Коммунальная на Социалистической

– Что за бред! – не выдержал Ростислав Петрович.

– Кому бред, а кому и руководство к действию, – усмехнулась Вольская. – Дали ей рецепт: рассыпать булавки везде, где ступали копыта. Представляете, не ноги, а копыта. И чтобы три дня их никто не трогал. Потом булавки следовало собрать и переплавить в печи, повторяя: «Гори-плавься, гори-плавься, от нечисти избавься».

– Ну и ересь! – снова прокомментировал Ростислав Петрович. – И что? Помогло?

– Сие мне неведомо. Пока она со мной препиралась, пришли другие жильцы. И Шурики, кстати, тоже. Мы коллективно заставили её всё убрать и больше так никогда не делать. Она про себя, конечно, ругалась, но подчинилась.

– Бывает же такое! – воскликнула Раиса. – А что она ещё вытворяла?

– А вы знаете, что имя Нина означает «царица», а имя Аполлинарий – «губительный»? – вставил комментарий Лев Эдуардович, сам узнавший об этом, когда выяснял значение имени Сильва. – Может быть, этим всё объясняется?

– Насчёт имени – интересно. Я никогда не задумывалась об этом, хотя когда-то мы с братом увлекались ономастикой…

– А это что за зверь такой? Онома – как там дальше? – Ростислав Петрович не боялся показаться невеждой.

– Ономастика, – ответила Елизавета Марковна. – Если в двух словах, то это наука об именах. Раздел языкознания.

– А-а, понятно, – протянул Ростислав, Нинель тут же цыкнула на мужа, чтобы не отвлекал, а Раиса повторила свой вопрос.

– Знаете, была с ней связана ещё одна история. Загадочная. Мистическая. Полагаю, она не врала. Не могла она такое выдумать. – Все, как по команде, обратились в слух, даже такие материалисты, как Лев Эдуардович. – Итак. Это было вскоре после булавок. Была ранняя осень, погода солнечная, но уже без летнего тепла. А Нина Аполлинариевна работала на улице. Она продавала газированную воду. Как ни одевайся, всё равно за рабочий день замёрзнешь. Она заболела. Температура быстро нормализовалась, но остался кашель. Нехороший, сухой. Врачи ничего найти не могли. И как-то раз, Нина Аполлинариевна тогда торговала около Гостиного двора, подошла к ней цыганка с цыганёнком. Цыганёнок этот так жалобно смотрел, но ничего не просил. Нина Аполлинариевна отчего-то прониклась его взглядом и налила ему газировки за свой счёт. Цыганёнок выпил молча, не поблагодарил. А цыганка вдруг говорит: «Болеешь ты сильно. Не бойся, не помрёшь. Сглазили тебя. Ты домой придёшь, отодвинь от стенки диван, вскрой половицы у плинтуса. Найдёшь косточки. Ты их в тряпочку заверни и зарой. Неважно где, лишь бы в землю». И откуда она про это узнала? Но всё так и оказалось. Нина Аполлинариевна нашла какие-то косточки, по виду куриные, закопала. А через пару недель кашель прошёл.

– Ух ты! – выступило детское трио, и по их лицам было видно, что они готовы проделать ту же операцию, а что если ещё какие-то косточки где-нибудь запрятаны?

– Бывает же! – повторила Раиса. – Сколько же Вы всего помните и знаете, Елизавета Марковна. Вам нужно прозу писать, а не стихи. Романы. Расскажите ещё что-нибудь, пожалуйста!

– Всё-всё-всё! Вечер воспоминаний окончен! – замахала руками Елизавета. – Как-нибудь в другой раз. А может, и правда напишу что-нибудь. Про бабку – это так, мелочи жизни. В нашей квартире всякое бывало.

– Почему только бывало? – весело заметил Ростислав Петрович. – Может, ещё будет, – как в воду глядел.

