Испекли мы каравай… Роман

За эти несколько дней Олька привязалась к бабе Наташе и очень полюбила ее, сама пока до конца не понимая, что причиной этому служили, на первый взгляд, казалось бы, совершенно обыденные и незначительные поступки бабушки. Например, увидев, как Толька во дворе дразнит и задирается к Ольке, а потом и вовсе, размахавшись кулаками, разбил ей губу до крови, она легонько взяла Тольку за ухо и так же, без крика и раздражения, объяснила обидчику, что он должен защищать младшую сестру, а не обижать. После этого баба Наташа поставила Тольку в угол, и велела ему там стоять до тех пор, пока он не попросит у Ольки прощения. Обработав Олькину ранку приятно пахнущим маслом из лампадки, она взяла ее к себе на колени и, они, медленно покачиваясь, сидели и просто молчали. Тогда у Ольки впервые в жизни почти мгновенно прошла боль, она ощутила себя защищенной, почувствовала невероятное тепло бабы Наташиных рук и была счастлива, как никогда: «Из всех людей только у бабы Наташи такие добрые, умные и ласковые глаза… И только у бабы Наташи такие мягкие руки… У бабы Ариши, конечно, тоже… просто бабы Наташины чуть-чуть помягче».

Полина Васильевна, физик-математик по образованию, и по призванию истинный педагог, мгновенно определила как незаурядные способности начинающих школьников Аньки и Толика, так и оценила скорость чтения и объем выученных наизусть книжек дошкольницы Ольки:

– Какие же вы молодцы! – прозвучала из ее уст искренняя похвала.

С самого начала их совместного проживания Полина Васильевна умудрялась выкраивать свое личное время так, чтобы в непринужденной обстановке легко и весело обучать всех четверых и как правильно произносить те или иные слова, и на какой слог следует ставить ударение. Даже отцу и маме в весьма деликатной форме, полушутя, полусерьезно она подсказывала, чтобы те в пример детям старались хотя бы не «гэ-кать»:

– Понимаете, дядя Гаврюша, в Калинине сейчас подавляющий процент немцев проживает, и…

– Ну, так и шо с того? – нетерпеливо, но на удивление доброжелательным тоном перебил отец Полину Васильевну.– И шо, теперь нам, старикам, позаклеивать рот изолентою и не разговаривать о то совсем?

– А то, дядя Гаврил, что немцы не только не «гэ-кают», а и говорят по-русски лучше нас – русских.

– Не, Полинка, мы вже – старики, шоб нас о то переучивать, – не собирался сдаваться отец.– Нас вже не попереучивашь о то, бо с нас вже спросу немае…

Баба Наташа с тетей Верой дружно засмеялись. Они всегда смеялись, что отец бы ни сказал.

– В тридцать пять лет и – старые? Гавриил Петро-ович… – иронично улыбаясь, развела руками Полина Васильевна.

– Та мне, Полиночка, вже не тридцать пять, а целых тридцать шесть о то! А о той старой карге, шо у в углу сидить шъёть – и того больше. Скока-скока тебе годиков, дорогая, о то стукнуло?

– Та не твово ума дело, – подала голос притихшая, было, мама, занятая починкой какой-то одежины.

Баба Наташа с тетей Верой засмеялись еще громче.

– М-гм, бабе Наташе, значит, уже шестьдесят четыре, и она все слова произносит правильно … – подавляя улыбку, сказала Полина Васильевна. – М-м? Что на это скажем, уважаемый дядя Гаврюша?

– А то, шо баба Наташа твоя – голубых кровей о то. А почему ж тада Вера гэ-каить, – мать твоя, га? Шо ты на это скажешь, дорогая?

– Да потому, что мама такая же Муйнацкая, как и вы, – улыбнулась Полина Васильевна.– Но она и постарше вас аж на три года. Кстати, она уже в основном-то правильно всё произносит, только вот гэ-кать, да, еще не совсем отучилась. Она, видите ли, считает, что техничке можно иногда и по-гэкать. Да, мам?

– О то ж… – засмеялся вместе со всеми отец. – Так и я жеш простой шоферюга и институтов о то не кончал.

– И, всё равно, дядя Гаврюша, приятного будет мало, если ваших детей в школе дразнить будут оттого, что они – русские, а говорят, как попало. Да и на родительском собрании вы же не будете молчать, словно воды в рот набрали?

