Эра воды. Mycelium Aque

Марков стоял, скрестив руки на груди, и внимательно слушал. За его спиной во всю стену красовалась стереокарта Ганимеда.

– Знаете, Пол, я не думаю, что это сделали вы, – произнес он, помолчав. – Слишком глупо. Откровенно. Очевидно. А у вас ведь все в порядке с инстинктом самосохранения. Кроме того, я читал ваше досье. У меня сложилось впечатление, Пол, что вы не любите Землю. Это так? Похоже, вы полетели на Ганимед только для того, чтобы быть подальше от родной планеты. Это из-за родителей? Простите, если задеваю за живое. Но вы – нормальный человек, преобразователь по убеждениям, было бы очень странно увидеть вас среди экстремальных натуралистов, очень… Пол, вы смеетесь?

Я смеялся. Наверное, оттого, что неожиданно получил поддержку Маркова. И еще…

– Игорь, вы все же отказали мне в разуме. Где мой здравый смысл? Представим, я – натуралист. Ну, зачем мне взрывать завод? Я ж понимаю, их еще десятки, только нами курируются четыре. Каждый год запускают новые. Даже если бы я хотел навредить, что толку с этого бабаха? А внедрить по человеку с взрывчаткой на каждую станцию… Это из каких-то древних романов про шпионские страсти. Паранойя.

Марков улыбнулся:

– Вы правы, Пол, иррациональность – не ваша черта. Если искать на станции натуралиста, это, скорее, Жак, нежели вы. Очки, лысина… Кроме того, Жак совершенно безобиден, идеальный подозреваемый для, как вы выразились, древнего романа про шпионские страсти. Но было бы смешно… Право, смешно… Пол… Послушайте, Пол… – На лице Маркова появилась озабоченность. – Ведь Жак дежурил в тот день на пульте, не так ли?

Я кивнул, пытаясь угадать продолжение.

– Сейчас зайду к вам, обсудим с глазу на глаз – неожиданно оборвал разговор Марков и дал отбой связи.

Озадаченный, сидел я на кровати. Потом вскочил и принялся лихорадочно приводить блок в порядок: трансформировал кровать в диван, смел в мешок мусор со стола, закинул разбросанные вещи в шкаф, пригладил волосы. В личные боксы ходить не принято. Встречаются в конференц-зале или кают-компаниях, их на станцию целых три штуки.

Ждать пришлось дольше, чем я думал. Но вот индикатор мигнул зеленым, дверь распахнулась и закрылась за Марковым. Профессор сел на краешек дивана, в руках у него была коробочка.

– Это программа, знаете, Пол, – такой как бы эмулятор завода. Завалялась твердая копия, не думал даже, что пригодится. Она моделирует показания всех датчиков, видео, – все, что вашей душеньке угодно. Собственно, стандартная обучающая программа, настраивается на любую штатную или, если сумеете прогнозировать, на внештатную ситуацию. Давайте-ка поглядим…

Я кивнул, и Марков извлек из коробочки информационный кристалл.

Перед нами появилась модель завода. Точно такая, как я видел в операторской.

Профессор что-то настроил, и вот уже баки светятся красным.

– Точь-в-точь! – ответил я на немой вопрос.

Марков вернул проекцию в исходное состояние и посмотрел на меня в упор, прямо в глаза.

– А если точь-в-точь, – сказал он, – почему бы не транслировать в систему станции показания эмулятора, а не реального завода? Сделайте кофе, подумайте, а я покажу вам еще кое-что…

Пока я возился с чашками и сахаром, модель завода исчезла, появилось изображение машинного зала. Это была съемка с камер моего шлема. Вот я бегу вдоль накопителей, оказываюсь в операторской…

– Стоп! – закричал я. – Да стойте же! Давайте назад!

В мелькнувшей перед нами сцене, когда я вбежал в операторскую… емкости преобразователей на контрольной стереомодели светились красным. Накопители неисправны и собираются взорваться.