За разговорами компания не заметила, как наступил вечер. Первой спохватилась Нинель: дела не доделаны, а скоро спать. Детей отправили делать уроки, а женская половина перешла в кухню готовить ужин. Там-то Елизавета Марковна и вспомнила о непрошеных гостях. Время позднее, а они всё не возвращаются. Вспомнила о них и Нинель. Она поинтересовалась, что за люди были сегодня днём под дверью соседки, и получила исчерпывающий, но малоинформативный ответ:

– Шурик с Ивановой, которые приехали к Шурикам. Говорят, родственники «с-под Мурманска», – процитировала Вольская, поморщившись и повторив интонацию Натальи Степановны.

– Вот не знала, что у Шуриков есть какие-то родственники, кроме детей и внуков, – сказала Нинель.

– А мне кажется, у Михаила Семёновича был брат. То ли двоюродный, то ли троюродный… Только не помню где, – ответила на незаданный вопрос Вольская. – Правда, фамилия у него была, кажется, другая… А и ладно. Скоро они придут. Наверное. Ночевать им негде, я их пустила к себе. Надеюсь, они завтра поменяют свои билеты. Просили чаю.

– Можно их булочками угостить, – улыбнулась Нинель Виленовна.

Булочками никого угощать не пришлось. Андрей с Натальей явились за полночь, когда квартира погрузилась в столь любимую Вольской тишину. Елизавета Марковна не знала, что и думать. В положенное время она совершила вечерний туалет, приготовила спальные места гостям, поставила между постелями ширму, чтобы никого не смущала близость чужих людей, и взялась за чтение очередного номера «Иностранной литературы». Сначала она спокойно читала. Шурик с Ивановой отсутствовали. Спустя минут сорок Елизавета забеспокоилась: все магазины давно закрыты, может быть, они заблудились? Хотя днём они дважды прекрасно находили дорогу к дому. Что же могло случиться? Беспокойство нарастало. Два долгожданных звонка прозвучали, когда она уже собралась сообщить в милицию о пропаже людей.

Елизавета так обрадовалась благополучному возвращению живых и здоровых гостей, что даже не стала пенять им на столь недопустимо поздний приход. Сами же гости угрызений совести не испытывали. Они приволокли ещё два огромных свёртка, оказавшихся коврами, поставили их в единственный свободный угол у окна, посетили места общего пользования и, даже не подумав извиниться за беспокойство, завалились спать, не умывшись. Елизавета расценила их поведение как беспардонное, но решила не объясняться среди ночи, чтобы не нарушать покой соседей. Она легла спать в надежде, что завтра эти неприятные товарищи отправятся восвояси. Надеялась она напрасно.

* * *

– Марк, папы уже десять лет нет, маму девять лет как похоронили… Приход папин давно закрыли… Я сейчас только вспомнила, что мы храним. Отдавать-то теперь некому. Боюсь, и дальше это у нас останется. Никаких лучших времён для родителей так и не наступило…

– Пусть лежит, где лежало. Извлекать его сейчас просто опасно. Не знаю, что там, но догадываюсь…

– Знаешь, я подумала, надо бы детям рассказать. Вдруг с нами что… Неспокойно мне.

– Машенька, дорогая, подождём. По нынешним временам лишние знания ни к чему. Пусть поживут в неведении. Они молоды, счастливы…

* * *

Назавтра была суббота. По субботам взрослое население Квартиры вполне могло позволить себе лишние минуты сна. А вот дети были лишены подобной привилегии. Школу никто не отменял, поэтому и родители безропотно поднимались рано утром, чтобы обеспечить дорогих чад завтраком и необходимыми наставлениями. Всё шло по заведённому порядку.

С вечера Митины, как обычно, завели будильник, по мощности звука рассчитанный, наверное, на подъём солдатской роты, а не мирных обывателей, и отошли ко сну умиротворённые, с чувством выполненного долга.

