. В синих глазах пляшут хитрые чертики.

– Зо…у… – набирает в легкие больше воздуха и выдыхает: – я. Зо-я.

Облегченно выдыхаю.

– Прекрасно.

И по спине снова бегут ошалелые мурашки.

Мы улыбаемся друг другу в вечерних сумерках, почти как старинные приятели, но в этот момент вдруг слева слышится отчетливый щелчок, и свет в комнате Джастина гаснет. Мы переглядываемся.

Мама иногда тоже бывает очень упрямой: она только что снова выключила свет и закрыла окно в комнате Степы.

9

Джастин

– Черт! – Ругаемся мы шепотом, синхронно и сразу на двух языках.

Я понимаю это по тому, как она вдруг смотрит на меня удивленно и ошарашенно, а затем пытается унять улыбку, так и лезущую на лицо.

– Одновременно, – говорит Зоя, поджимая губы, и вскакивает.

Уже достаточно темно, и мне не видно, покраснела ли она. Хотя и так знаю – конечно. Эта ее особенность, краснеть через каждые пять минут, ужасно милая и забавная, а еще почему-то заводит меня не на шутку.

– Blin! – Выдает девчонка, прислонив ладони к стеклу.

Мне плевать, что окно снова закрылось. В душе я рад, как глупый мальчишка, потому что мы с ней теперь наедине на этой крыше, и никто не может мне помешать пялиться на развевающийся на ветру подол ее платья. Мне отчего-то совершенно плевать на все. На Фло с ее попытками всё «уладить», на отца, пытающегося доказать всему миру, что он самый крутой, на то, что мои мечты вдруг в одночасье разбились. Плевать на весь мир, который больше не существует и стал для меня невидимым.

Потому что я спятил.

И это совершенно очевидно. Просто спятил. У меня нет ни прошлого, ни будущего. Стою на краю этой крыши, как на краю собственной жизни, и ныряю в неизвестность. Я только что сам согласился на сумасшествие. На то, что никогда не планировал, и то, отчего готов был отпинываться и руками, и ногами, и всем телом сразу.

Потому что она мне предложила, а я так засмотрелся на ее голубые глаза, что не смог отказаться. Все слушал, как она произносит мое имя – тихо, шепотом, будто катает его, как леденец, на своем языке, и хотел слышать его из её уст еще и еще.

Точно, идиот. Говорю вам.

Идиот, которому все равно, что мы оказались заперты на крыше. Ведь главное – вдвоем. И у меня теперь есть абсолютно законный повод находиться рядом, стоять к ней плечом к плечу и чувствовать, как внутри тела взрываются огненные фейерверки, стоит лишь нам соприкоснуться нечаянно руками.

Я схожу с ума. У меня еще никогда такого не было. Что это?

– Что еще за «blin»? – Спрашиваю, наклоняясь и тоже прислоняя ладони к стеклу.

Зоя печально опускает плечи – окно действительно закрыто.

– Трудно объяснить. – Говорит она, закусывая губу. Убирает руки. – Это как черт, только съедобное… – И прячет лицо в ладонях, сквозь которые тут же слышится ее стон. – Что я говорю? Blin!

– Blin… – Повторяю я, выпрямляясь. – Мне нравится это слово. Blin. Blin.

Осторожно двигаюсь вдоль крыши, то и дело поглядывая вниз. Похоже, придется нам звать кого-нибудь на помощь.

– Есть у нас такое блюдо. – Слышится тоненький голосок Зои. – Вроде ваших панкейков. Тоненькие, круглые лепешки. Сладкие. – Слышно, как она злится сама на себя за то, что не может подобрать нужных слов. – И когда мы ругаемся, тоже говорим blin. Господи, да я даже не знаю, почему!

– Blin. – Улыбаюсь я. Встаю на колени и свешиваю голову вниз, чтобы отыскать что-то подходящее, чтобы спуститься. – А как сказать «черт»?

– «Ch’ort» – Отзывается Зоя.

Пытаюсь повторить и слышу, как она хихикает.

– Что? – Выпрямляюсь.

– Ничего, – мотает головой девчонка, пытаясь выглядеть серьезной. – И что нам теперь делать?

– Я, кажется, нашел кое-что. – Ложусь на живот, подтягиваюсь к краю и проверяю рукой на прочность старую деревянную лестницу, прислоненную к стене. Внизу, под нами, на первом этаже горит свет. – Можно попробовать спуститься.

