Всю жизнь я верил только в электричество

Я  бережно закрыл ящик на засовы и задвинул его под кровать. Пусть лежит и ждет, когда я возьму его на работу. Но тут же меня осенило, что инструменты подарил мне безногий  Михалыч из полуподвала, наш самый мастеровитый мастер на все четыре квартала в округе. Он умел делать всё, но имел любимые занятия – столярные работы и шитьё из кожи перчаток, сапог и кепок. А из тонкого войлока, фетра, дядя Миша Михалыч шил для культурной публики красивые шляпы, крашенные в благородные цвета. А    для блатных и приблатнённых – классические бурки с кожаным низом и подошвой. Низ изнутри утеплялся тем же войлоком, а из него росло белоснежное голенище фетровое, вдоль которого тянулись две полоски из мягкой кожи, пересекаясь двумя или тремя такими же полосками по окружности. Обычные люди их не носили, чтобы не раздражать блатных и уркаганов, для которых бурки считались чуть ли не символом принадлежности к другому миру, преступному. А «забуревшей» шпаны, мелких урок и бывших «сидельцев у кума» в Кустанае было почти пол-города. И Михалыч без заказов не сидел ни зимой, ни летом. Правда, от  бабушки  Стюры я слышал, что сразу после войны такие бурки оккупировали для себя всякие большие и маленькие начальники. Они были для них опознавательным знаком. В бурках – значит из своих, из начальства. Летом бурки, ясное дело, снимали, но зато все носили полувоенные френчи. Тоже  знак: «я свой».  Блатата летом вместо бурок определяла себя кепками. Кожаными и суконными, надвинутыми козырьком на лоб или лихо сдвинутыми почти на ухо. К концу пятидесятых у начальников мода на бурки и френчи испарилась как по приказу, а блатные и им подобные фасон держали крепко.

Я выдернул ящик из-под кровати и рванул к Михалычу. Спасибо сказать и узнать как чистить инструмент после работы. Бабушка отловила меня в сенях за свободную руку. Мне было всегда любопытно, откуда у неё такая сила. В мой день рожденья ей  уже перевалило за пятьдесят девять лет. Она выглядела мягкой и нежной, почти хрупкой.  С тонкой, всегда прямой  шеей и гордо посаженной головой на совершенно молодом теле. Почти как у мамы.

Но мама по дому не делала ничего, кроме шитья для себя и нас, проверки тетрадок и писания плакатными перьями  разноцветной тушью наглядных пособий на листах ватмана. Отец тоже ни к чему рук не прикладал, хоть и вырос в деревне. Дом держался на бабушке. Она всё делало замечательно, быстро и много, Такого, чего не могла бы сделать бабушка Стюра, даже любой мужской работы, просто не существовало. И никто знать не знал, когда и где она научилась всему и где брала на всё силы. Вот сейчас она просто держала меня за руку, а я даже ноги не мог передвинуть. Как будто меня по колено вкопали в землю.

– А несёмся куда с ящиком? – поинтересовалась вежливо баба Стюра. – Там вон ещё сколько подарков нетронутых. Разобрать надо. А то вечером дружки твои ещё принесут, да сестра моя, Панночка, с Виктором Федоровичем  да с Генкой принесут ещё чего. А Шурик, думаешь, с пустыми руками к вечеру приедет с дядей Васей?

– Да я только спрошу Михалыча как его чистить, инструмент. И бегом назад! Мне надо было какой-то хитростью освободиться от железного захвата. Но хитрее, чем ещё раз безрезультатно дернуться, не придумалось ничего.

– А Михалыч тут зачем? Сама расскажу. Я тебе инструмент подарила, мне тебя и обучать. – Бабушка засмеялась.– Дяди Миши подарок на кровати лежит. Пойдём.

– Ну, ты, бабуля, даёшь! Маме полку для духов и кремов сколотим?

– Ещё и узоры на ней вырежем! – бабушка заправила под лёгкую косынку плотный седой волос. – Отец тебе подарил лобзик с рисунками-трафаретами узоров. Выберем потом. И ещё он купил тебе набор кисточек да красок акварельных три коробочки. И специальную бумагу для акварели. Сама не знала, что такая бумага бывает.

