Танец Шивы. Повесть о настоящих человеках

Это прозвучало не как пожелание или предложение, тон Сергея был, скорее, приказной. Что явно обрадовало добрую половину женщин, собравшихся на стихийные похороны. Видимо, взятая ими на себя таким образом ответственность, всё-таки сделала в душах прореху, в которую медленно, по мере осознания, закрадывалось чувство греха. Не дело они удумали сотворить, явно не дело. И прозвучавшие слова отца, скорее всего, отрезвили их, а высказанный приказ показал путь к выходу из положения, в которое они сами себя и поставили. Окруженный стайкой приободрившихся баб, Сергей быстрым шагом направился в ту сторону, где в бывшей сторожней хатке, переделанной под свои устои на китайский лад, обосновался «вечный Зен». Прижимая к груди под распахнутой телогрейкой свёрток, мужчина в сопровождении женщин считанными минутами добрались до места. Китаец стоял на пороге с тревожным лицом и внимательно всматривался в процессию, как будто ждал их. Его пронзительный, раскосый взгляд не концентрировался ни на ком конкретно. Он не поздоровался обычным кивком головы, а лишь выставил вперёд руку, останавливая делегацию. Спустился с крыльца, подошёл к Сергею, который пытался начать разговор, прекратил его объяснения, приложив ту же ладонь к своему рту. Взял из рук того свёрток, размотал наволочку, обнажив на свет синеющее тельце. Он перевернул ребёнка спиной вверх, положил на ладонь, так, чтобы голова его покоилась на запястье, а ножки свешивались вниз. И замер на несколько минут. Его китайские глаза затуманились, округлились, как будто он пытался разглядеть что-то в пространстве. Было ощущение, что тело его стояло тут, а мыслями и духом он витал где-то за пределами человеческого понимания. Покоящийся на руке Саня напоминал мороженого курёнка из сельпо в районном центре, коих в народе называли «беговыми». Через время он перевернул «курёнка» и переложил на другую руку животиком вверх. Приложил свой большой палец к запястью мальчика, сначала на одной руке, потом на другой. Лицо его сделалось, как обычно, добрым и хитрым, даже насмешливым, видимо, он вернулся в окружающую его реальность и сказал:

– Молочко у Маши в титьках есть? А нет – козье берите, но быстрее, бегом, бегом к маме, – и отдал ребёнка отцу.

Сергей схватил сына, забыв про мятую наволочку, которую всё это время теребил в руках, развернулся, и молча побежал к своему дому. Очнувшиеся бабы хором охнули и ломанулись за ним, создав полукольцо эскорта и начав одновременно галдеть о том, у кого есть козы и у чьих коз молоко сподручнее для такого случая. Китаец улыбнулся им вслед, порылся в матерчатой сумке на поясе, с которой не расставался никогда, говорят, даже во сне, достал оттуда трубку и пачку «Беломора». Выпотрошил из папиросы табак, упихал его в трубку и закурил, усевшись на ступеньку и глядя вслед удаляющейся шумихе. Он чему-то улыбался и щурился на нежаркое уже Солнце. Почему его звали «вечный Зен»? Возможно, по аналогии с «вечным жидом», а что есть ВЕЧНОСТЬ и что есть Зен, так никто и не понимал до конца. Может, имя такое китайское, а может, просто погоняло.

Вот так и появился на свете новый человек, появился, помаячил, как в реанимации, и всё-таки ускрёбся жить на этой земле, принимая испытания и служа некой цели, коей мы понять не в состоянии, ибо то не нашего понимания дело, а Божьего. И как ты ни бейся, а разгадать тот ребус мало кому при Жизни этой удаётся. А уж как хочется-то, что лезем мы в высшее дело своими грубыми науками да приборами, открываем себе законы, да догмы придумываем. А потом за истину их держим, сотворяя иллюзию понимания, не ведая того, что всё это лишь обложка, картинка, поверхность той большой книги, чем является ЖИЗНЬ и бытиё наше. Вот и вступил на этот путь Саня, вступил, споткнувшись и чуть не упавши, да, видимо, с пинка китайского подлетел обратно, и закружилось-завертелось вокруг него, как и он вокруг жизни этой. Будет ему теперь сполна и детства, и отрочества, а уж университетов – не дай Бог каждому, не все в тех университетах выживали, а те, кто выжил, не все правильные выводы сделали.