Марков молча вернул запись в исходную точку. Вот я бегу, вот контрольный пункт, операторская, стереомодель… Нет красного цвета.

Кто, как, зачем? Я почувствовал, что схожу с ума, когда услышал сухой смешок Маркова.

– Чувствуете, что сходите с ума, да, Пол?

Профессор остановил просмотр и хлебнул из чашки.

– Можно еще сахара? Спасибо. Понимаете, Пол, перед тем как идти сюда, я немножко поработал с изображением. Взял запись, которую смотрел Роб, подкрасил на ней накопители и показал ее вам, а потом показал старую. Ваша реакция была точно такой же, как в конференц-зале, это положительно забавно и еще раз доказывает вашу невиновность.

– Но кто же подправил запись?!

Марков задумался.

– Не знаю, Пол. Боюсь, высказанное ради смеха предположение может оказаться верным. Вспомните все, что вы знаете о Жаке. Он микробиолог, направлен сюда с Земли из Всемирной Академии Наук для участия в экспериментах по выявлению ископаемой жизни на Ганимеде. Ископаемой и, возможно, до сих пор активной. Вспомните, наверняка слышали об этом: были предположения, что подо льдом Ганимеда могли сохраниться очаги жидкой воды, подобные океанам Европы. И, раз уж на Европе жизнь бьет ключом, почему бы ей здесь не содрогаться в предсмертных конвульсиях? Кроме того, лед. Многие организмы могут быть вмороженными в него и пережить в анабиозе не один и не два десятка миллионов лет. Особенно если это местная, адаптированная к поясу Юпитера, жизнь. И Жак летит сюда ее искать. Он носит очки, не расставаясь с плохим зрением. Не выращивает волосы на лысине. Я не заглядывал к нему в рот, но уверен, там найдется два-три гнилых зуба. Знаете, Пол, далеко не все натуралисты придерживаются таких крайних взглядов на неизменность природы, особенно, когда дело касается их лично. Они галдят о недопустимости вмешательства в естество, устраивают демонстрации против очередных успехов генетики, но чуть заболит почка, обнаружат в ней камень – бегут к врачу. Потеряют, не дай бог, палец – тут же спешат его регенерировать. Призывают к полному запрету животноводства, но не хотят отказываться от мяса, предлагая заменить его искусственно выращенным. Где же логика, где победа естественности? Впрочем, внутри течения натуралистов много ручейков и завихрений, большинство вполне разумны и редко доходят до такой крайности, чтобы отказываться от лечения. Жак – отказывается, хотя и лечит других, совмещая основную специальность с должностью второго врача на станции.

Он допил кофе и покачал чашку в руке, разглядывая донышко.

– Нда. Это не гадание на кофейной гуще. Это – серьезное подозрение, Пол. – Марков нахмурился. – Боюсь, придется доложить Бобсону. Жак имел возможность подставить эмулятор состояния завода вместо реального контроллера. И он мог за несколько минут перекрасить стереозапись. Нужно отправить ее на экспертизу. Но прошу вас, Пол, посидите пока под арестом. Пусть все думают, что вы остаетесь главным подозреваемым. Займитесь самообразованием, вы же стажер-исследователь. Я попрошу доктора Боровски связаться с вами и придумать задание.

Мне показалось или при последних словах на его лице мелькнула усмешка? Не думает же он, что у меня с Мэгги… Мне шептали, по станции ходят слухи… Да смешно, ей-богу, она же как мамочка. Пестует меня и готовит, гы-гы, к взрослой жизни Настоящего Ученого. Доктор Боровски упорна в своих заблуждениях.

Мы попрощались, я остался один.