– Та каки там оне о то русские, када усе хохлы! А на собрання нихай ходить о та стара. Ищё я на о те собрання не ходил… Ну ты, Полинка, как скажешь, как о то у лужу пёрднишь!

Мама, ловко откусив толстую нитку, как могла делать только она, подключилась к разговору более активно:

– Да-а, Полинушка, на все собрания придетца ходить, канешна, мне. Пойдет он, как раз… Я за другое думаю, Полина: моя маменька всю жисть говорила культурно, но она-то из дворян была. И мы ж, пока не пошли у школу, говорили так же, как она. Вот и у той жеш школе, а потом и у колхозе, та еще и от этого «славнецкого» Журбенко кой-чиво поднабралася, вот и заговорила, как и все. Так шо, Полина, не морочь голову ни себе, ни…

– Тем более, тетя Катя: если вы не с молоком матери стали коверкать слова, значит вам еще проще будет переучиться. Здесь народ говорит, слава Богу, нормально. Вы же не хотите, чтобы только ваших дразнили в школе да на улице за то же гэ-канье?

– Та научатца и наши у школе культурно разговаривать, никуда не денутца, если не захотят, шоб их дражнили.

– А кто по-началу будет за них краснеть на школьных собраниях, м-м? Да и самих вас на работе на первом же партсобрании на смех поднимут за вашу такую речь. Вы же оба – члены партии да, дядя Гаврюша?

– Ну и шо с того, шо я член? Так мы никада и не выступаем на работе на о тех собраннях, мать их… Там усегда есь кому горлопанить. Мы со старою тока и знаем, шо взносы о то плотим, та помалкуем. Тока ты ж, смотри, Полина, сама жеш не уздумай у о ту засрату партию уляпатца, не поддайся о тем гомнюкам. А то, как о то нас – дурачков силком утянули, шо теперь сделаешь шаг у сторону – расстрел…

И он, многозначительно крякнув, посмотрел на родственницу. А она, поняв, что «дядю Гаврюшу» переубедить не удастся, поспешила закончить разговор:

– Так, короче, ребята! Напишите оба на этих листочках следующее…

И, заглядывая в какой-то свой институтский конспект, Полина Васильевна продиктовала родителям несколько предложений, веля отцу и маме расставить, кроме знаков препинания, еще и ударение над каждым словом.

Олька впервые в жизни видела родителей такими укрощенными, которые послушно, аки школьники сидели рядышком и старательно писали под диктовку учительницы. Отец в процессе отпускал шутки о каком-то «ликбезе» или, к примеру, о том, что если бы его сейчас увидел кто-нибудь из земляков… Иногда он полностью погружался в роль нерадивого ученика и задиристо переспрашивал у Полины Васильевны, как звучит только что продиктованное ею слово, нарочито коверкая его. Баба Наташа с тетей Верой смеялись до слез, а дети с любопытством наблюдали за происходящим.

Впрочем, урок с Полиной Васильевной проходил и в самом деле так забавно, что пока родители писали диктант, Ольке со страшной силой тоже захотелось в школу: «Я тоже в школе буду шутить, как батя, чтобы все смеялись. Теперь я поняла-а, как надо шутить: надо пошутить, но самой даже не улыбаться, а терпеть! Но почему тогда баба Наташа с тетей Верой смеются и, когда мама про батю говорит не шутки, а ругает его? И почему тетя Вера смеялась, когда я у нее спрашивала совсем не смешные вопросы, например, про наводнение в Калинине или про то, как они тут без снега живут? Или почему баба Наташа вытаскивает такие красивые свои зубы и кладет их в стакан перед сном? Вот бы у нашей бабы Ариши тоже были бы такие прикрепляющиеся зубы… Да и я, когда пойду в первый класс, чтобы не ходить, как Толька сейчас, без зубов, точно такие же зубы буду себе днем прикреплять, а ночью в стакан их… ой, лучше под подушку спрячу… Или почему, когда про немцев в Калинине спрашивала… ну, что здесь такие же добрые немцы, как та тетенька-немка в Атбасаре, которая мне варежки подарила, а не как на картинках про войну – в касках с автоматами или с гранатами ходят? Почему только она с этих вопросов смеялась? Может быть, можно смеяться не только с шуток, а просто, когда покажется что-нибудь смешное? Как правильно и лучше всего смешить?..» – увы, чем больше она размышляла, тем больше заходила в тупик.