Рос Саня как все дети, в любви и заботе родительской. Как все, да не как все. Видимо, урок первый, что при его появлении на свет случился, не прошёл даром. Говорят, дети ещё в утробе материнской всё слышат да воспринимают. А уж когда в свет Божий выходят, и того больше. Наверное, отложились в его душе, в том закоулке её, что подсознанием зовется, и первый страх, и первые невзгоды, и первые препятствия к жизни. Жил он, как говорится, на своей волне. К выстраданным детям и отношение сострадальческое, и любят их больше, ибо через боль та любовь пришла. Его не ругали, не бранили, не поучали насильственно, даже не наказывали. Потому как он особенный был какой-то. До пяти лет всё слушал и как будто бы запоминал себе. Но слова от него услышать никому не доводилось. Так все и решили – немой он, и не больно-то и приставали, считая, что травма родовая да психоз бабский, когда его схоронить пытались, на голове мальчонкиной сказались. Мать больше рожать не надумала, видать, Природа её женская поиссякла. Хотя когда она к китайцу с благодарностью ходила, он ей прямо сказал, что, коли есть желание, поспособствовать в благом деле сможет, не велика наука зарядить её женской энергией.

– Ты, Мария, – говорит, – ношу тяжкую на себя взяла, но нести её надо, как тот крест, что Бог ваш на гору тащил. Кресты и Пути у всех разные и не все выдерживают и доносят. А кресты эти, кому лёгкий, кому тяжёлый достаётся. Твой не из лёгких выдался. Горя хватишь больше, чем радостей, но он твой и удовлетворение в конце пути придёт. Да, через полвека поглядеть бы на твоего Саню. Ох, глянем…

Сказал он это как-то просто, но от того и загадочно получилось. Сказал, порылся в сумке, где трубку с «Беломором» хранил, потом отвернулся и ушёл в дом, так и не попрощавшись и даже рукой не махнув, будто и не стояла тут Мария, будто и не знает её вовсе. Странные они китайцы, что за люди такие, поди, разбери их.

Рос Саня молчуном, но телом крепкий вышел. Сверстников своих по росту и стати догнал быстро, а вскорости даже перегонять начал. Молчаливость его на особенности списывали, и особенности эти с возрастом ещё пуще проявляться начали. Нелюдим он был, как волк-одиночка, да и в какой детской компании может прижиться волчонок, который молчит всегда. Глаза за него говорили, и чудилось многим, что недоброе они молвят. Многим, да не родителям. Взгляд его и впрямь был как у взрослого, как только он глаза приоткрыл. Не чета прочим детям. Смотрел вокруг и изучал да запоминал, только молча всё. Даже не плакал никогда, как все малые, и слёз его так за всю жизнь никто не видел. Уже когда шёл ему шестой год, в зиму это было, случились на Алтае морозы. Холода сюда каждый год приходят, и в тридцать градусов нормой считаются. А когда столбик термометра занижается глубже сорока шести, уже называют сильными. Тогда и на взрослой жизни это отражается: то технику не заведёшь, то за скотиной лишний присмотр нужен и в хату её забирают. А уж в дитячье бытиё холода и вовсе свои поправки вносят. Уроки в школе отменяют, ибо не дело мальцов по морозу гонять, некоторым по нескольку километров добираться приходится. Да и протопить в такой колотун школьную хату тяжеловато. Уже к сорока на улице температура в помещении падает, как ни топи, чернила в чернильнице густеют, и сидят детки в одёже, а писать в варежках несподручно. Тогда у детворы начинается праздник и внеплановые каникулы. В школу не идут, а чего в хате сидеть без дела? Родители, конечно, наказывают не совать на улицу нос, но кто же уследит, коли папе с мамой ещё и работу работать приходится, а бабушек с дедушками не все пацаны в авторитет ставят. Вот те, кто в дневное время сам себе предоставлен, наряжаются потеплее и к стогам. Стога на пойменных лугах богатые, по лету накашивают и промеж сёл распределяют. Каждая деревенька своими владеет и у ребят то распределение за закон числится. Коли ты ельцовский – на своём резвись, ежели комарихинский – на своём, а озерцовские, качусовские и тугозвоновские – свои стога охаживают. Ну, а если совместно в войнушку играть затеяли, тут уж твой стог – твоя крепость. В эту зиму снега большие встали, заготовки сена в полутораметровую шубу закутали. Тут тебе и горки на санях кататься, и крепости в них обустроить можно. Мальчишки – народ увлекающийся, когда такой праздник случается, что в школу тащиться нет официальной надобности, можно и забавами снежными себя потешить. Что они с успехом и вытворяли. Закутаются поплотнее, кто жиром гусиным физию свою намажет, кто так просто, и на мороз. Братья Санины старшие дома усидеть, как водится, не смогли, а за младшеньким присмотр нужен, тем более мать наказала не оставлять одного. Обрядили они его в овчину, валенки надели с тёплыми портянками и, для пущей верности, пуховым платком обмотали так, что лица не видать. Полусидя в санки уложили и с собой к стогам. Тут как бы две цели они преследовали: не оставлять брата в одиночестве без присмотра и чтобы большим не мешал играть. В такой одёже он самостоятельно из санок выбраться не может, однако, здесь, при них и у всех на виду. Сами скачут так, что пар от них валит, да сосульки с шапок и шарфов обламываются. А Саня лежит себе в санях, думает и даже видеть не может, что вокруг него происходит, платок ему всё закрывает. Играли мальчишки тогда в «Остров Даманский», поделились по деревням, кто советский пограничник, кто китайский провокатор. Время быстро пролетело, темнеет зимой рано. Про санки с сидящим в них ребёнком и вовсе забыли. А когда по сумеркам подхватились, да домой засобирались, глянь, а он и не дышит уже. И платок на лице заледенел весь, и лицо побелело, только иней на ресницах. С перепугу мальчишки побоялись его домой тащить, покатили к сестрам, может, Вера с Няней отогреют, и всё обойдётся. Да и как матери замерзшего ребёнка представить, а тут, вроде, и оплошности часть поделить с другими, понимающими, получится. Оно не по злобе или слабости, конечно, с испуга это, дети всё-таки. Ведь горе, тобой сотворённое, первым порывом себе оправдание ищет, знаешь, что виноват, но когда других приобщаешь, и тебе легче. Няня развернула Сашу, глянула, поохала, сестре, в коляске сидящей передала, та тоже посмотрела, головой покачала и рукой махнула.