В свою очередь Пичужкины, прежде чем лечь в постели, включили радио, о чём особо позаботился Лев Эдуардович, памятуя об утреннем скандале. Радио было в полной исправности, что несказанно удивило Раису Лаврентьевну, поскольку улика в виде обрезка провода с вилкой всё ещё находилась там, куда была положена несколько часов назад, – в нижнем ящике письменного стола. Ей не хотелось портить лучезарное настроение, установившееся после посещения куафёра и коллективного чаепития, поэтому она отложила расправу за испорченный радиоприёмник на потом. Правда, с кем выяснять отношения, по-прежнему было не очень понятно, да и приёмник уже был в порядке. Так она и уснула, не разрешив своих сомнений.

Субботнее утро началось как всегда – под звуки гимна, двойной стук магазинных ящиков, ор будильника и бравурные позывные «Пионерской зорьки». Пичужкины и Митины приступили к простым ежедневным делам, первыми и главными из которых были: разбудить, умыть, одеть, накормить, выставить в школу отпрысков. После суеты вокруг умывальника, столов и гардеробов взрослые смогли заняться собой. Женщины, посудачив немного о вчерашних посиделках, разошлись по комнатам наносить макияж и планировать дневные мероприятия. Ростислав Петрович отправился досыпать. Лев Эдуардович – пить кофе и, как он любил говорить, «изучать современную обстановку посредством печатного слова», то есть читать газеты «Известия», «Правда» и «Труд». Именно в таком порядке. Он уважал «Известия», считая публикуемую там информацию жизненной и достоверной, но и «Правду» как член партии не игнорировал. «Труд» больше любил за заметки, вроде «Конец мифа об индейцах-гигантах». Иногда, конечно, и в его «правоверную» голову закрадывались сомнения. Вот пишут, предположим: «ткачиха Имярек перевыполнила план на триста процентов». Вопрос: что же это за план такой, что его можно перевыполнить в три раза? И какого качества продукция получится у этой «стахановки»? Уважавшая интересы мужа Раиса всё же иногда позволяла себе подтрунивать над Лёвушкой и цитировать анекдоты, за которые, к счастью, уже не сажали. Где она их слышала, откуда добывала, будучи домохозяйкой и редко общаясь с немногочисленными подругами, было тайной за семью печатями. Вряд ли в очереди за дефицитом люди делились крамольными высказываниями, да и прочие общественные места не располагали к подобным шуткам. Анекдоты витали в воздухе? Кто знает…

Этим утром, по-прежнему пребывая в хорошем настроении, она, глядя в пространство, с серьёзным видом произнесла:

– Знаешь, в один колхоз приехали журналисты брать интервью у доярки – передовика производства…

Лев Эдуардович оторвался от чтения под чашку кофе и воззрился на жену, чувствуя подвох.

– И?

– Ну и спрашивают, сколько молока может дать её корова за день…

– И?

– Доярка отвечает: тридцать литров…

–???

– Журналисты: а сорок может? Отвечает: может. Журналисты: а пятьдесят? Отвечает: может. Журналисты: а сто пятьдесят?..

–???

– Доярка говорит: может… НО БУДЕТ ОДНА ВОДА!

– Раиса! Опять ты за своё! – Лев Эдуардович сделал грозное лицо. – Всё тебе хиханьки. Ещё несколько лет назад тебя бы за сто первый километр сослали! – и сам же не устоял, улыбнулся.

Раиса засмеялась, поцеловала мужа в макушку и вышла из комнаты.

В коридоре она наткнулась на Вольскую, которая выглядела непривычно невыспавшейся, даже усталой в столь ранний час, с какими-то пакетиками в руках. При ближайшем рассмотрении содержимое пакетиков оказалось кусочками батона за двадцать пять копеек, вологодского сливочного масла по три восемьдесят и докторской колбасы по два тридцать за килограмм. Женщины поздоровались, и Пичужкина, подумав: «Не экономит наша поэтесса на питании», не удержалась от вопроса:

– Елизавета Марковна, Вы себя хорошо чувствуете? Что-то Вы неважно выглядите.