Тем временем Полина Васильевна, проверив диктант родителей, не скрывая удивления, похвалила обоих «ликбезевцев» за проделанную почти без ошибок работу. Отцом она прямо-таки восхитилась – за его красивый почерк и за то, что тот в слове «ходатайство», в отличие от мамы, поставил ударение правильно – на второй слог. Затем, на той же ноте – весело и задорно, она обратилась ко всем, без исключения, присутствующим:

– Итак, запомните, ребята! Все без исключения слова надо всегда произносить правильно, в том числе и не часто употребляемые в вашем обиходе, как, например: в словах «квартал» и «звонят» ударение следует ставить только на последний слог, понятно? И, начиная от бабы Наташи, заканчивая Павликом, «ребята» наперебой отвечали студентке-заочнице первого курса физмата:

– Понятно, солнышко.

– Та шо ж тут о то непонятного?!.

– Канешна, родненькая, панятна…

– Ага, Полина Васильевна, мы поняли!

– И мне – и мне тоже понятно, да-да-да-а!!

Если, к примеру, в период занятий трехлетнему Павлику становилось вдруг скучно и хотелось играть в прятки, Полина Васильевна с легкостью позволяла ему это делать: Павлик мгновенно «прятался» под скамейку и просил его «срочно» искать. А Полина Васильевна, не отрываясь от игры «в школу» со старшими, весело и легко «находила» Павлика:

– А я знаю, где наш Павлинчик спрятался!..Знаю, зна-аю… И я, кажется, нашла его… – сидя на месте, она топала ногами, имитируя шаги.

– Ну, где я?! Где, а?!.– закрывая пальчиками глаза, нетерпеливо пищал из-под лавки Павлик.

– А Павка-малявка

Залезла под лавку!..

А Павка-малявка

Залезла под лавку… – Полина Васильевна заглядывала под лавочку, и только тогда, «наконец-то найденный» и весьма довольный Павлик выползал из любимого укрытия.

Еще в один из таких наисчастливейших в жизни детей дней Полина Васильевна подарила Павлику целых три коробки различных кубиков, из которых невероятно счастливый Павлик складывал по приложенным к ним картинкам изображения персонажей из разных сказок, а так же виды Московского Кремля с праздничным салютом.

Так же за разговорами они узнали хотя и незначительные, но все же кое-какие подробности из истории бабы Наташиной семьи. Оказалось, что ее отец был добрым, умным, отважным и настоящим атаманом донских казаков, которому сам Император России лично вручал награду за заслуги перед Отечеством. Но уже в первый революционный год он был изощренно замучен и растерзан большевиками на глазах своего же войска, уже разоруженного, попавшего за городом в организованную «братьями» ловушку. Расправа и над оставшимися без атамана воинами не замедлила свершиться тут же. «Красные» строчили по отряду казаков сразу из нескольких пулеметов. Когда с ними было покончено, «под раздачу» попали их семьи, мирно жившие до этого рокового дня в Александровске-Грушевском городке Ростовской губернии. Таинственным образом уцелев, семнадцатилетняя тогда баба Наташа, на глазах которой зверски, как жену атамана, убили мать, бежала из родных мест с горсткой, чудом уцелевших жен и детей погибших казаков. Они потом еще долго скитались, где придется, пока не очутились в северных казахских степях. Обосновавшись в Большом Муйнаке, двадцатитрехлетняя баба Наташа вышла замуж за своего земляка Василия Зорина. У них в тысяча девятьсот двадцать пятом году и родилась дочка Вера. В самом начале Великой Отечественной войны Василий погиб, и в сорок пятом баба Наташа вновь вышла замуж – за фронтовика, потерявшего на войне жену-санитарку, оставшегося с двумя девочками-подростками, односельчанина Назара Медведева. Так, кстати говоря, баба Наташа и оказалась мачехой девочек, одна из которых по имени Катя, впоследствии станет женой старшего брата Гавриила, Ивана.

В начале сорок седьмого года у сорокашестилетней бабы Наташи с дедом Назаром родился ребенок, который, правда, умер еще в недельном возрасте. И так уж сложилось в их семье, что двадцатилетняя тогда тетя Вера почти что одновременно (с разницей в какие-то полторы недели) со своей матерью родила тоже – дочку Полину. По каким-то причинам, (о коих в их семье не было принято говорить), Полине дадут фамилию и отчество не родного отца, а отца тети Веры – первого бабы Наташиного мужа Василия. А фамилию «Жуков», так и не доставшуюся внучке от биологического отца, баба Наташа озвучит ей лишь в день ее совершеннолетия, когда его фамилия для Полины уже не будет значить ровным счетом ничего.