– Поздно, – говорит. – Замёрз он совсем, не дышит и сердчишко не бьётся. Догнала его смерть, как ни убегал…

Положила Няня тельце Сашино обратно в сани, прикрыла овчиной и пошла с мальчишками в дом к Марии с Сергеем, сообщать родителям горькую весть. Дети рядом побрели, боясь даже глядеть на маленького покойника. Бабка салазки сама тянуть взялась.

Отца ещё не было в доме, мороз прибавил ему забот в гараже. Мария уж полчаса как пришла со службы, хлопотала по поводу ужина, собирая на стол и беспокойно соображая, куда могли направиться дети, в какой соседской хате задержались. Она встрепенулась на вошедших, будто чуяла беду. Да и как не учуять, сын всё-таки, а то, что Няня его в дом внесла, не к добру то было.

– Прости, Маша, не смогли мы ничего сделать, замёрз он, – проговорила она. – Поздно мальчишки спохватились. Права Антонина была тогда, не жилец он. Тогда ускрёбся, но теперь смерть его настигла. Не вини никого и держись, тебе детей растить и жить вам надо, а Санька Бог прибрал, и ушёл он легко, без боли, там ему хорошо будет, порадуйся этому за него… прости.

Она ещё что-то говорила, но мать не слышала её. У Марии в глазах стояли слёзы, а в мыслях всплывали первые похороны сына, и горе постепенно вползало в душу по мере осознания утраты. «Всё-таки утраты», – вертелось у неё в голове, и она даже боялась глядеть в сторону стола, на котором лежал на овчине её сынишка. «Не уберегла. А может, Няня ошибается? Ведь такого и быть не может», – продолжали биться в голову мысли, сквозь которые она слышала обрывки фраз про настои, которые принесла с собой Няня и которые ей хорошо бы выпить сейчас и попытаться заснуть, пока Сергей не вернётся с района. Ведь надо же ему сообщить и ехать в больницу регистрировать смерть ребёнка. Сергей уже, оказывается, минут десять как пришёл, и Няня ему всё объяснила. Как он воспринял известие, мать не видела, но в доме стояла тихая суета, впрочем, не мешающая ей корить себя в случившемся. Появились женщины-соседки, всё это она уже переживала когда-то, но то было как будто бы не с ней, а она видела это всё в кино или читала что-то похожее, она уже не могла сообразить. Так, на грани забытья и реальности она трепыхалась, сваливаясь то туда, то сюда. Потом из мрачных грёз её вывел голос всё той же Антонины, который проассоциировался у неё с воплощением горя.