Мы подошли к кровати. За подушкой лежали три коробки. Одна высокая из очень толстого картона, другая – маленькая. Её со всех сторон  облепили нарисованные всякие сказочные герои. Илья Муромец на коне и с копьём, Буратино, конёк – горбунок, дед с золотой рыбкой в руках,  Синьор Помидор и Мурзилка. Третья коробка, тонкая и почти одинаковая что в длину, что в ширину, ни во что не завёрнутая, расписана была всякими машинами, самолетами, животными, деревьями, текущими реками, горами и пингвинами, бегущими толпой по льду.

– Что это? – шепотом или, может, сорвавшимся голосом спросил я.

Бабушка достала все коробки. Из первой вынула фильмоскоп. Такой же, как у нас в школе. Учительница на некоторых уроках уводила нас в кабинет физики, где окна задергивались плотными черными шторами, и веревочкой опускала сверху классной доски белый кусок полотна. Экран. Она показывала нам диафильмы по произведениям разных писателей. Про Каштанку,  Му-му,  гуттаперчевого мальчика и много чего ещё. Я быстро схватил маленькую коробку и открыл. В ней лежали шесть баночек с разными диафильмами.

– Ну, ну! Не торопись. Успеешь ещё. Все пересмотришь по сто раз, – баба Стюра открыла последнюю коробку. На ней  размашистыми, слепленными из мелких нарисованных искр буквами было выведено: «Чудо-огонёк». В коробке сверху лежала толстая пачка листов с дырками. Лист делился пополам. С одной стороны были только рисунки, а с другой только предложения. Под листками, точно напротив дырок расположились белые металлические кругляшки. Наверху, у самого края коробки, торчала лампочка от фонарика и два провода с серебристыми наконечниками. Вот ничего подобного до сегодняшнего дня я не видел.

– Проверим? Может он не работает, – бабушка убрала в сторону много листов, а в коробку положила один. Дырки легли точно и из них высунулись круглые железные кнопки. – Бери эти два провода. Левый ставь на кнопку возле текста, какой выберешь.

Я поставил провод возле текста, который интересовался, какая великая русская река впадает в Каспийское море.

– Ответ с правой стороны, там, где картинки, – бабушка села рядом на кровать и собралась долго смотреть на то, как я буду угадывать ответ.

– Ха! – обрадовался я.– Мы же там были недавно. Волга и впадает в Каспий. И Урал ещё. Но это река не считается великой. Значит, Волга.

Я нашел картинку с рекой, широкой и голубой. По ней плыли два парохода в разные стороны. А внизу стояла подпись. Река Волга. Проводок второй поставил я на кнопку возле картинки и лампочка загорелась.

– Молодец!! – бабушка поцеловала меня в макушку. – Вот таким макаром потом всё и выучишь. Смотри, сколько тут. Двадцать два листа. В школу можно не ходить. Из этого Огонька всё узнаешь.

Она засмеялась и плавно, напевая что-то по-польски, ушла в сени, зажгла примус и поставила вариться мой любимый суп с фрикадельками. А я ещё час целый сидел с Чудо-Огоньком и не мог оторваться. Вот он сыграл в жизни моей огромную, если не главную роль. Он довел природный мой уровень любознательности до того, что этот уровень стал намного опережать любой мой возраст. Сначала заставил от корки до корки прочесть все двенадцать толстых книжек «Детской энциклопедии», которая и сегодня стоит у меня на полке. А потом вообще затащил сразу в четыре городских библиотеки, где было всё, что необходимо для ума и воспитания души.

Пришла с уроков мама. Увидела меня, счастливого и радостного, да тут же и сама превратилась из уставшей за шесть уроков учительницы в мою любимую, улыбчивую и добрую маму, молодую и красивую. Ей тогда было всего тридцать пять. Но мне казалось, что это очень много и я поэтому всячески её жалел, никак не намекая на её почти старческие годы. Я обнимал её, целовал и всегда спрашивал, что я могу сделать вместо неё, чтобы она могла побольше отдохнуть. В этот же раз она сама начала меня тискать, тягать за уши и говорить без посторонних всякие добрые слова и пожелания.

Потом мы убрали с кровати все подарки и я увидел настоящую кожаную кепку, которые носили взрослые, уважаемые в нашей пацанской среде, парни.

– Я сейчас! Туда и обратно! Спасибо скажу Михалычу и обратно.

Кепка сидела на голове уютно, мягко и красиво. Это было видно в зеркале шкафа, мимо которого никто никогда не мог  проскользнуть, чтобы не бросить взгляд на отражение. Разве что бабушке одной как-то удавалось не пялиться на себя. Надоело, наверное, за столько лет.