«Значит, это Жак… – не мог поверить я. – Вот ведь как ошибался в человеке… Друг-друг, рубаха-парень, а так подставил…»

Долго думать не дали. Вызов по коммуникатору от Мэгги, полтора часа разговоров об уникальности зеленого ганимедийского кварца, который не надо путать с праземом, об особенностях циркуляции гидротермальных вод в контакте с океаном, о невероятной скорости накопления хемогенных известняков в современный период и о прочей дребедени. Наконец, Мэгги поручила мне разобраться с анализами туфов и помахала ручкой. Очевидно же, это материнское. Она старше меня лет на тридцать и ни разу не обновлялась.

***

Впервые я был рад работе. Все-таки как-никак, а минералогии меня учили, да и Мэгги, похоже, удалось поднатаскать ленивого стажера против его воли.

Дни проходили за исследованием шлифов, описанием минерального состава, структуры, текстуры, места пробоотбора и прочих характеристик образцов. Литологическая карта заметно расширялась, пустые районы заполнялись, как мозаика. Оказалось, со времени открытия станции накопилась тьма необработанного материала. Некоторые пробы отлеживались в хранилище годами: какой тут анализ, едва успевали регистрировать.

Нет слов, Мэгги была довольна – вся светилась. Ее голограмма почти не покидала мой блок, как и моя – лабораторию. Я предлагал старушке кофе, и мы пили на брудершафт, пронося чашки сквозь бестелесные копии друг друга. Кстати, не такая уж она и старушка: оказалось, только сорок девять. Просто выглядит не ахти, не бережет себя и не делает восстановлений, вся в науке, некогда.

Можно сказать, мы подружились. Мэгги таращила глаза, которые и так-то навыкате, и бормотала что-то про диссертацию. Я для виду согласно кивал и продолжал заполнять данными серые поля Ганимеда. Скоро уберусь отсюда и улечу куда-нибудь на Марс. Уже скоро, к черту это каменное болото.

Прошло недели полторы, и вдруг заточение кончилось.

Марков, вернувшийся из экстренной поездки, вызвал меня к себе, как ни в чем не бывало. Будто не было ареста. Молча прикрыл дверь кабинета, указал на кресло и на дымящуюся чашку: кофе с коньяком, ого, русская пастила. Посылка с Земли, не иначе. Я сел и замер в ожидании.

– Рад видеть вас в добром здравии, Пол. Собирайтесь в центр, обменяете наши синтезаторы, а заодно захватите кое-что из Управления Биоконтроля, там знают.

Вот в этом весь наш начальник станции, раз решил действовать, то быка за рога и с места в форсаж. Я подумал, разговор пойдет дальше в том же ключе, но ошибся.

– Вчера взорвались еще два завода…

Он смотрел в окно. За окном – солнце и август. Дети играют в волейбол. Наверное, Россия. А у меня в блоке окна нет – не положено по рангу, да и не нужно.

Марков повернулся, и стало заметно, как осунулось его лицо. Видно, Роб с приятелями не слезали с профессорской шеи, регулярно ее намыливая.

– Оба внезапно. Автоматика не показала ничего. Уверен, там то же, что у нас… – он сел напротив, устало откинувшись на спинку кресла.

– А что Жак? – поинтересовался я.

– Жак… – профессор отвечал с закрытыми глазами. – Жак отстранен, идет следствие. В записях обнаружили следы монтажа. Он подставил вас, Пол. Подставил всех нас, но отрицал до последнего. Сейчас он в Ганимед-Сити, ждет отправки на Землю, там за него возьмутся серьезно. Не понимаю, зачем он это сделал, не понимаю…

Я глотнул кофе и откусил пастилку. Уже немного подсохла. Видать, не первый час лежит коробка открытой на столе.

– Игорь, он не мог их взорвать. Эти два завода. – Мне была интересна реакция профессора, Жак был его другом. Он был другом всем на станции.