– Я, Раиса Лаврентьевна, чувствую себя хорошо, а выгляжу как человек, который глаз не сомкнул всю ночь. Сама виновата. Век живи… – со вздохом ответила Елизавета.

– Простите за бестактность, – сказала Раиса и тут же задала новый вопрос: – А кто это ночью в дверь звонил? Я слышала два звонка, – она деликатно не упомянула, кому гости звонят дважды.

– Ох, Раечка, – видимо, Вольская по-настоящему была выбита из колеи, раз позволила себе такое обращение, – кажется, я в очередной раз учудила. Пустила в дом сама не знаю кого. Говорят, что родственники Шуриков. Спят ещё. А ночью так храпели… я бы сказала, художественно… Я и покашливала, и посвистывала… Вы знаете, что если посвистеть, храпящий должен проснуться? Мы в детстве так няню будили… Но тут – увы. Ничего не помогло. Я даже ночник включила, думала, если не проснутся, так хоть почитаю. Какое там… Даже читать невозможно было. Их даже ящики не разбудили.

– Какие ящики?.. Ах да. Магазинные. Да уж… А что за родственники, откуда взялись? Шуриков же нет. Как они к Вам-то попали?

– Так и попали… – и Елизавета Марковна рассказала, как она собралась гулять, как появились незнакомцы, ну и про всё остальное с ними связанное, вплоть до прошедшей ночи. – Только знаете, Раиса Лаврентьевна, – Вольская начала приходить в себя, – кажется мне, что никакие они не родственники наших соседей. Ну, не может быть у наших Шуриков таких дремучих родственников. И говорят они… как бы сформулировать… несоответственно как-то. Надо подумать. Надеюсь, сегодня они нас покинут.

– Не беспокойтесь, Елизавета Марковна. Если что, то Лёвушка управу на них найдёт.

– Спасибо, Раиса Лаврентьевна, – благодарность Вольской была вполне искренней. – Так. А куда я шла? Ах да.

Делать завтрак. Вот не знаю, Лари… – Елизавета впервые сбилась, произнося имя соседки, – ох, простите, Раиса Лаврентьевна… Надо же, совсем я сегодня плоха… Вот не знаю, предложить им завтрак? Гости всё-таки…

– Да Вы просто святая, Елизавета Марковна! Дело, конечно, Ваше, но я бы отправила их в столовую. Вон, через дорогу. А что? Хорошая столовая, уже открыта.

– Посмотрим, посмотрим, – неуверенно ответила Елизавета.

– Да что смотреть? Отправить! – поставила точку Раиса. – Так, а я-то зачем шла? Ну, Елизавета Марковна, и я туда же! – она засмеялась. – Пойдёмте в кухню. Мы уже давно позавтракали, Лёва и кофе уже допивает, значит, я шла мыть посуду… Да, кстати, Вы не видели, куда я вчера подевала спички? Пришлось сегодня взять новый коробок.

Елизавета Марковна, не задумываясь, отрицательно ответила на последний вопрос и тут же ощутила дежавю. Кто-то уже говорил про спички. Кто и когда? Невыспавшаяся Вольская не помнила.

Соседки переместились: одна к своему столу, другая к раковине. Вольская, бормоча себе под нос «кормить нельзя помиловать» на разные лады, принялась готовить бутерброды из принесённых продуктов. Раиса гремела посудой и не слышала языковых упражнений Елизаветы. Вдруг из глубины квартиры раздался грохот, слегка приглушённый дверьми и стенами. Женщины бросили свои занятия и побежали на шум, донёсшийся, как им казалось, из комнаты поэтессы. Кроме них, на шум выскочили и все имевшиеся в наличии обитатели квартиры: Пичужкин с газетой «Труд» в руках с одной стороны и Митины с другой. Причём Ростислав Петрович, застигнутый за одеванием, оказался в пижамных брюках снизу и белой выходной сорочке сверху. А Нинель Виленовна…

При виде Нинели Виленовны трое мчавшихся со стороны кухни резко затормозили. Раиса, негромко вскрикнув, схватилась за сердце, а Лев Эдуардович выронил газету.