– Ну, куда он сейчас, на ночь глядя, попрётся?

– Потом с властями забот не оберёшься, да и негоже покойнику вот так не регистрированным здесь лежать, и матери напоминание лишнее, надо в район в больницу везти, – голос был женский и знакомый, но Маша никак не могла сообразить, чей. Да и был ли голос, может, ей всё это пригрезилось в страшном сне. Нет, не пригрезилось. В хате стоял морозный дух от часто распахиваемой двери. Голоса сливались и переплетались. Один из них, ей вообще показалось, принадлежал какому-то ангелу, звонкий и мелодичный. Потом она пришла в себя и увидела среди людей, собравшихся в хате, китайца – «вечного Зена». Тот смотрел прямо ей в глаза и ничего не говорил. Он просто смотрел, и казалось, что его длинные волосы, собранные в пучок, аж шевелятся от напряжения, будто в голове его что-то работало и вызывало вибрации. Это было заметно даже через капюшон лётной полярной куртки на овчине, который он не снял с головы, а лишь сдвинул наполовину. А может, ей так только казалось, но в туманном взгляде Зена не было ни печали, ни горя, ни тревоги. Он просто был занят какой-то умственной работой, пока все полушёпотом суетились.

– Да, не дело сейчас за реку подаваться, – наконец произнёс он. – Утро вечер разумеет. Ты, Сергей, не торопи время. Шестьдесят вёрст машина не выдержит, а холод к ночи усилится, небо ясное – выморозок ещё сильнее будет. И лёд на реке провалами пойдет, промёрзла вона, до дна.

Он закурил прямо в хате свою трубку, не спросясь разрешения, и продолжил:

– Я вот что думаю. Ехать завтра надо, поутру. А ребёнка давайте я к себе заберу, пусть ночь у меня побудет. Завтра зайдёшь ко мне и заберёшь в район везти. Так правильно сделать.

Они о чем-то ещё говорили, Марию никто не спрашивал и даже не глядели в её сторону, наверное, думали, что она в забытьи и ничего не слышит. Потом дом опустел, все разошлись, и остался один Сергей. Старших забрал к себе в дом кто-то из соседей напоить и накормить, дабы родителям усопшего облегчить жизнь, освободив от забот.

Как уже поминалось, о китайце ходило много слухов и историй, которые, можно даже назвать легендами. Говаривали про него, что и не китаец он вовсе, а ещё какой «азият». Будто народился он на большом острове, что южнее Китая, по названию то ли Тайвань, то ли Тайпей, то ли ещё как-то несуразно. Географию-то, за ненадобностью, изучали слабо, кому до неё в СССРе надобность, многие дальше райцентра не выезжали. А кто до Барнаула или, того знатнее, до Новосибирска добирался, считался за бывалого, чуть ли не Афанасием Никитиным. То среди стариков да старожилов подобное бытовало, по их укладу жизни. А как амнистии да послабления в системе начались, люди пришлые появились, тут уже веселее стало. И новости, и нравы со стороны прибывать начали. Так и география на остров пришла, да всё больше география Сибири, которая по лагерям и тюрьмам заучивалась. Людям местным всё интересным казалось. Так вот, рассказывали про «вечного Зена», что он из пленных, которых китайцы в Сибирь передали во времена нашей неразлучной дружбы. Была в Поднебесной война гражданская. Те, кто за коммунизм, боролись с теми, кто коммунизм не уважал, или не понимал пока своего счастья, и жить в нём отказывался. А так как СССР другом китайской революции себя видел, то всячески мы эту революцию поддерживали и на стороне братской китайской армии воевали. А враги, когда им совсем туго пришлось, на тот остров и сбежали, окопались, и по сию пору сидят там и мучаются без всеобщей борьбы за светлое будущее. Наш Зен во время боёв при отступлении армии их предводителя Чанкайши в плен-то и попал раненый. Но как-то быстро оклемался. Потом кто-то донёс на него, что он чуть ли не самого этого Гоминьдана лечил вместе с супругой. Передали его русским товарищам для определения в советский лагерь, ибо ценный он был китаец, и секретов, видимо, диктаторских знал не мало, раз с семейкой вождя якшался. Когда поняли, что немного он этих информаций имеет, так и плюнули на него. И пошёл «вечный Зен» по лагерям. Говорят, четыре-пять сменил. В одном из таких лагерей у Хозяина жена рожать надумала, да всё как-то боком у неё выходило. И ребёнок застрял, рожаться отказывался, и сама она чуть не преставилась. Тут-то китаец и шепнул кому следует, будто проблема у женщины несложная, и решить он её в одночасье сможет. Привели басурмана к Хозяину, а тот и говорит:

