Жрецы

– Вот кушай, а то ты ничего не ешь!

Юбиляр благодарно и в то же время несколько боязливо взглянул на жену, принимая тарелку.

– Да ты лучше отойди в сторону, а то здесь тесно! – продолжала нежным тоном супруга.

Барышня исчезла, и Андрей Михайлович покорно отошел за женой.

– Вот здесь никто не помешает тебе… Присядь к столу… Ты совсем сонный какой-то… И все точно боишься… Совсем не похож на юбиляра! – выговаривала она шепотом. – Чего еще хочешь… Я тебе принесу…

– Спасибо, Варенька… Мне довольно икры… А я, точно, устал… И наконец разве я мог ожидать… Столько сегодня неожиданной чести.

– Ну, ешь… ешь… И какая неожиданность… Ты разве не стоишь почета… Слава богу, тридцать лет профессором… Ешь… ешь… Не говори…

Юбиляр не заставил себя более просить и с удовольствием уплетал икру, оберегаемый супругой, которой почти все знакомые несколько побаивались, как очень решительной дамы.

Заречный еще в зале увидел жену и Невзгодина.

Он вел ее под руку и о чем-то весело ей рассказывал. Рита улыбалась! Заречный видел потом, как Невзгодин услуживал ей, подавая закуски, и теперь они опять вместе стоят в сторонке и снова оживленно разговаривают, не обращая ни на кого внимания.

Ревнивые подозрения с новой силой охватили молодого профессора. Он сделался мрачен, как туча, и украдкой наблюдал за Ритой и Невзгодиным. Откуда такая дружба между ними после того, как он был отвергнут и уехал из Москвы? О чем они говорят? О, как хотел бы Николай Сергеевич узнать, но к ним все-таки не подходил, не желая встречаться с этим пустейшим человеком, который вдруг сделался ему ненавистным. Он понимал неизбежность встречи если не здесь, не сегодня, то на днях, дома – этот «нахал» теперь зачастит к Рите, – но как человек нерешительный хотел встречу отдалить.

После юбиляра Николай Сергеевич, по-видимому, обращал на себя наибольшее внимание публики, и в особенности дам. К нему то и дело подходили, с ним разговаривали, ему восторженно улыбались, на него указывали, называя фамилию и прибавляя: «Известный профессор». Одна дама назвала его «неотразимым красавцем» так громко, что Заречный слышал, и умоляла познакомить ее с ним.

Но сегодня Николай Сергеевич был равнодушнее к проявлениям восторгов поклонения и, обыкновенно мягкий и ласковый в обращении с людьми, был сдержан, неразговорчив и меланхоличен.

Он выпил уже четыре рюмки водки, желая разогнать ревнивые думы, и скупо подавал реплики какой-то поклоннице, пережевывая кусок балыка. Глаза его невольно смотрели в ту сторону, где были Рита и Невзгодин.

«И каким стал франтом этот прежний замухрыга! Видно, более не отрицает приличных костюмов!» – со злостью думал Заречный.

В эту минуту откуда-то выскочил Звенигородцев и, обхватывая талию Николая Сергеевича, весело воскликнул:

– А ведь мы с тобой, Николай Сергеевич, не пили. Выпьем?

Звенигородцев со всеми более или менее известными людьми был на «ты».

– Пожалуй…

Они подошли к столу, чокнулись и выпили.

Пока они закусывали, Звенигородцев успел уже сообщить, торопливо кидая слова своим нежным и певучим голоском, о том, что Невзгодин – вот она, современная молодежь! – оказался просто-таки трусом. Иначе чем же объяснить его отказ сказать речь Косицкому?

– Прежде небось радикальничал. Помнишь? Все у него оказывались лицемерными болтунами, показывающими кукиши в кармане, а теперь и кукиш боится показать! Видно, как женился, так и того… Радикализм в отставку! – говорил Звенигородцев почти шепотком и при этом так добродушно и весело улыбался, точно он искренне радовался, что Невзгодин оказался трусом и вообще негодным человеком.

– Разве Невзгодин женат? – воскликнул Заречный.

В голосе его невольно звучала радостная нотка.

– То-то женился. Только что сам мне сообщил. Да он разве у тебя не был?

– Был, но не застал дома.

– Говорят, и химию в Париже изучал. Что-то сомнительно. И повесть написал… мне сейчас говорил Туманов… И принята. Ну, да мало ли дряни нынче принимают! Признаться, я не думаю, чтобы Невзгодин мог написать что-нибудь порядочное… Как по-твоему?