– Не мог, – согласился Марков, с видимым трудом открыв глаза и подняв на меня мутный от бессонницы взгляд. – И наш завод не мог. Кто-то должен был отключить систему безопасности и изменить настройки процесса так, чтобы это привело к взрыву в накопителях. На заводе никого не было, кроме вас. Все перемещения фиксируются. Нелепо допустить настолько глобальную сеть подлога. Аэрокары и челноки наблюдаются со спутника, их ведут по маякам. Конечно, теоретически можно добраться до завода пешком, активировать код, проникнуть, настроить все, как надо… Но три завода… И что-то мне подсказывает: это еще не конец, а только начало. Словно сама планета сопротивляется преобразованию…

Марков качнул головой и снова смежил веки. Я хотел ответить, но понял, что он спит.

Тогда я аккуратно поставил на стол чашку, положил рядом недоеденную пастилу и вышел из кабинета. Машина ждала в гараже. Я махнул рукой Герхарду и Дику – механикам, точившим лясы рядом с разобранным автобуром. Механики, как пить дать, хотели бы поболтать, разузнать, что да отчего, почему меня арестовали, почему выпустили, но позже, все позже, – я махнул им и выехал в шлюз.

День выдался на редкость светлым, секунд пять на экране заднего вида маячили контуры станции, потом дождь поглотил их. Аэрокар развернул крылья и на максимальной скорости пошел над морем. Быстрее только форсаж.

Скоро машина набрала высоту и, как пробка из бутылки, выпрыгнула из туч. Их серое волнистое покрывало расстилалось теперь под ногами, а в темно-синей вышине сверкало ожерелье из нескольких солнц. Это орбитальные зеркала, настоящее солнце скрыто от меня планетой – если по-честному, сейчас в нашем полушарии должна быть ночь. Звезды тоже виднелись на небе, а над самым горизонтом огромной дугообразной горой господствовал Юпитер.

Я любил эти моменты. Дальние полеты на аэрокаре, когда инструкция не запрещала, а, напротив, приказывала подниматься над облаками. Летел, глазел по сторонам на ровную сизоватую перину, и мечтал поскорее улететь куда-нибудь, хоть на Плутон. Но сначала следовало разобраться. Понять, что произошло – терпеть не могу оставлять загадки неразгаданными.

Мне требовалось поговорить с Жаком. Я не знал, как доберусь до него, но это было необходимо.

Через несколько часов машина вновь пробила облака, свет остался в прошлом, и серость дождя снова заполнила пространство. Еще немного, и я приземлился в транспорт-парке Ганимеда-2. Старый вахтовый поселок, построенный при крупнейшем месторождении полиметаллических руд. Полторы сотни рабочих и тьма промроботов обеспечивают добычу и выплавку меди, цинка, свинца и прочих богатств, а дальше это добро расползается по системе Юпитера, но в основном, конечно, используется здесь же, на спутнике, для строительства атмосферных заводов. Мы вгрызаемся в Ганимед, вытаскиваем из него сырье и обустраиваем среду обитания. Мы, человечество, преобразователи планет. Гей-гей, еще немного подпрыгнуть – дотянемся до звезд. Можно подумать, они нас заждались.

Договорившись о погрузке синтезаторов и наскоро перекусив в кафе, я сел в поезд до Ганимеда-Сити и продремал всю дорогу. Монорельс построили недавно, пока он соединял лишь несколько точек Архипелага. Строили по земному образцу: вакуумная труба, прямоточный двигатель, состав летит с околозвуковой, а если надо – даст и втрое больше.

Вот и Ганимед-Сити – столица, лицо планеты. Это вам уже не рабочий поселок. Строили с размахом, с прицелом на будущее и как образец для подражания. Огромные купола, соединенные галереями и тоннелями. Делаешь шаг из пневмошлюза поезда, и становится ясно, как ты одичал. Под куполами уютные домики в два-три этажа и сады с гигантскими цветущими деревьями. Аккуратно стриженные газоны, улицы, образованные гравидорожками транспортеров. Стереореклама на перекрестках. Ночью на куполах – проекция звездного неба с вызывающе полосатым Юпитером. Здесь он лишь вчетверо больше, чем Земля на небе Луны, ведь Ганимед обращается довольно далеко от главной планеты. А вот если смотреть с Ио, зрелище будет не для слабонервных. Впрочем, психов обживать Ио пока не нашлось, постоянно там работают только автоматы.

