скачать книгу бесплатно
Антошка снял с себя ларек, затем разулся, сунув под свой матрасик сверток с леденцами, надел какие-то дырявые башмаки и хотел было снять свое намокшее пальтецо, как вдруг из-за стены донесся жалобный детский вопль, заглушаемый пьяным грубым мужским голосом.
– Это Нютку! – шепотом проговорил белокурый мальчик.
– За что? – отрывисто спросил Антошка.
– Всего два пятака принесла…
– Ишь… подлые!.. – шепнул Антошка, и в его глазах сверкнул огонек.
Через минуту в комнату с плачем вбежала маленькая, совсем худенькая девочка с черными растрепавшимися волосенками и, увидев Антошку, проговорила прерывающимся от рыданий голосом:
– Ан-тош-ка… У-бей Бог, нап-расно. Я гро-ши-ка не ута-и-ла…
И, понижая голос, прибавила:
– Он бы прос-тил, а она… тварь под-лая…
– Он чем тебя, ремнем или руками? – осведомился довольно объективно белокурый мальчик, засовывая в рот последний кусок черного хлеба.
– Рем-нем… Пять раз… Боль-но… Ах, боль-но, го-луб-чи-ки!
Антошка проговорил с важным видом:
– Подожди, Анютка… Мы на этих дьяволов управу найдем… Найдем! – прибавил он, вспоминая вдруг слова графа. – Мы не проданные… Не реви, Анютка…
И с этими словами он достал сверток и подал его Нютке.
– На вот, ешь… Только дай два леденца Алешке… Больше не давай… Ешь.
Нютка сквозь слезы улыбнулась и набросилась на леденцы с жадностью дикого зверька.
В эту минуту двери бесшумно отворились, и на пороге показалась высокая худая молодая женщина в юбке, в сером платке на голове, из-под которого выбивались пряди рыжих волос.
Она вошла тихо, подкравшись, как кошка.
Антошка первый заметил «ведьму» и кинул на своих маленьких товарищей выразительный взгляд, предостерегающий об опасности.
Нютка немедленно зажала в своей грязной ручонке оставшиеся леденцы, проглотив, не без риска подавиться, бывшие у нее во рту, и с выражением испуга на своем заплаканном лице бросилась к постели и легла, притихшая и оробевшая, словно виноватая собачонка.
– Ты что ж это, подлец, не идешь сдавать выручку? До каких пор ждать тебя, мазурика?
Алешка, успевший съесть свои два леденчика в мгновение ока и зачарованно глядевший в рот девочки с чувством некоторой зависти, побрел к своему матрацу с видом человека, не имеющего достаточных оснований опасаться трепки.
Между тем рыжая женщина, успевшая подслушать слова Антошки, подозрительно осмотрела комнату и, заметив валяющуюся на полу серую бумажку из-под леденцов, подняла ее с полу и, обращаясь к Антошке, проговорила своим резким, низким контральтовым[6 - Контрa?льто – самый низкий женский певческий голос глубокого грудного бархатистого тембра.]голосом:
– Ты что ж это, подлец, не идешь сдавать выручку? До каких пор ждать тебя, мазурика?
– Иду сейчас… Только что пришел! Разуться надо… Измок… – ответил не особенно мягко Антошка.
– Измок! Ишь, какой сахарный господин! – презрительно и медленно выговаривая слова, кинула рыжая дама, и злая улыбка искривила ее тонкие губы.
С этими словами она вышла, бросив на Антошку взгляд больших, несколько выкаченных серых глаз, не предвещавший для мальчика ничего хорошего.
В свою очередь и Антошка, ненавидевший «ведьму» с бессильной злобой загнанного волчонка, посмотрел ей вслед злыми-презлыми глазами и снова от всего сердца пожелал, чтобы «подлую» переехала конка.
– Что, Нютка, шибко пьян хозяин? – осведомился он.
– Не очень, – ответила Нютка.
Антошка через минуту вышел – сдавать «дяденьке» выручку.
Признаться, он шел далеко не спокойный, и в его душу невольно закрадывались мрачные предчувствия относительно ремня.
Глава 2
«Дяденька», отставной унтер-офицер Иван Захарович, сидел в одном жилете поверх розовой ситцевой рубахи за столом, на котором шумел самовар, в жарко натопленной довольно большой комнате, разделенной ситцевым пологом, за которым помещались большая кровать и шкаф с посудой.