– И мне кажется… Поверхностный человек…

– Брандахлыст, хоть и не лишен иногда остроумия. Да ты разве не видал его?

– Нет, не видал! – солгал Заречный.

– Он только что здесь был с Маргаритой Васильевной.

– А жена его с ним?

– Жена? Жены не видал. Верно, и она здесь! – решил Звенигородцев, отдававшийся иногда порывам вдохновения… – Однако пора юбиляра и к столу вести. А каков юбилейчик-то? Двести сорок человек обедающих… Ты будешь говорить пятым… не забудь!

С этими словами Иван Петрович исчез, отыскивая глазами юбиляра.

Несколько обрадованный вестью о женитьбе Невзгодина, Заречный направился к жене. Он застал ее одну. Невзгодин в эту минуту разговаривал около с известным профессором химиком.

– Я и не видался с тобой сегодня. Здравствуй, Рита! – с нежностью шепнул Заречный, протягивая жене руки и словно бы внезапно притихший при виде Риты.

– Здравствуй! – безучастно промолвила она.

Он пожал маленькую руку и сказал:

– Я тебе занял место за средним столом… недалеко от юбиляра… Около тебя будет сидеть профессор Марголин… Ты, кажется, его перевариваешь? – прибавил он с грустной улыбкой.

– У меня уже есть место.

– С кем же ты сидишь? Одна?

– Нет. Я буду сидеть рядом с Невзгодиным. Он на днях вернулся из-за границы, вчера был у меня, и я ему обещала.

Это подробное объяснение, которое почему-то сочла нужным дать Маргарита Васильевна, вызвало в ней досаду, и она покраснела.

– В таком случае виноват. С Невзгодиным, конечно, тебе будет веселее! – произнес Заречный взволнованным голосом.

– Разумеется, веселее, чем с твоими профессорами.

– А ты, Рита, все еще в чем-то обвиняешь профессоров и главным образом меня? – чуть слышно спросил он.

Рита молчала.

– О, как ты жестока, Рита, – с мольбою шепнул Заречный… – Обвинять других легко.

– Я и себя не оправдываю! – ответила так же тихо Рита и громко прибавила: – А ты Василья Васильевича не узнаешь?

Услыхав свое имя, Невзгодин подошел.

Бывшие соперники встретились сдержанно. Они раскланялись с преувеличенной вежливостью, молча пожали друг другу руки и несколько секунд глядели один на другого, не находя, казалось, о чем говорить.

Молодая женщина наблюдала обоих.

Она видела в лице мужа скрытую неприязнь и поняла, что источник ее – ревность. В Невзгодине, напротив, она не заметила ни малейшего недоброжелательства к мужу. Одно только равнодушие. И это кольнуло ее женское самолюбие. Она вспомнила, как страстно относился прежде Невзгодин к своему счастливому сопернику.

Наконец Заречный сказал:

– Вас, я слышал, можно поздравить, Василий Васильич?

– С чем?

– Вы женились.

– Как же. Совершил сей долг! – шутливо промолвил Невзгодин.

Тон этот не понравился Заречному.

– И, говорят, избрали карьеру писателя?

– По крайней мере, хочу попробовать.

– И будете жить в Москве?

«А тебе, верно, этого не хочется. Уже возревновал!» – подумал Невзгодин и ответил:

– Не решил еще…

– Надеюсь, мы будем иметь честь вас видеть у нас… Вы где остановились?

Невзгодин сказал.

– На днях я буду у вас, Василий Васильич.

С этими словами Заречный поклонился и отошел, далеко не успокоенный в своих ревнивых чувствах. Такие господа, как Невзгодин, легко смотрят на брак. Недаром же он выразился о своей женитьбе в шуточном тоне. И отчего жена его не с ним?

Тем временем Звенигородцев отыскал юбиляра на угловом диване и проговорил:

– Ну, брат Андрей Михайлыч, пойдем на заклание.

– Пойдем! – покорно ответил юбиляр, поднимаясь.

Звенигородцев на минутку остановил его и спрашивал:

– Кого посадить около тебя? Молоденьких дам желаешь?..

– Зачем же дам, да еще молоденьких? – смущенно возразил старик, озираясь: нет ли вблизи жены.

– Ты находишь это несколько легкомысленным для юбилея?