Полосы Юпитера, если всмотреться, немного движутся. И, конечно, знаменитое Красное, или Родимое Пятно, как мы его тут называем: гигантский вихрь в атмосфере гигантской планеты. Его можно наблюдать дважды в сутки, с такой бешеной скоростью вертится Юпитер.

Прямо над головой висит серо-голубая Европа, чуть затуманенная атмосферой. Преобразование на ней недавно остановили экологи, в подледном океане нашли плавунцов, а затем и целый подводный мир, рай для ксенобиолога. Первый случай развитой внеземной жизни, шутка ли. Раньше у нас были лишь полудохлые марсианские бактерии, и что-то там еще вроде простейших водорослей, и окаменелости оттуда же, но тем – миллионы лет отроду. И, как преобразователи ни бились, доказывая, что атмосфера не повредит европеанской жизни, проект заморозили и орбитальные зеркала развернули. Первая серьезная победа натуралистов.

Зато на Каллисто, которую сейчас не видно, наполняющие атмосферу заводы работают во всю мощь. Это самый дальний из Галилеевых спутников, промороженный до каменного дна и абсолютно стерильный, там экологов слушать не будут.

Только Ио осталась нетронутым красно-желтым оком. Серный вулканический ад, где зонды проваливаются в блуждающие магматические очаги, а антенны светятся от радиации. Ну, может, и врут про антенны, но фон, действительно, зверский. Пассивной защитой не отделаться, не Ганимед.

Вообще, если подумать, Ганимед – почти рай. В недалеком будущем, лет через пятьдесят. А сейчас рай только под столичным куполом, лживым, как все на этом свете: нет за ним ни звезд, ни Юпитера. За ним только дождь сплошной стеной. Все дни в году.

И прекрасные домики в цветущих садах больше декорация, чем реальность. Человек не может годами жить в пониженной гравитации – несмотря на все таблетки и укольчики, реабилитационные боксы и тренажеры, он теряет кальций из костей, мышцы слабеют, организм адаптируется к противоестественным условиям и теряет жизнеспособность. Поэтому значительную часть дня мы проводим в тесных персональных блоках, прикрепленных к внутренней стенке огромных вращающихся колес – систем искусственной гравитации. Как в монорельсе – вакуумная труба, по которой без остановки мчатся наши спальные вагоны, лаборатории и обеденные залы; по сути, мы живем в поездах, в вечном движении, выходя в настоящий мир только по необходимости или на прогулку.

Когда-нибудь купола уберут. Хотя жилые блоки по-прежнему останутся внутри гравитационных колес, это событие объявят поворотным. Великий день назовут Днем Открытия или Свободы, – в общем, обзовут как-нибудь погромче – и примутся регулярно отмечать. Торжественно распахнут шлюзы, наружный воздух смешается с подкупольным. На деревья прольется настоящий дождь, огромные листья задрожат под ветром, пришедшим извне, и будет устроен грандиозный праздник. Внешне мало что изменится – ведь несколькими годами ранее тот же воздух будет запущен в системы вентиляции, и тогда же на купола изнутри начнут транслировать реальные панорамы, чтобы глаза привыкали к отсутствию границы. Погодные явления так же станут имитировать задолго до снятия куполов. Однако людям нужны точки отсчета, моменты перерезания ленточек. Пусть внешне ничего не изменится, но однажды люди решат, что стали на Ганимеде своими. Хотя, на самом деле, это они сделают Ганимед – своим. Насильно.