– Выживет моя супружница, и ты жив будешь, а если и отпрыск здоровым выйдет, будешь не просто жить, а как сыр в масле…

Зену про сыр тот мало что понятно было, не едят они сей продукт, а вот про жизнь он отчётливо понял. Выгнал всех из палаты, где роженица госпитализирована была и что-то мутил там некоторое время. А по прошествии пары часов выходит и говорит Хозяину:

– И дитё твоё, и женщина в полном здравии, а я по понятиям тебе крестным теперь буду, дочь у тебя родилась и имя ей дать моё право. Я нарекаю её Семи, что по-нашему означает – лепесток, уж больно мила она и красавицей будет. А уж вы на свой лад можете звать Семёной, к примеру.

Хозяин глаза вылупил от такой басурманской наглости, нечасто ему арестанты подобным образом дерзили. Но слово он дал, а в понятиях тех мест и времён это больше, чем клятва ценилось, так что отступать ему некуда было. Да и трудно с китайцем спорить, когда он в глаза твои смотрит, сила за ним какая-то чувствовалась. Даже рассказывали, что генералы после допросов с ним, в себя по пол-дня приходили водкой, и с неохотой в кабинет шли, где этот заключённый их ожидал. Так и зажил китайский пленный при лагерном госпитале. Из медикаментов йод, зелёнка, да пенициллин со стрептоцидом выдавались. А заключённые все сплошь больные были. Кто раненый, да переломанный, у кого нутро отбито и не работает. Жил китаец как вольный, в тайгу за травами ходил. Выписали для него из области банки стеклянные, которые на тело при помощи спиртового факела присасывал, предварительно дырок в коже наковыряв заточкой стерильной, чтобы крови нехорошей отсосать. Зеки ему иглы из серебра, со специальными ручками выточили, он объяснил, какими они должны быть. И этими нехитрыми, инструментами стал врачевать людей в зоне. Вскорости тот лагерь на первое место по показателям здоровья среди заключённых вышел. А уж про служивых и говорить нечего, не хворали почти. Хозяин свой уговор выполнил, похлопотал в высших инстанциях. Как ни жаль ему было отпускать Зена на волю, но слово дадено, его держать надобно. Вышел китаец на свободное поселение, и даже каким-то образом ему паспорт советский выправили. Числился он по той ксиве бурятом с фамилией Кукушкин, имя – Зен, отчество ему Хозяин, своё вписал – Иванович, так как за брата считать со временем начал. Паспорт есть – ты уже гражданин. Покрутился Зен Иваныч на поселении возле своего лагеря пару лет. Потом поставил Хозяина в известность, что дальше ему надобно двигаться на юг, сначала на Алтай, а там видно будет. В случае надобности какой в нём, даже место указал на карте, где его в ближайшие годы сыскать удастся. Хоть и далеко от зоны тот Алтай, но по сибирским меркам, как говорится: сто километров – не расстояние, сто рублей – не деньги, а сто лет – не старуха. В случае крайней необходимости – отыщут. А так как одного смышленого сидельца он основам своих премудростей обучил, то надеется, что в том не случится необходимости. Так и появился он на острове, давно это уже было, лет восемь-десять назад. А рассказал эту историю о нём один зек, что в том лагере, где всё происходило, чалился, да то лишь одна история про чудного китайца, каких много рассказывали с различными дополнениями и прикрасами. Что из них правда, а что вымысел – трудно сказать. Но народ в них верил, ибо уж больно загадочен был иноземец. Да и благоволили к нему, ведь польза людям от него шла, а это главный показатель добра в суровых сибирских реалиях.