Лицо Нинели представляло собой некое кровавое слоистое месиво, на котором выделялись широко раскрытые небесно-голубые испуганные глаза.

Самые крепкие нервы оказались у Елизаветы Марковны. Сначала при виде жуткой картины она тоже остановилась, словно наткнувшись на невидимое препятствие, и почувствовала холодный спазм под ложечкой. Но она быстро взяла себя в руки и смогла продолжить движение в сторону окровавленной Митиной, почему-то, несмотря на явные травмы, не издававшей ни стонов, ни криков. Первой мыслью Вольской была констатация: «Это шок!» Второй – визуальный анализ: «Глаза испуганные, но не страдающие». Третью она додумать не успела, потому что Митина, которой с такой головой полагалось лежать в виде трупа, неожиданно громко воскликнула: «Что случилось?!»

Мужчины, как окаменевшие, молча стояли там, где их застал эффектный выход Нинели. В свою очередь Раиса, по-прежнему державшаяся за сердце, при этих словах вдруг привалилась к выступающему углу прихожей и начала медленно оседать на пол. Мгновенно оценив ситуацию, Елизавета Марковна подхватила сползающую по стене Пичужкину. Та оказалась слишком тяжёлой для отважной пенсионерки, и они обе оказались на полу прежде, чем остальные смогли что-либо понять. Как только их тела коснулись линолеума, мужчины вышли наконец из ступора, с разных сторон бросились их поднимать, столкнулись лбами и немедленно схватились за головы, растирая ушибленные места. Наблюдавшая за этой кучей малой ничего не понимавшая Нинель снова воскликнула: «Что случилось?!» В этот момент дверь в комнату Елизаветы Марковны распахнулась и со словами «что тута за шум?» на пороге показалась Наталья Степановна. Увидев Митину, по лицу которой стекали красные сгустки, и груду тел на полу, она взвизгнула, сделала пару шагов, закатила глаза и присоединилась к копошащейся у её ног компании, единственная из всех без сознания. Шурик из комнаты выйти не успел – дверь перед ним захлопнулась, подпёртая телом его тёщи.

Елизавете Марковне наконец удалось подняться на ноги. Предоставив полуобморочную Раису и бездыханную Наталью заботам мужчин, она подошла к Нинели и поинтересовалась:

– Нинель Виленовна, из чего это состоит ваша маска? Уж больно вид у неё устрашающий.

– Маска? Ох! – вместо ответа Митина скрылась в своей комнате и появилась секунд через десять с нормальным лицом. – Да. Маска. Боже, так это из-за меня такая катавасия?! Вставайте уже все! Я живая!

При слове «маска» Пичужкина тут же пришла в себя, поднялась, отмахнувшись от помощи мужчин, которые теперь неумело пытались вернуть к жизни Наталью Степановну, и тоже задала «вопрос по существу»:

– Неличка, а почему ты раньше не говорила, что пользуешься масками? Я-то смотрю, кожа у тебя как у младенца. Поделись рецептом.

– Да как-то разговора у нас на эту тему не было, – ответила та Раисе, а повернувшись к Елизавете, добавила: – Это свёкла с картошкой, Елизавета Марковна, и немножко пшеничной муки. Очень хорошо для кожи. Десять минут раз в неделю – результат потрясающий.

– А в каких пропорциях? – задала очередной вопрос Раиса.

– Граммов пятьдесят свёклы, одна картофелина, столовая ложка муки, – дала исчерпывающий ответ соседка.