– Пожалуй, что так…

– И, быть может, Варвара Николаевна этого не одобрит? – лукаво подмигнул глазом Звенигородцев и засмеялся. – Ну в таком случае ты будешь сидеть между своими сверстниками – коллегами… Или хочешь, чтоб около тебя сидела супруга твоя Варвара Николаевна? – спросил самым, по-видимому, серьезным тоном Иван Петрович, хорошо знавший, как побаивается Косицкий своей жены.

– Как знаешь… Я ведь сегодня собой не распоряжаюсь… Только удобно ли на юбилее устраивать семейную обстановку?..

– Конечно, не следует… Ее и так достаточно. Так ты будешь между коллегами. Этак выйдет солиднее… Ну, идем!

Звенигородцев с торжественностью подвел юбиляра к столу и указал ему место на самой середине. По бокам и напротив уселись профессора, в том числе и Заречный, и несколько более близких знакомых юбиляра. Супругу его Звенигородцев усадил невдалеке около одного молчаливого профессора.

Скоро все расселись за столами, и тотчас же замелькали белые рубахи половых, которые разносили тарелки с супом и блюда с пирожками, предлагая «консомэ или крем д'асперж».

В зале наступило затишье.

– Поглядите, Василий Васильич, нет ли здесь Аносовой. Я своими близорукими глазами не увижу! – проговорила Маргарита Васильевна, озирая столы.

– Вы думаете, так легко ее заметить в этой массе публики!

– Такую красавицу? Она невольно бросится в глаза.

– Ну, извольте.

Невзгодин обглядел столы и промолвил:

– Не вижу великолепной вдовы.

– Значит, ее нет. Странно!

– Отчего странно?

– Обещала быть, а она, как кажется, из тех редких женщин, которые держат слово.

В эту самую минуту сидевший за столом напротив Невзгодина, скромного вида, в новеньком фраке, молодой рыжеватый блондин в очках, все время беспокойно поглядывавший на двери, не дотрогиваясь до супа, внезапно поднялся со своего места, около которого был никем не занятый прибор, и двинулся к выходу.

В дверях показалась Аносова.

– Вот и она! Смотрите, что за красота! – шепнула Маргарита Васильевна.

– Что и говорить: великолепна… И, кажется, напротив нас сядет. А кто этот блондин?

– Это племянник и наследник Аносовой! – сказал кто-то.

– Но долго ему дожидаться наследства! – раздался чей-то голос.

Все глаза устремились на эту высокую, статную, ослепительную красавицу в роскошном, но не бьющем в глаза черном бархатном платье, обшитом белыми кружевами у лебединой шеи, в длинных перчатках почти до локтей, с крупными кабошонами в ушах, которая плывущей неспешной походкой, слегка смущенная и зардевшаяся, шла к столу в сопровождении блондина.

– Вот, тетенька… Других мест не мог достать! – проговорил он с особенною почтительностью.

– Чем худы места… Отличные! – весело промолвила она, опускаясь на стул.

Звенигородцев уже летел со всех ног к Аносовой.

– Аглая Петровна!.. Здравствуйте, божественная, и пожалуйте за стол юбиляра. Для вас берег место, чтобы сидеть подле… И Андрей Михайлович будет очень рад видеть вас поближе.

– Мне и тут хорошо… Благодарю вас, Иван Петрович. Да кстати у меня vas-a-vis [7] добрая знакомая! – прибавила Аносова, увидав против себя Заречную.

Щеки ее как будто зарумянились гуще, и она, ласково улыбаясь своими большими ясными глазами, приветно, как короткой знакомой, несколько раз кивнула Заречной и сдержанно, почти строго, чуть-чуть наклонила голову в ответ на поклон Невзгодина, не глядя на него.

«Ишь… королевой себя в публике держит. Боится „морали“!» – усмехнулся про себя Невзгодин, не без тайного восхищения посматривая на великолепную вдову, которую он видел в первый раз в параде, и вспомнил, как просто она себя держала с ним в Бретани.

– И жарко же здесь! – обратилась она, снимая перчатки, к Заречной и, по-видимому, не обращая ни малейшего внимания на Невзгодина.

Маргарита Васильевна деликатно согласилась, что жарко, хотя и приписала румянец Аносовой другой причине.

Спокойным жестом своей белой холеной руки Аглая Петровна отстранила тарелку с супом.

– Я очень рада, что случай свел меня сидеть против вас, Маргарита Васильевна. По крайней мере, есть с кем перемолвиться словом!.. – с заметным оживлением продолжала Аносова. – А вы не думайте, что я люблю опаздывать. Я этого не люблю. Но раньше не могла приехать: было серьезное дело. Впрочем, я послала сюда артельщика и просила его дать знать, когда будут садиться за стол, и, как видите, ошиблась на несколько минут! – прибавила она, улыбаясь чарующей улыбкой и открывая ряд чудных зубов.