За моей спиной раздается ворчанье. Зоя уже подползла к краю, сидит рядом и боится взглянуть вниз.

– Что? – Усмехаюсь. – Если хочешь, можем спуститься по дереву.

– Под нами кухня. – Ее голос хрипнет от волнения. – Мама нас увидит.

– И? Она будет недовольна?

– Хм… Даже не знаю. – Глаза Зои распахиваются, когда она видит, что я спускаю вниз ноги. – Ей будет интересно, чем мы здесь занимались.

– А мы делали что-то плохое?

– Вроде нет. Если не считать, что ты… курил.

– У вас что, не курят? – Ставлю ногу на верхнюю ступеньку, осторожно переношу на нее вес всего тела. Та скрипит, но выдерживает.

– Не все. – Она комкает подол платья, глядя, как я, спускаясь вниз, исчезаю в темноте. – И точно не при родителях.

– Хочешь сказать, твой отец не знал, что твой брат тусуется на крыше? У него ведь даже пепельница здесь к стене привернута.

– Я вот не знала… – Голос Зои кажется печальным, и мне приходится задержаться, чтобы попытаться выхватить из темноты черты ее лица. Так и есть – уголки рта опущены вниз, лоб нахмурен. – Видимо, у нас не самые лучшие отношения с братом.

– Бывает. – Говорю, невольно вспоминая о Челси, и делаю еще пару шагов вниз.

– А разве спортсмены курят? – Пищит она, выглядывая с края крыши.

И дрожит, как заяц, боясь высоты.

– Бывает. – Хмуро повторяю я.

Те сигареты, что были у меня с собой, когда я сюда приехал, достались мне от Фло. Помню, выхватил пачку у нее из рук, когда она в очередной раз хотела закурить, чтобы не отвечать мне и избежать неприятных объяснений. Та так и лежала в кармане, а обнаружил я ее только несколько дней назад. Тогда и закурил впервые. Можно сказать, с горя.

– Это же вредно. – Зудит Зоя с крыши полушепотом. – Как ты бегаешь тогда на поле?

– Нормально. – Спрыгиваю в траву как раз в тот момент, когда в окошке света хозяйка дома подходит к плите.

– Но ведь футболисту за время игры приходится делать столько… – она задумывается, – толчков? Ээ… тяги? Всплесков? Буксир?

– Рывков? – Подсказываю я шепотом.

– Да. – Выдыхает она смущенно.

И я вижу, как мелькают в темноте на крыше пряди ее светлых волос.

– И эта женщина еще собирается учить меня своему языку… – Пытаюсь ее подколоть.

– Да, придется туго… – соглашается Зоя, вздыхая.

– Жёстко? – Усмехаюсь я.

– Плотно? – Не сдается она.

– Сильно?

– Тяжело! – Это слово срывается с ее губ почти победоносно.

– Оу, да мы начинаем понимать друг друга! Нужно это отпраздновать. – Обхватываю обеими руками лестницу и шепчу: – А теперь слезай.

– Что?! – Ее глазищи делаются такими огромными от ужаса, что мне даже отсюда виден их блеск.

– Слезай, говорю!

– Ни за что… – шепчет.

Так можно препираться сколько угодно, но вот ее мама за окном уже поглядывает на часы.

– Быстрее!

– Нет, иди, поднимись и открой мне дверь! – Просит Зоя.

– Нет. – Улыбаюсь я. – Сейчас зайду, сяду за стол, а тебя оставлю здесь.

– Не-е-ет. – Не может поверить девчонка.

– Не будь трусишкой, Зо-я, слезай.

Она рычит. Натурально! Рычит, изрыгает какие-то русские ругательства и, громко копошась, спускает ноги вниз.

– Давай, детка! – Подбадриваю я.

Но в ответ Зоя снова ворчит. Встает на ступеньку, спускается ниже, вцепляется руками в лестницу и что-то говорит по-русски. Кажется, это проклятья. Она проклинает меня, всю мою семью, мою страну, затем весь мир. Похоже, с ее подачи нас ждет апокалипсис!

– Еще немного, еще. Ты молодец!

Припадаю к лестнице всем телом и смотрю вверх. Розовенькие. Ммм, как же это по-девчачьи. Так мило…

– Эй, куда ты смотришь?! – Восклицает вдруг она, остановившись.