Сразу после родов тетя Вера, как и полагалось в послевоенное время, была вынуждена выйти на работу в колхоз, где еще с довоенных лет трудилась от зари до зари и на разных должностях – от слесаря-ремонтника до комбайнера. Меж тем баба Наташа, похоронив свое новорожденное дитя, но поскольку у самой еще было грудное молоко, кормила Полину своей грудью, заменив внучке мать почти в полном смысле слова. Дед Назар же заменил тете Вере и Полине (причем тоже во всех смыслах) отца, потому как любил их как родных. Кроме того, что дед Назар от природы вкупе с могучим телосложением обладал богатырской физической силой, он был не менее силен духом, необычайно ласковым, добрым и мудрым.

В апреле пятьдесят второго, словно гром среди ясного неба, грянул приказ Сталина, непосредственно касающийся вечно гонимых переселенцев, невыполнение которого приравнивалось к наказанию за измену Родине, о последствиях чего они уже знали не понаслышке…

Уполномоченный из райцентра по уши в грязи и с папкой подмышкой, которого селяне тут же «окрестили» «упал намоченным», зачитав на сходе сельчан приказ вождя пролетариата, сказал, что, мол, северные казахские степи они, Слава Богу, освоили, подкормив страну хлебом, теперь же их силы требуются, чтобы одеть советский народ. А с этой целью им необходимо срочно отправляться на юг – для орошения и разработки пустынных и безводных земель под хлопок.

– …Ну, раз вопросов так ни у кого и не возникло, обязан отъезжающих предупредить: на сборы отпущены ровно одни сутки! – в довершение сообщил «упал намоченный», направляясь к застрявшему неподалеку от села грузовику, который тщетно пытался вытащить из глубокой колеи трактор.

Как оказалось, первыми должны были туда отправляться старики, женщины и дети, поскольку молодым, в числе которых оказался и Гавриил, предстояло здесь на целине посеять и убрать до сентября еще один, но последний урожай. Остаться в Муйнаке и не без барабанного, правда, боя власти разрешили лишь семьям, в которых было семеро по лавкам, а кормилец вернулся с войны инвалидом, как, к примеру, брат Гавриила – Иван.

Заколотив крест-накрест свои обжитые хатёнки, и едва сдерживая рыдания, взяв в охапку детей да прихватив с собой на первое время кое-что из продуктов и сподручного скарба, они с горем пополам – из-за весеннего бездорожья, добрались до атбасарского железнодорожного вокзала, где их и погрузили в товарняк с вагонами для перевозки скота.

Эшелон с девятнадцатью вагонами, в каждом из которых располагалось по несколько семей, двигался в конечный пункт назначения ровно восемнадцать суток…

Ни баба Наташа, ни тетя Вера на уговоры рассказать о том, как они ехали столько много времени в товарном поезде, не поддавались, и вообще, наотрез отказывались говорить. Только Полина Васильевна, которой на тот момент едва исполнилось пять, основательно порывшись в своих воспоминаниях, кое-что поведала детям.

Дабы в пути не умереть с голоду, они на единственной в вагоне «буржуйке» варили похлебку из прихваченных впопыхах круп и семенной, не сгодившейся им нынче, картошки, а из муки делали затирку. Мужики для этой, в том числе, цели на больших станциях добывали воду. По ночам семьи отгораживались импровизированными «ширмами», расстилали на сено кошму и под стук вагонных колес засыпали. В качестве уборной им служило ведро в углу за мешковиной, из которого дежурный по установленному самими попутчиками графику, периодически выплескивал между станциями скопившееся «добро».

Самым ярким воспоминанием у Полины Васильевны был некий дед Емельян по фамилии Белозеров, с которым она с первого же дня очень подружилась. Возможно, их в первую очередь сближало то обстоятельство, что из всего количества попутчиков в их «купе» веселый и жизнерадостный дед Емеля, которому перевалило хорошо за семьдесят, был самым старым, а Полина – самой младшей. С самого начала пути дед Емеля почти всю дорогу не выпускал из рук свою старенькую балалайку, а когда кто-то из женщин вдруг начинал тихонько всхлипывать, сетуя на ситуацию, в которой они оказались, он, тихонько наигрывая мелодию повеселее, говорил, будто самому себе, да присевшей на сено у его ног Полине:

– Лишь бы не было войны… Такую войну пережили, такой голод и мор выдюжали, а это – по сравнению с мировой революцией – тфу! Брат ведь брата теперь не убивает… Да и самолеты не бомбят, танки не стреляют, дороги не взрывают. И кушать, Слава Господу, есть чего. Та даже куда оправляться вон есть… Правда, Полинка?!