– А как готовить? Натирать? – не унималась Пичужкина.

Елизавета Марковна отстранённо слушала этот диалог и наблюдала за происходящим у своей двери. Устав наблюдать, как беспомощно Лев и Ростислав похлопывают по щекам Наталью, а та не желает реагировать на их действия, Вольская подошла к ним и резко произнесла:

– Отойдите все. Наталья Степановна! Хватит притворяться! У Вас веки подрагивают. Вставайте же!

Наталья, полежав ещё немного «для блезиру», открыла глаза, вздохнула, опасливо покосилась в сторону Нинели и всё-таки поднялась, оперевшись на услужливо протянутые мужские руки. Это позволило появиться в прихожей ещё и Андрею.

– Чем вы там грохотали? – строго спросила Вольская, обращаясь к ним обоим.

– А эта… Тамо… Ковёр тамо… Упал…

– Да что же это, в конце концов! – воскликнула Вольская и решительно вступила в свои владения.

Слева от двери на полуубранных гостевых постелях лежала китайская ширма, справа – опрокинутое трюмо, из которого высыпались различные мелочи, а поверх всего этого громоздились два огромных, свёрнутых в рулоны ковра, которые ещё полчаса назад стояли у окна. Они, видимо, и явились причиной разгрома. Глядя на учинённое гостями безобразие, Елизавета Марковна постаралась определить величину ущерба, нанесённого её имуществу. Ущерб, к счастью, оказался невелик – одна разбитая кофейная чашечка. Грохота было больше, чем повреждений.

– Ой, как же я вусмерть напугалася, как же напугалася… – причитала за её спиной Иванова.

– Извините нас, – мрачно проговорил Андрей, – мы сейчас всё уберём. И чашку Вам купим.

Он попытался поднять сразу оба ковра, но ничего не вышло – тяжеловата оказалась ноша. Тогда он попробовал вытащить из-под них постельное бельё, но в этом тоже не преуспел.

– Ах, да оставьте Вы бельё. Я сама здесь всё приберу. Вы лучше ковры свои по одному сложите у стены. Там, где ваши чемоданы, – остановила его Елизавета Марковна. – Я для вас чай с бутербродами приготовила. Можете в кухне позавтракать. Мой стол напротив окна.

Пока нарушители спокойствия поедали колбасу с хлебом, Вольская успела более-менее навести порядок в комнате. Чашечку было жалко. Не бог весть что, но дорога как память о нескольких приятных днях, проведённых на Рижском взморье. «Всё, – с досадой на саму себя думала она, – пусть немедленно убираются за билетами». Закончив подбирать с пола рассыпанные мелочи, она прошла в кухню и объявила Шурику-Ивановой, что они должны сегодня, сейчас поменять билеты и уехать, так как квартира коммунальная, приходится считаться со всеми жильцами, которые хотят существовать в тишине и покое.

– Не больна-та у вас тута тихо, – проворчала Наталья, но зять пихнул её локтем в бок, и она замолкла.

– Да-да, – быстро проговорил Андрей, – мы сейчас же едем на вокзал. Спасибо за завтрак.

Они подхватились и исчезли из квартиры в пять минут.