Сам «дяденька» медленно отхлебывал чай, попыхивая папироской, и, казалось, находился в относительно благодушном настроении довольного своей судьбой человека. Он был выпивши, но еще не дошел до «градуса» – это еще было впереди, – и его спокойный вид нисколько не напоминал человека, только что жестоко отхлеставшего ремнем, опоясывавшим его чресла, маленькую беззащитную девочку.
Это был плотный и крепкий человек лет за сорок, с грубым, так называемым «солдатским» лицом. Красное, одутловатое, испещренное рябинами, с толстым носом и толстыми губами, окаймленное черными баками и окладистой бородой, оно далеко не отличалось привлекательностью. Маленькие заплывшие и плутовские глаза светились масленым блеском. В них было что-то хищное и выдавало прожженную каналью, прошедшую житейские «медные трубы».
Действительно, Иван Захарович перепробовал много профессий после того, как вышел в отставку.
Долго он влачил полунищенское состояние: торговал на рынке старым платьем, носил шарманку – и не оставлял сладкой надежды выбиться и жить «как люди», не обременяя себя праведными трудами. И, наконец, напал на счастливую мысль – открыть «заведение» для детей.
Осуществление этой идеи не потребовало особенных затрат. Хорошо знакомый с трущобами, он знал, что в Петербурге детского товара сколько угодно, и при известной осторожности его предприятие не представляло большого риска.
И Иван Захарович «арендовал» несколько беспризорных и заброшенных детей у их нищих родственников, обещая содержать детей и вдобавок еще платить за это известную сумму денег. Антошку, впрочем, Иван Захарович приобрел почти задаром у одной пьянчужки-вдовы, у которой ребенок очутился на руках после смерти его матери-прачки.
Дела Ивана Захаровича сразу пошли хорошо. Маленькие нищенки ежедневно приносили ему изрядную выручку, и он держал их в ежовых рукавицах, строго наказывая, если они приносили, по его мнению, мало. Справедливость требует, однако, сказать, что до женитьбы Ивана Захаровича положение детей было сноснее: их и кормили лучше, и Иван Захарович бил их, только когда был к вечеру уже очень пьян и возвращался из трактира, а дети с «работы». Жившая при нем в качестве помощницы корявая Агафья жалела детей и часто их защищала.
На беду, Иван Захарович влюбился в рыжую худую Марью, встреченную им в трактире, и очень скоро женился.
С тех пор как водворилась Марья Петровна, положение детей стало воистину ужасным. Дети прозвали новую хозяйку «ведьмой» и боялись ее больше «дяденьки», понимая, что она – главная виновница тех жестоких побоев и истязаний, каким они теперь подвергались.
Душераздирающие вопли и стоны раздавались в квартире почти каждый вечер при возвращении озябших и продрогших детей с «работы». «Ведьма» находила, что они мало приносят выручки, что они обкрадывают «дяденьку», и с какой-то холодной жестокостью натравливала супруга на детей.
Глава 3
– Много принес? – спросил Иван Захарович, увидев вошедшего в комнату Антошку.
– Немного, – ответил Антошка, приближаясь к столу.
– А по какой такой причине? – строго спросил «дяденька», останавливая взгляд на мальчике.
– Погода…
– Что погода!? Ты, верно, подлец, по трактирам сидел, а?
– И вовсе не сидел…
– Ну, давай… выкладывай…
Антошка высыпал деньги из кошелька. Было всего тридцать копеек.
– Только и всего?
– Только… Совсем покупателев нет… И меня даже один генерал остановил, – вдруг прибавил Антошка, вспомнив совет «графа» и имея в виду не столько припугнуть «дяденьку», сколько отвлечь его внимание от щекотливого разговора насчет выручки.
– Какой такой генерал?
– Важный, должно быть. Такой высокий и с большими усами… И сердитый… Остановил меня у Гостиного двора и спрашивает: «По какой причине ты, мальчик, шляешься по улицам в таком рваном пальте?.. Это, говорит, не полагается, чтобы по такой холодной погоде и без теплой одежи… Кто, говорит, тебя посылает? Сказывай, где ты живешь?»