– Правда, деда! – радостно поддакивала Полинка.– А что такое «оправляться»?

– А переваренную пищу есть куда девать.

– М-гм. Давайте, дедушка, дальше!

И дед продолжал:

– Нас же не в тюрьму и не в концлагерь везут, и не на чужбинушку гонят, а на юг и на добрые дела. Здесь с помощью Божией разробыли земельку под хлеб? Разробыли! Значит, и там разробым под хлопок. И там нас Господь не оставит, коль оставил жить после такой-то войны. А будет хлопок – будет и на что покушать и что надеть всем людям. Да, Полинушка?

– Да, деда!

– Вот и Полинка со мною согласная. Сколько ты хочешь платьев, Полинка?

– А сколько можно?

– Да сколько захочешь!

– Я хочу… А можно целых два?! – Подпрыгнув, вскрикнула Полинка, и, загибая на руке пальчики, немного подумав, добавила. – Ой, нет, целых три: одно, чтобы дома носить, второе, ну, которое еще красивее – в Храм, а третье, тоже красивое – в гости к кому-нибудь ходить, и доберегу его для школы.

– Так, что, братья и сестры, считай, у нашей Полинки уже три платья из чистого хлопка имеются, ну?! А вы нюни пораспускали! Эх-ма…

Потом дед, будто устав играть, просил Полину читать, якобы, одному ему молитвы, которых она, благодаря бабе Наташе, знала целое множество. Когда молитвы закончились, а Полине хотелось еще и еще что-нибудь рассказать так полюбившемуся деду Емеле, она вдруг предложила:

– А давайте я вам стишок теперь расскажу!

– Какой стишок?

– Про Ленина.

– Ой, Полиночка, давай-ка лучше ты отдохни маненько.

– А я и не устала вовсе! Ну, послушайте. Он не такой уж длинный…

– Нет, давай стишок завтра, путь еще долгий. А сегодня я еще поиграю, а ты спляшешь.

Назавтра, когда у Полины вновь иссяк запас молитв, она вновь повторила свое предложение о стишке про Ленина, на что дед Емельян ласково ответил:

– Да я уж и так хорошо отдохнул, Полиночка, пока ты молитвы читала. Поэтому я лучше поиграю, а стишок оставим на завтра.

Но и на третий день именно в конце самой последней молитвы дед, как назло, вздремнул, а Полина не отважилась его побеспокоить на тему стишка. И в каждые последующие дни после прочтения Полинкой молитв, стих про Ленина оставался не рассказанным, потому как дед всякий раз тонко и изящно уходил от его прослушивания, находя какие-то причины. Полина, будучи уверена, что она-де не завтра, так послезавтра таки расскажет этот стих, вовсе не обижалась на деда. Единственное, что ее, пожалуй, смущало, то это то, что никто из попутчиков не проявил и намека для того, чтобы подбить деда Емельяна, дабы тот, наконец, позволил ей это сделать. Безмолвствовали на этот счет даже самые родные: и мама Вера, и баба Наташа, и дед Назар.

На восемнадцатый день Полинка в восемнадцатый раз предложила деду:

– Ну сегодня-то можно рассказать, а, дед Емеля?

– Чего рассказать-то, мое Солнышко? – сделав вид, что запамятовал, приложил ладонь к уху дед.

– Да стишок же про Ленина!

– Так мы жеш уже приехали, Полинушка!

– Куда приехали? Мы ведь еще едем… ну, катимся же еще вовсю…

– А-ну, загляни-ка сюда.– Дед прислонил головку девочки к одной из щелей вагона, – ну, видишь? Это и есть Ташкент – город хлебный!

– Ой, так быстро мы приехали, что я даже не успела рассказать стишок… – тихо пробормотала Полинка, не отрываясь от щели.

– Так только с помощью твоих святых молитв мы и доехали так скоро! А стишок тот… его и в школе будет кому рассказать… – лукаво усмехнувшись, сказал дед.

– А здесь школа-то есть?

– А как же!

– Большая? Как в Муйнаке?