«Все статьи свои показывает!» – решил Невзгодин и уже настраивал себя недоброжелательно против «великолепной вдовы», которая не удостоивала его ни одним словом, точно летом и не называла его приятелем и не звала непременно побывать у нее в Москве.

– Рыбы прикажете, Маргарита Васильевна?

– Пожалуйста…

Он положил ей на тарелку рыбы и, наливая в рюмку белого вина, прошептал:

– Так даже очень нравится?

Маргарита Васильевна усмехнулась и, точно поддразнивая, утвердительно кивнула головой.

– А вы, Василий Васильич, давно сюда пожаловали? – обратилась наконец Аглая Петровна к Невзгодину после того как покончила с рыбой и запила ее рюмкой белого вина.

– Третьего дня, Аглая Петровна.

Взгляды их встретились. И в глазах у обоих мелькнуло что-то не особенно приветливое.

– Собираетесь и меня удостоить посещением? – кинула с едва заметной усмешкой Аносова.

– Обязательно собираюсь удостоиться этой чести, Аглая Петровна. Только боюсь…

– Какой пугливый! Чего вы боитесь?

– Помешать вам. Вы, говорят, всегда заняты.

– Кто это вам сказал? – вспыхивая, отвечала Аносова. – Верно, сами сочинили ради красного словца. Положим, занята, но у меня есть время и для знакомых… От трех до шести я дома… Маргарита Васильевна подтвердит это.

– Охотно, Аглая Петровна… Но вы мало знаете Василия Васильича… Он любит иногда поднять на зубок… Вдобавок и беллетрист. Его повесть в январе будет напечатана.

– Вы летом этого мне не говорили, Василий Васильич? – промолвила Аглая Петровна.

– Да разве нужно трубить о своих грехах?..

– Значит, и нас грешных когда-нибудь опишете?

– Вас с особенным удовольствием, Аглая Петровна, возвел бы в перл создания.

– Только ему недостает изучения. Он вас недостаточно знает, – вставила Маргарита Васильевна.

– Недоволен он мною… Я это знаю! – засмеялась Аглая Петровна. – А узнать меня – не мудрое дело… С богом, описывайте, Василий Васильич. Обижаться не буду, если вы даже и сгустите краски!

– Вы-то не будете сердиться?.. Еще как! – насмешливо проговорил Невзгодин.

Но Аглая Петровна уже не слушала и о чем-то заговорила с племянником.

– Ваше здоровье, Маргарита Васильевна! – сказал Невзгодин, чокаясь со своей соседкой. – Желаю вам…

– Чего вы мне пожелаете?

– Говорить? – шепнул Невзгодин…

– Говорить…

– Как добрый приятель?..

– Да что вы с предисловиями… Я не боюсь правды…

– Ну так искренне желаю вам… полюбить кого-нибудь и…

– И что?

– А дальше все приложится.

– Вы думаете?

– Думаю, если только вас не захватит какая-нибудь широкая деятельность. Да и где она? И то… одна деятельность вас, женщин, не удовлетворит… А вы ведь все искали людей да рассуждали, а никого по-настоящему не любили… Не правда ли?

– Правда. И за то расплачиваюсь! – чуть слышно проронила молодая женщина.

– Вольно же!

Маргарита Васильевна нетерпеливо пожала плечами и примолкла, отставив рюмку.

– Вы не сердитесь, что я… завел такой разговор. Больше не буду! – виновато промолвил Невзгодин.

– За что сердиться? Я сама завела бы его. Вы не слепы и видите, что я не любила и не люблю мужа, и вдобавок…

– Развенчали его?

Маргарита Васильевна молча кивнула головой.

– И все-таки жили и живете с ним! – с какою-то безжалостностью художника и с искренним негодованием правдивой натуры продолжал Невзгодин, понижая голос.

– За преступлением следует наказание!

– Но не такое варварское и – извините – постыдное… Мужчин вы обвиняете в компромиссах, а сами…

– Довольно… Мы об этом поговорим… Здесь не место…

– Никто не слышит… Здесь шум…

– Во всяком случае, спасибо вам за пожелание…

Маргарита Васильевна отпила из рюмки. Выпил полную рюмку и Невзгодин.