* * *

Невыспавшаяся, выбитая из колеи последними событиями Елизавета Марковна всё же решила не изменять привычкам. Она тщательно оделась и с поднятой головой покинула своё обиталище. Из всех своих маршрутов для прогулок сегодня она выбрала наиболее извилистый. Ей хотелось не просто подышать воздухом, но и восстановить душевное равновесие. Она дошла до Боровой, свернула в сторону Разъезжей, прошла по улице Достоевского до Свечного переулка, оттуда к Большой Московской и дальше – к Владимирской площади. Там она немного постояла, любуясь на храм, и по Кузнечному переулку снова вышла к улице Достоевского. Дойдя до завода «Хронотрон», она почувствовала усталость и остановилась около фонарей-медведей, фланкирующих вход в заводскую проходную. Этих медведей она любила с детства. Почти каждый вечер перед сном няня выводила детей на небольшую прогулку, как она говорила, «вечерний променад». В конце прогулки они обязательно подходили к двум медведям, чтобы пожелать им спокойной ночи. Тогда они казались маленькой Лизе огромными, но совсем не страшными. Она с удовольствием гладила их лапы, чтобы им снились хорошие сны. Это потом, став взрослой, она узнала, что создали их по модели скульптора Артемия Обера на знаменитом заводе чугунного литья Франца Сан-Галли, к которому имел какое-то, ей неизвестное, отношение один из её дедов. А тогда, в пяти-шестилетнем возрасте, Лиза верила, что мишки тоже спят и видят хорошие сны.

Решая, продолжить прогулку до улицы Правды, а затем передохнуть на скамейке в саду около ТЮЗа или сразу вернуться домой, она параллельно наблюдала за окружающими. Людей на улице было мало. Пробежала группка младшеклассников из соседней школы с брякающими в ранцах пеналами. Из заводских дверей вышел усатый дядька, закурил и направился в сторону Разъезжей. А вот в булочную на углу с Социалистической вошла женщина её возраста с авоськой, в которой просматривались бутылка молока и пачка сливочного масла. Буквально через пару минут она вышла, неся в той же авоське буханку чёрного хлеба. И хотя Вольская давно оставила стихосложение, многолетняя привычка рифмовать вдруг снова напомнила о себе. В её голове сами собой зазвучали слова:

Куда-то, как прежде, спешат гимназисты,Смолит папиросой усатый рабочий,С буханкой в авоське и красной редискойИз лавки выходит кухарка в платочке…

«Прошлое всегда со мной…» – удивилась сама себе поэтесса.

Мысленно посоветовавшись с медведями, она нашла компромиссный вариант: она навестит ещё одно милое её сердцу место – садик в проходном дворе дома номер пять по Социалистической. Там и посидит на воздухе почти напротив собственного дома. «Садовый образ» придал ей энергии.

Во дворовом садике была ещё одна знакомая Елизавете Марковне с юных лет скульптура – маленький фонтан в виде двух озорников, борющихся за пойманного гуся. Кажется, он тоже был отлит на заводе Сан-Галли. Фонтан много лет не работал и потихоньку врастал в землю, но от этого не становился хуже. Около фонтана и нашла место отдохновения Елизавета Марковна. Здесь к ней снова вернулось поэтическое настроение:

По стеклу дождинка скатилась.          Осень так одинока…                  Почему?

«И придёт же в голову, – развеселилась Елизавета Марковна, словно помолодев лет на тридцать. – Никогда не увлекалась хокку. С чего бы вдруг осень? Впрочем, глупости всё! Пора домой». Она давно не записывала и даже не старалась запоминать посещавшие её время от времени рифмы. Вольская поднялась со скамейки и потихоньку пошла вон из сада, раздумывая о превратностях писательской судьбы. Неожиданно в её раздумья откуда-то сзади ворвался детский голосок:

– Это длинная даёга? А какая каёткая? Хочу каёткую!

Ему ответил мужской голос:

– Видишь ли, Арсений, при выборе дороги мы, если только не торопимся на помощь кому-нибудь, руководствуемся иными критериями, нежели её длина.

Его поддержал женский голос:

– Мой дорогой, мы, конечно, могли бы пойти по короткой дороге…

– Но мне нузна каёткая даёга! – перебил малыш.

Вольскую очень заинтересовало, чем же закончится беседа. Она даже пошла помедленнее, чтобы не пропустить ни слова.

– Арсений, позволь мне продолжить, – ровным тоном произнесла мать настойчивого Арсения. – Итак, мы могли бы пойти по короткой дороге, но длинная дорога гораздо красивее…