Не лишенный, как оказалось, некоторого художественного воображения, Антошка врал блистательным образом и не моргнувши глазом, испытывая в то же время внутреннее злорадство при виде беспокойного выражения на лице «дьявола».
– Что ж ты сказал этому генералу? – не без тревоги в голосе нетерпеливо спросил Иван Захарович.
– Живу, мол, ваше сиятельство, у родного дяденьки… А квартируем мы…
– Что-о-о?.. Разве я вам, подлецам, не приказывал никогда не говорить, где вы живете?.. – перебил, закипая гневом, Иван Захарович. – Знаешь ли, что я за это сделаю с тобой, с мерзавцем?..
Иван Захарович проговорил последние слова таким зловещим тоном, и его лицо исказилось такой злостью, что Антошка невольно попятился и поспешил проговорить:
– Да я, дяденька, не сказал ему настоящего адреса… Я совсем другой дал… На Острове, мол, квартируем, в пятнадцатой линии… Пусть ищет…
– То-то! – облегченно промолвил Иван Захарович. – А то бы тебя до смерти избил… Так бы и издох… Ты это помни… А теперь я скажу, что ты молодец, Антошка… Всегда так отвечай… Какое кому дело, где мы живем? – прибавил Иван Захарович, окончательно успокоенный, и даже взглянул одобрительно на Антошку, как на достойного своего ученика, ловкого и смышленого, пославшего генерала на Васильевский остров… Прогуляйся, мол!
И после незначительной паузы проговорил:
– А я тебе, Антошка, завтра другое пальтецо подберу… И фуфайку дам… Я, братец, старательных ценю… И ты цени… Старайся для дяденьки… Помни, что я тебя вскормил и воспитал… Да… Какой человек ежели неблагодарный, того Бог накажет. Ты этого не забывай, Антошка! – философствовал Иван Захарович и вдруг перешел на вопрос чисто практического характера: – И выручки правильные носи! А то тридцать копеек! За это, по-настоящему, следовало бы тебя наказать, но я прощаю… Чувствуешь ты это?
Хотя Антошка и после этой трогательной речи не переставал питать к «дяденьке» далеко не дружелюбные чувства, тем не менее выразить этого не посмел и проговорил, благоразумно опуская глаза:
– Я завсегда чувствую, дяденька…
– То-то, чувствуй…
Антошка со свойственным его возрасту легкомыслием уже считал себя избежавшим в этот вечер ненавистного ремня. Но в эту самую минуту из-за полога показалась «ведьма», уже без платка на голове, с причесанными не без кокетства рыжими волосами, взбитыми на лбу, в голубой ситцевой кофточке и с вымытыми руками. Она подошла к столу и, присаживаясь у самовара, проговорила самым любезным и вкрадчивым тоном:
– Наливать, что ли, еще, Иван Захарыч?
– Налей, Машенька, – ответил Иван Захарович, передавая стакан и с нежностью поглядывая на эту белолицую, всю в веснушках молодую женщину лет двадцати пяти, с вздернутым кверху курносым носом, выкаченными серыми наглыми глазами и тонкими губами.
Глянул исподлобья на нее и Антошка, очевидно, совсем не разделявший взглядов «дяденьки» на красоту его супруги. Он находил, что отвратительнее этой «курносой ведьмы» не было существа на свете.
Антошка дипломатически кашлянул, чтобы получить разрешение уйти (присутствие «ведьмы» вместе с воспоминанием о поднятой ею бумажке из-под леденцов наводило его на тревожные мысли) и закатиться спать, и Иван Захарович хотел было отпустить его, как «ведьма» вдруг хихикнула и насмешливо проговорила, кивнув головой на Антошку:
– И ты, Иван Захарыч, веришь этому подлому мазурику? Ах, какой же ты, Ваня, простой… Ах, какой простой…
Обвинить Ивана Захаровича в простоте значило задеть самую чувствительную струну его мошеннической души. Он, как и все прожженные плуты, гордился тем, что проведет каждого, и потому предположение жены, что его мог оболванить мальчишка, показалось ему слишком обидным, и он произнес:
– В каких это смыслах понимать, Машенька?..