Сергей поднялся рано, он сам не понял, спал ли вообще. Видимо, всё-таки спал, потому, как из привычной лёгкости просыпания его сразу бросило в тяжесть осознания горя и тех забот, которые ему предстояли сегодня. Мария лежала, принявши на ночь бабкиных отваров. Её лицо было спокойно и безмятежно, будто бы снилось ей что-то доброе. Он не стал её будить, пускай этот сон продлится ещё какое-то время. Но и оставлять её возвращаться в горькую реальность одну, было бы сейчас нечеловечно. Сергей решил пойти сначала к соседям, что приютили старшеньких, попросить их привести детей домой и побыть с его семьёй, пока он не вернётся с района, куда правило предписывало ему подаваться узаконить свершившееся несчастье. Машина его была в исправности, за дорогу он не беспокоился, но хорошо бы взять в помощь кого из женщин, понимающих толк в формальностях, и кому горе не мутит рассудок, ибо не их кровинушку везут в больничный морг. Порешав дела с соседями и договорившись с боевой Антониной о сопровождении его в райцентр, он решил забрать у китайца тело сына и уже с ним идти в гараж греть машину перед дорогой, чтобы не затягивать и быстрее завершить это тяжкое предприятие. Антонина засобиралась к Зену с ним, чтобы не отягощать отца ношей, дабы облегчить ему заботы перед сложной дорогой. Когда они по скрипучей, неплотной тропке подходили к китайской хате, то не увидели, как обычно, встречающего на пороге Зена. Это было странно, так как даже не помнилось такого случая, чтобы он не стоял у двери, когда к нему приходили люди. Чуял он их, что ли, или у окошка всё время сидел и наблюдал? И в дом-то к нему попадали редкие гости, всё больше общались с ним на крылечке или у завалинки. А коли и попадали, так дальше светёлки не пускал их китаец никогда, ни за печь, с отгородкой из сплетённых прутьев, ни, тем более, в «тёмную», где, по слухам, хранились у него снадобья, по тайге собранные. Они потоптались у двери, наделав шума, но та не отворялась. Тогда постучали. Запоров не было, в хате стояла тишина. Они толкнули дверь и вошли в холодные сени. Пошумев тут ещё, для приличия и привлечения внимания, отворили дверь в главную комнату, и обалдели, застыв, как столбняком пронятые. В натопленной по-банному хате, стоял стойкий дух трав, ладана и ещё какого-то нестерпимо вонючего варева. За грубым столом из неструганных досок, на зелёном ящике из-под патронов, дополненных сверху подушками, сидел Саня. Он копался в стоящей перед ним тарелке сомнительной еды, и с видимым удовольствием потреблял её. Китаец сидел рядом с незажженной трубкой во рту и умилённо наблюдал эту картину.

– А, гости, – произнёс он, улыбаясь, видно было, что для него они были сюрпризом. – А мы тут завтрак затеяли. Садитесь к столу. Я по осени припасов сделал, вот лягушек каких жирных насушил. Очень хорошая еда для энергии, ему сейчас побольше такой еды надо. Да и вам полезно будет, ведь, поди, не ели ещё сегодня ничего? Ну, попробуйте, чуть-чуть.

Лицо Сани было невозмутимо, даже когда вошли взрослые, он лишь глянул на них своим пронзительным взглядом и продолжил трапезу. Красные пятна обмороженных щёк лоснились от какой-то китайской мази, и чувствовал он себя явно не плохо, будто и не умирал вчера вовсе. Что происходило в этом доме ночью, так и осталось для всех секретом. Чем оживил Зен ребёнка, и помирал ли тот в действительности, или просто примерз сознанием, сейчас уже трудно сказать. Что-то китаец мудрёное объяснял про его сердце, которое посчитали остывшим. Будто оно на самом деле билось, но как у лягушонка, раз в три минуты. Вот почему ему и следует есть сейчас лягушачье мясо. Народ так ничего и не уяснил, но понял, что лучше и не лезть в это дело, не их оно понимания, и науки сюда с логиками лучше не привлекать. Антонина лишь ляпнула от изумления что-то типа: «Да он колдун шаманский». На что китаец ответил, что он тут ни при чём, что есть Силы у Природы, и Знания, которые сейчас уже позабыты людьми, и фокусов тут никаких быть не может, всё просто и объяснимо, только объяснения эти сути им не раскроют, ибо не все готовы их воспринять. Надо просто верить и любить Жизнь, и тогда она отвечает взаимностью. Он ещё много говорил диковинного, что сердцем чувствовалось, но в понимание не складывалось. Однако радости объяснения не сильно надобны, посему никто и не докапывался до истины всех китайских загадок. Да и в чём она, истина? Вот сидит Саня, живой и здоровый, вот в этом и истина. А уж какая она, Бог её ведает.

Саня доел шаманское блюдо, оставив на тарелке гору костей, похожих на воробьиные, как будто тут пировали коты. Икнул и сказал:

– Вкусно.