– А может, даже и побольше муйнакской… построим. Давай, Полинушка, начинай-ка по-новой молитвы и мы все вместе помолимся. Потому как выгружаться будем еще километров через семьдесят.

– А семьдесят – это много?

– Да нет, это в тыщу раз меньше, чем проехали.

И Полина с особой торжественностью начинала петь:

– Отче Наш! Иже еси на Небеси!

– Да святится Имя Твое! – подхватили остальные попутчики, провожая взглядом предпоследнюю на своем пути станцию. – Да приидет Царствие Твое! Да будет Воля Твоя, яко на Небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь…

Высадили их в голой степи с верблюжьими колючками да перекати-поле, где их приезд, вместо обещанного жилья, поджидали лишь вбитые в растрескавшуюся землю колышки, служившие разметкой участков, на которых им самим, наделав самана, еще предстояло построить дома, что произойдет не ранее, чем через год.

Несмотря на отсутствие в радиусе километров трех а то и четырех саксаула для разведения того же костра, где они могли бы приготовить какую-то еду и вскипятить воду, главным спасением для них тогда являлся уже имеющийся канал, вырытый заключенными незадолго до их приезда. Правда, расположен он был аж в трех километрах от места их непосредственного дислоцирования, куда приходилось ежедневно и не по одному разу на дню ходить за водой. Поскольку размещение переселенцев близ канала карался не иначе, как – шаг в сторону – расстрел, они и были вынуждены первым делом бросить все свои силы на то, чтобы с помощью одних только лопат, вручную рыть к спасительной воде отводной арык. Лишь через год у них в Калинине появится, не по щучьему, конечно, велению, но своя настоящая водонапорная башня с более или менее нормальной питьевой водой из скважины.

А пока что они вырыли землянки, соорудили времянки из камыша и глины и принялись изготавливать для своего будущего жилья саман. И уже осенью пятьдесят третьего к ним в поселок из Ташкента прислали учительницу, которая, пока строилась школа, вела уроки с первого по четвертый класс прямо в семьях, где и ребятни было большее количество, и позволяла площадь только что ими сооруженного, а, порой, еще недостроенного жилья. У одних хозяев учительница собирала первоклассников, в числе которых была уже шестилетняя Полинка, в другой семье, согласно расписанию, согласованному с родителями – второклассников, и так по четвертый включительно.

Елену Александровну Драницыну, так звали их учительницу, сразу полюбили не только школьники, но и все жители поселка, такая она была замечательная – умная, добрая и строгая, но справедливая. И Полина еще в первом классе даст себе слово, что она обязательно станет учительницей, причем, непременно такой же, как ее замечательная первая учительница.

Несмотря на то, что война уже восемь лет как закончилась, с Полинкой в классе все еще обучались так называемые «дети войны», которые были старше ее на пять, а то и на все восемь лет. Классы уже тогда были многонациональными, основное «население» которых составляли русские, украинцы, белорусы и недавно прибывшие немцы, евреи, греки и чеченцы.

Полине исполнится десять, когда от сердечного приступа, скоропостижно скончается дед Назар, которому было всего-то пятьдесят шесть лет. Хоронили деда Назара всем селом. Не скрывали своих слез даже молодые мужчины, а некоторые из них даже плакали навзрыд. Все его так любили, что еще много лет спустя о нем ходили легенды, как о настоящем человеке, настоящем русском богатыре.

Убитый горем дед Емельян, мужественно прошедший сквозь огонь февральского переворота и недавней войны, пережил его только на девять дней…

Поскольку в поселке было привычным делом проводить совхозные собрания вместе с ребятней, Полинка была в курсе всех дел, в том числе и касательно трудодней, когда вместо заработанных денег совхоз рассчитывался с трудящимися, как правило, ячменем или пшеницей. И всякий раз день так называемой «получки» не обходился без чьих-нибудь горьких слез, когда в ведомости на выдачу «зарплаты» приходилось просто ставить свою подпись напротив слова «должен» и ни с чем уходить домой. Сначала Полинка мало что понимала в этой процедуре, а годам к десяти начинала размышлять: «Как такое может быть? Ведь мама с бабушкой работали-работали целый месяц, а им не только не дают ни одного зернышка, а наоборот они еще и должны остались совхозу?.. За что они должны-то? И что мы будем теперь есть? А может, это кассирша ошиблась и неправильно подсчитывает эти чертовы трудодни? Вот вырасту – стану учителем математики, и буду всех учить считать правильно…»