– Постараюсь последовать вашему совету и полюбить какого-нибудь интересного человека… Только вот вопрос: где его искать? – с нервным, злым смехом сказала Маргарита Васильевна.

И, помолчав, прибавила:

– А у вас все та же страсть затронуть самое больное место человека… посыпать соли на свежую рану, чтобы человек не предавался самообману насчет своих добродетелей… Но я на это не сержусь… Напротив, очень благодарна… Ваше здоровье, Василий Васильевич, и литературного успеха.

С этими словами Маргарита Васильевна допила свою рюмку и спросила:

– Когда же вы прочтете мне свою повесть?

– Как-нибудь на днях.

Несколько раз Аглая Петровна взглядывала на Маргариту Васильевну и Невзгодина, прислушиваясь к их разговору и сама разговаривая в то же время с племянником, казалось, с интересом и совершенно спокойная. По крайней мере, ее лицо словно бы застыло в своем бесстрастном великолепии, и глаза светились ясным, холодным блеском. И только густые брови чуть-чуть сдвинулись да пальцы нервно сжимали хлебный катышек, обнаруживая тайное волнение Аносовой.

Некоторые слова, долетавшие среди общего говора до ее тонкого слуха, изощренного в детстве и потом во время несчастного раннего супружества, бывшего делом коммерческой сделки родителей, и возбужденные лица Заречной и Невзгодина – особенно первой – не оставляли в Аносовой почти никакого сомнения в том, что между ними произошло объяснение самого интимного характера («Точно они не нашли для этого более удобного места!» – мысленно подчеркнула Аглая Петровна, бросая взгляд в ту сторону, где сидел Заречный, и замечая, что и он, мрачный и взволнованный, не спускает глаз с жены).

И Аносова втайне сердилась, испытывая обидную досаду деловой женщины, уверенной в своем уме и в знании людей, которую обошла другая – эта, казалось, вполне искренняя, маленькая, худенькая блондиночка, заставившая поверить осторожную и малодоверчивую к людям Аглаю Петровну ее словам, что она только дружна с Невзгодиным и любит его как доброго старого приятеля.

«Тут не одной дружбой пахнет!» – решила «великолепная вдова», чувствуя, что в сердце ее растет неприязненное чувство к Маргарите Васильевне.

«Ужели это ревность и Невзгодин мне в самом деле нравится!» – подумала Аносова и даже презрительно повела плечом, словно бы сама удивленная этому странному капризу.

«Что особенного в этом Невзгодине?» – задала она себе вопрос.

Правда, он умен, но ум у него какой-то насмешливый, и взгляды совсем дикие, как у голыша, которому лично ничего не стоит держаться крайних мнений… Он, правда, естествен и прост, но вообще «непутевый» человек. А собою так уж совсем невиден… Так себе… подвижная, нервная мордочка…

Но, несмотря на эту оценку, что-то говорило в ее душе, что ее интересует, и больше, чем кто-либо другой из ее многочисленных поклонников, этот «непутевый человек», с его «мордочкой», едва ли не единственный, который равнодушно относится и к ее красоте, и к ее уму, и к ее миллионам и который с резкой откровенностью говорил ей в глаза то, чего никто не осмеливался, и, по-видимому, нисколько не боялся разорвать с ней знакомство, завязавшееся совершенно неожиданно в Бретани. И она должна была признаться себе, что и тогда, когда они часто видались, встречаясь на пляже, Аглая Петровна была несколько изумлена тому интересу, который впервые возбудил в ней Невзгодин не только как любопытный, нешаблонный человек, но и как интересный мужчина. Недаром же она в Бретани с ним даже слегка кокетничала, стараясь понравиться ему и умом и чарами своей красоты, и видимо искала его общества. Она, всегда точная, отложила даже на неделю свой отъезд с морского берега, на что-то надеясь, чего-то ожидая, и, к изумлению своему, не дождалась ни малейшего намека со стороны Невзгодина на силу ее очарования. Недаром же она, как какая-нибудь глупая девчонка, посылала справляться об его адресе, досадуя, что он не явился к ней тотчас же по приезде, как обещал, и так обрадовалась неожиданной встрече, хотя и не показала вида.

Неужели Невзгодин может нарушить ее горделивый покой, который доселе не нарушал ни один из мужчин?

«Вздор!» – решительно протестовала она против этого.

И Аглая Петровна подняла на Невзгодина строгий, почти неприязненный взгляд, словно бы возмущенная, что этот легкомысленный, ненадежный человек мог занимать ее мысли.

А он перехватил этот взгляд, и хоть бы что!