А если на нем и вправду есть жизнь? Если она разумна? Или опасна – микробы какие-нибудь? Как ни изучай планету, всего не узнаешь. Тут были десятки или даже сотни километров льда, под которыми скрывались очаги теплой воды, нагретой сейсмически активными районами. Что, если в этих инкубаторах вызрело чудовище, которому миллионы лет? А то и миллиард? Вдруг там спит нечто разумное? Отделенное от нас толстенным ледяным щитом, оно было неопасно. Но мы растопили лед. Дали Ганимеду атмосферу, океаны, скоро насадим зелень и запустим животных, чуждых этому миру. Что тогда всплывет к нам из глубин?

И почему взрываются заводы? Я не верю, что какие-то натуралисты в силах устроить масштабные диверсии. Но что тогда?

Жак… Надо поговорить с Жаком, и я запрашиваю его местоположение. Чем черт не шутит? Ну, вдруг?

«Абонент зарегистрирован. Пребывает в изоляторе Службы Расследований, Оранжевый купол. Вы можете обратиться…»

«Ага!» – мысленно воскликнул я. – «Поехали! Но сначала Управление, потом Жак».

В два прыжка, которым позавидовал бы кенгуру, я оказался на ближайшем транспортере, буквально через пару минут доставившем меня к зданию Биоконтроля, где уже улыбался и кланялся приветливый господин Ли, чрезвычайно обязанный уважаемому господину доктору И-гол Мал-ков, всегда готовый приехать лично, но вот дела, дела… Господин Ли вручил мне пухлый пластиковый конверт и чуть ли не насильно усадил за стол. Наконец, вежливо похвалив жутко крепкий и пахучий зеленый чай, я откланялся, вернулся на транспортер и вскоре уже обивал пороги обители закона. Строгий двухэтажный особняк с античными колоннами и помпезным портиком, ступени под мрамор, двери под дерево, ручки под бронзу, прекрасный пример традиционного стиля в новой архитектуре. Не зря говорили: Ганимед-Сити – почти Земля.

Оказалось, меня ждут. Едва успел пройти идентификацию, как пригласили в кабинет.

Лестница на второй этаж. Впервые вижу лестницу на Ганимеде. Ступени втрое выше земных – забавно будет оказаться на планете-матушке, привыкнув к таким вот лестницам.

Свернув в коридор, прошел мимо прозрачной трубы пневмолифта. Ну да, можно было и так. Дорожка привычно липла к подошвам, не позволяя подпрыгивать слишком высоко. Вся обувь здесь адаптирована к гравидорожкам. Конечно, никакой искусственной гравитации в них нет, всего лишь электромагниты: наступаешь, и притягивает, отталкиваешься – отпускает. Намного удобнее, чем взмывать при каждом шаге под потолок, хотя тем, кто прибывает с Земли, нужно пообвыкнуться.

Босиком здесь ходят только в отсеках внутри гравитационных колес, где притяжение близко к земному. За их пределами обувь крепко сидит на ноге и запрограммирована на оптимальную имитацию притяжения, учитывая вес владельца. Мрамор, что на входе в здание, транспортеры, пешеходные дорожки, паркет или плитка, – как бы ни выглядел пол, он содержит магнитные элементы. Обувь, контактируя с ними, обеспечивает хозяину привычную возможность шагать и даже немножко бегать. Но при желании можно прыгнуть так, что взлетишь над деревьями и почувствуешь себя почти птицей. В городе прыгать не рекомендовано, да и напрыгались уже. Разве что дикий гость – такой, как я.

Трава на лужайках – искусственная, содержит те же электромагниты. Она сминается и пружинит, поглощает углекислоту и выделяет кислород, ее непросто отличить от настоящей. Похожие штуки теперь проделывают со многими вещами, а потом испытывают на Луне и запускают дальше в Систему, на Марс, на спутники Юпитера или Сатурна. Искусственные камни, трава, деревья функционируют совсем как природные, разве что не растут и не размножаются. Они очень удобны и практичны. И очень не нравятся натуралистам.