– Мало ли чего он набрешет, а ты по доброте своей и веришь… Какой генерал станет с ним разговаривать, и кому нужно узнавать, где живет этот змееныш… Я за ним слежу… Знаю, как он бесстыж врать… Все-то он тебе набрехал, Иван Захарыч…
– И вовсе не набрехал, Марья Петровна… Хучь сейчас под присягу, что генерал со мной говорил… И фамилию свою даже объявил: я, говорит, генерал Езопов, – с энергией отчаяния произнес Антошка, имея, впрочем, о присяге довольно смутные понятия. – Как перед истинным Богом говорю… Пусть разразит меня на этом месте, если я вру…
И вслед за тем еще перекрестился несколько раз, нисколько не думая, что совершает грех.
По счастью, Иван Захарович никогда не видел генерала Езопова, хотя и слышал, что есть такой генерал, занимающий видное место, и не потребовал более подробного описания его наружности, довольствуясь лишь «длинными усами». Он только взглянул на свою супругу не без торжества человека, оправданного от возведенного на него тяжкого обвинения, и сказал:
– Я, Машенька, наскрозь человека вижу… Меня не обманешь. Шалишь, брат… Откуда бы услыхал Антошка, что есть генерал Езопов? А я, Машенька, знаю, что есть в Петербурге такой генерал… Об нем и в газетах пишут… Небось, меня не объегоришь… Не таковский! – снова повторил Иван Захарович, хвастливо подмигивая глазом.
По лицу «рыжей дамы» скользнула едва заметная насмешливая улыбка.
– Ну, хорошо, пусть генерал и говорил с этим подлюгой… Пусть. А ты, Иван Захарыч, спроси-ка у него, на какие это деньги он сейчас угощал леденцами Нютку и Лешку… Пусть-ка ответит, мерзавец! – проговорила «ведьма».
– Леденцами!? – воскликнул Иван Захарович и вперил на Антошку злые глаза.
Антошка понял, что дело принимает весьма серьезный оборот. Сердце в нем упало. Бледное лицо вдруг приняло испуганное выражение затравленного зверька.
А «рыжая ведьма» между тем продолжала:
– Спроси-ка у него, как он найдет на тебя управу… Я своими ушами слышала, как он грозился. «Мы, говорит, найдем управу на этого дьявола!» Это он про тебя, Иван Захарыч… Вот как он ценит твою заботу… Вот как он обкрадывает нас… А ты ему, подлому, и поверил… Принес всего тридцать копеек, а сам… леденцы покупает!
Лицо Ивана Захаровича побагровело. Что-то беспощадно жестокое было теперь в его маленьких, засверкавших глазах и в скверной улыбке, искривившей его толстые губы.
– Так вот ты какой… змееныш? Управу?.. Леденцы покупаешь? – говорил тихим злым голосом Иван Захарович, снимая с себя толстый ремень. – Я покажу тебе управу! – засмеялся он, поднимаясь со стула.
– Да не жалей его… Пусть помнит! – вставила «ведьма».
– Я не из выручки взял деньги… Мне дала их одна барыня и не взяла товару… Клянусь Богом… Не встать с места… Дя-де-нька!
Он говорил эти слова и сам чувствовал их безнадежность.
Сильный удар кулаком по лицу сшиб мальчика с ног. Антошка упал навзничь, стукнувшись головой об пол. Новый удар сапогом заставил его вскочить на ноги, окровавленного, с тупою болью в груди.
Злоба, страх и отчаяние вдруг залили волной маленькое сердце. Антошка видел по страшному лицу «дяденьки», что пощады не будет, и в его голове пробежала мысль о бегстве. Злобно сверкая глазами, словно маленький волчонок, он старался вырваться из крепкой руки Ивана Захаровича, которая держала его за шиворот, встряхивая, как щенка.
– Дя-денька! – молил Антошка. – Дя-де-нька! Вы не смеете мучить! – вдруг крикнул он в какой-то тоске отчаяния и рванулся сильней.
– Ах ты…
И голова мальчика уже была между толстых икр Ивана Захаровича. В комнате раздались отчаянные крики… Мольбы о пощаде сменялись ругательствами. Злобный рев бессильного животного чередовался с раздирающим душу стоном.
«Дяденька» совсем озверел. Казалось, он не помнил себя и с остервенением палача полосовал мальчика толстым ремнем с металлической пряжкой и все сильнее и сильнее сжимал его голову.
Вопли становились реже и глуше. Мальчик задыхался.