«Пусть себе увлекается чужою женой… Черт с ним!» – решила Аглая Петровна и обратилась с каким-то вопросом к Туманову, молодому, молчаливо наблюдавшему беллетристу.

Половые между тем разносили третье блюдо.

– Что ж это значит? Еще речей не говорят! – воскликнул удивленно Невзгодин.

– Успокойтесь… будут! – промолвила Маргарита Васильевна.

– Прежде на обедах речи обыкновенно начинались после супа, а то после рыбы… Вероятно, нам хотят дать поесть, чтобы мы могли слушать ораторов не на голодный желудок… Это неглупое новшество.

Он принялся за еду и прислушивался, как его соседка слева, молодая женщина, довольно миловидная, не умолкая, громко и авторитетно говорила сидевшему рядом с ней господину о задачах настоящей благотворительности. Она изучала ее в Европе. Она посещала там разные благотворительные учреждения. Необходимо и в Москве совершенно реформировать это дело… Но ее не слушают… Она одна… Никто не хочет понять, что это дело очень серьезное и требует самого внимательного отношения… Надо строго различать виды бедности…

«О несчастный!» – пожалел Невзгодин господина, которому читали лекцию о благотворительности, и, обращаясь к Маргарите Васильевне, тихо заметил:

– Счастливы вы, что не слышите моей соседки. Она пропагандирует благотворительность во всех ее видах… Это в Москве, кажется, нынче в моде? Благотворительность является чуть ли не спортом.

– А вы уже успели заметить?

– Еще бы! Кого только из дам я не видал в эти дни, все благотворительницы. Что это: влияние скуки или мода из Петербурга?

– И то и другое. Впрочем, у некоторых есть и искреннее желание что-нибудь делать, помочь кому-нибудь. Вы знаете, и я работаю в попечительстве… И не от скуки только! – прибавила Маргарита Васильевна.

– И довольны этой деятельностью? – удивленно спросил Невзгодин.

– Все что-нибудь, если нет другого.

– А вы и благотворительности не одобряете? – неожиданно кинула Аглая Петровна, обращаясь к Невзгодину.

– Почему же непременно «и». И почему вам кажется, что я ее не одобряю, Аглая Петровна? – с насмешливой улыбкой небрежно спросил Невзгодин.

Этот тон и эта улыбка взорвали Аносову. Но она умела хорошо владеть собою и, скрывая раздражение, промолвила:

– Да потому, что вы ко всему относитесь пессимистически… Это, впрочем, придает известную оригинальность! – иронически прибавила она.

– И не заслуживает вашего милостивого благоволения? Но положите гнев на милость и не секите неповинную голову, Аглая Петровна. Если вас так интересует знать, как я смотрю на благотворительность, то я почтительнейше доложу вам, что я ровно ничего не имею против благотворительных экспериментов. Я только позволяю себе иногда недоумевать…

– Чему? – с заметным нетерпением перебила Аносова.

– Тому, что иногда и неглупые люди хотят себя обманывать, воображая, что в этих делах панацея от всех зол, и возводят в перл создания выеденное яйцо; уверенные, что они… истинные евангельские мытари, а не самые обыкновенные фарисеи.

– А вы разве знаете, что они считают себя мытарями? Или вы имеете дар угадывать чужие мысли?

– То-то знаю, Аглая Петровна… встречал таких и среди мужчин и среди женщин… И кроме того, имею претензию угадывать иногда и чужие мысли! – смеясь прибавил Невзгодин.

– Можно и ошибиться!

– И весьма. Не ошибаются только люди, слишком влюбленные в свои добродетели. А я ведь – грешник и непогрешимым себя не считаю! – улыбнулся Невзгодин. – Когда-нибудь, если позволите, мы возобновим эту тему, а теперь невозможно. Звенигородцев поднялся и призывает нас к вниманию… Сейчас, верно, он начнет говорить.

Раздался звон стакана, по которому стучали ножом. Разговоры сразу замолкли. Прекратила свою лекцию и соседка Невзгодина, бросая на него негодующие взгляды за его сравнение благотворительной деятельности с выеденным яйцом. Половые убирали тарелки, стараясь не шуметь. Стали разливать по бокалам шампанское. В зале воцарилась тишина. Юбиляр торопливо вытер бороду, закапанную соусом, и, несколько размякший после утренних поздравлений и после двух стаканов белого вина, в ожидании речей, уже чувствовал себя вполне готовым к умилению, все еще недоумевая, за что его так чествуют?