Только автоклонирующихся минироботов, похожих на микроорганизмы, из лабораторий пока не выпускают. Хотя это перспективно. Еще бы: брызнул на какую-нибудь долеритовую дайку из шприца, пошипело, посвистело, и через пару минут в земле яма, наполненная металлами. Или даже не яма, а несколько куч: в одной медь, в другой никель, и так далее, до последней, в которой стройпыль, пригодная для формирования домов. Вывози и используй, все за тебя сделали микроботы, искусственные микробы. Сделали и перемерли, как запрограммировано.

Но опасно. Не дай бог, сбой в программе, мутация, повреждение кода. Есть небольшая, исчезающая, но все же вероятность, что размножение выйдет из-под контроля и не сработает ни аварийное самоуничтожение, ни ликвидация по условному радиосигналу. И будет тогда черт те что. Чума покажется ерундой, потому что такой микробик, войдя в неконтролируемое деление, может сожрать земную кору за несколько дней, и будем купаться в магме, которая затвердеет, и ее снова сожрет микроб, и так дальше – до тех пор, пока не останется от планеты одна память. Ну да, не приврать – рассказа не будет, не спорю. Однако потенциальная опасность этих размножающихся микроботов такова, что если их где и применяют, то только после многолетних проверок, максимально осторожно и исключительно неразмножающиеся модификации.

Кстати, венерианский проект – о нем последнее время много разговоров. Вот где таким опасным микробикам цены нет. Растиражируются в мириады копий, перелопатят лишний газ в камень и отключатся. На поверхности Венеры воздушные заводы не построишь, там жуткое давление и жара в четыреста градусов, а закидывать с Земли тысячи атмосферных станций и подвешивать их на границе тропосферы на аэростатах слишком накладно, да и долго. Если запускать такие заводы по подобию ганимедийских – только летающие, не хватит и тысячи лет, а вот микроботы справятся в два счета. Для них атмосфера – еда. Чем больше еды, тем больше плодятся. Чем больше плодятся, тем больше едят. Лавинный процесс, гениальное решение. И будет покорена и преобразована настоящая планета с нормальной силой тяжести, не чета Ганимеду. И никаких гравитационных колес, можно строить дома прямо на поверхности и жить в них, распахивая окна навстречу ветру. Солнца там столько, что от него придется защищаться – не то что на орбите Юпитера. Но придумают, как защититься, ведь сообразили, как сфокусировать солнечный свет на замороженных спутниках, чтобы обратить лед в воду.

На Венере своей жизни нет. Никто не выживет в таких условиях. Никто не нападет на захватчиков. Другое дело – Ганимед. Нет, ну, правда, а вдруг поднимется ли из океана, расплавленного нами, что-нибудь такое, что нас сожрет?

И что же все-таки взорвало заводы?..

Дверь опознала меня и пропала. Я чуть не отпрыгнул от неожиданности. Не привык, знаете ли, к подобным штукам: была вещь – и нету. Слышал о таких, но в нашем медвежьем углу деструктурирующиеся двери из микроботов пока не прижились. Столица, похоже, впитывает экспериментальные земные технологии как губка.

В кабинете ждали три голограммы и ни одной живой души. Уже знакомый Роб Бобсон и еще двое, поначалу мне не представленные: высокий строгого вида брюнет, которому я дал бы двадцать, если бы не чувствовал себя мальчишкой под его взглядом, и высокая светловолосая женщина с чрезвычайно правильными чертами лица. Ни одной морщинки, идеальная форма губ и линия подбородка… Она выглядела на те восемнадцать, за которыми угадываешь не менее трех полных восстановлений. Думаю, мой добрый Робби был самым молодым из них, хоть и смотрелся на биологические сорок. Аура власти окружала этих людей.