Дядя Миша Михалыч курил в сенях, сидя на своей тележке с колёсами, и шлифовал боковину подошвы сапога неизвестным мне предметом, похожим на банную мочалку. Он увидел меня в кепке, прищурился и уважительно свою работу оценил:

– Как карманный воришка. Натурально. Ширмач типичный. Вот я, считай, голову твою, Славка, как сфотографировал. На глазок прикинул и попал! А!

Водка мастеров не трогает! А ты в ней ходи теперь и не бойся никого. При такой кепке никто тебя даже плечом не заденет.

– И так никого не боюсь, – я пожал Михалычу руку. – Спасибо за такой бесподобный подарок. Спать лягу – снимать не буду.

Дядя Миша развеселился, взял с низенькой скамейки начатую бутылку портвейна, налил половину стакана, надетого на горлышко, и сказал тост:

– Чтоб тебе, Славка, никогда в тюрьму не попасть, не воевать ни в жисть, чтоб у тебя было ума как у бати твоего. И  чтоб ты вырос мастером. Не знаю, какое дело себе возьмешь, но будь мастером. Когда ты мастер, то никому не завидуешь и, стало быть, совесть свою не портишь. А душа твоя отдыхает и поёт, когда она – душа мастера. Ей тогда хорошо и за тебя не стыдно.

Он опрокинул стакан, занюхал коркой хлеба, сохшей рядом с бутылкой, и  махнул рукой.

– Давай, иди. К тебе сегодня ещё друзей подвалит толпа – на  общую радость. А в выходной приходи на целый день. Табуретку будешь делать. Я ж обещал научить? Во! Слово – закон. Ну, двигай!

Он еще раз оглядел кепку, поцокал языком и палец большой оттопырил. Отлично, мол. И я побежал домой.

– Знаешь, что я тут придумала!? – мама взяла мня за локти и присела, глядя в глаза. – А давай устроим твоим друзьям и нашим детям со двора хороший сюрприз. Организуем домашний кинотеатр. Поставим фильмоскоп в сенях. Там места побольше. Стулья у всех соседей попросим. Расставим. В сенях окна нет. Значит, будет темно. А я сделаю из простыни экран. Мы всем зрителям продадим билеты, я их начерчу и всё в них как надо напишу. И покажем им три или четыре диафильма. Вот смотри: « Золушка», «Сказка о царе Салтане», «Буратино» в двух сериях и «Волшебная лампа Аладдина».

– Откуда, мам, у них деньги на билеты? – я расстроился, потому, что идея с домашним кинотеатром мне прямо жутко понравилась.

– А не переживай, внучек, – бабушка всё слышала из сеней – Я им всем дам денег. Сколько стоит детский? Вроде ж рубль? Да, рубль. Тебе сама давала. Вот я всем по рублю и раздам, а они в кассе купят билеты. А кассиром буду я сама. И деньги целыми останутся, и удовольствие ребятки получат. А если совсем без денег и без билетов, то не солидно выходит, не похоже на настоящее кино.

– Бабуля, вот в кого ты такая хитроумная? – я засмеялся, приподнялся на носки и обнял бабушку.

До вечера было далеко. Через полтора часа только уроки у пацанов закончатся. А Шурик да тётя моя, Панночка, как звали её все близкие, появятся вообще часов в семь-восемь. Я сказал бабушке, что пошел пока на улицу и через две ступеньки соскочил с нашей лестницы во двор. За воротами никого не было, а вот справа по середине дороги, пересекающей нашу улицу ходили туда и обратно строем старшеклассники с флагами, портретами наших главных вождей страны и республики, а некоторые несли длинные красные полосы, растянутые через всю дорогу и прибитые к тонким шестам. Я подошел поближе. Радио на угловом столбе громко играло и пело песню про партию коммунистическую и дедушку Ленина. Баянист, управлявший ходьбой старшеклассников, играл «Марш энтузиастов», который мы почти год разучивали на уроках пения. Машины с трудом огибали эту ходячую толпу, размахивающую флагами и портретами. А тетка с маленькой цистерной на колёсах, которая всегда на этом углу продавала разливное молоко, закрыла от пыли крышку над краном и вместе с небольшой очередью терпеливо ждала  окончания шествия комсомольцев под звуки из радио и от баяна.

Сел я на углу, как раз напротив цистерны, на бугорок. Там уже и без меня было пять человек. Две учительницы, продавщица из бывшего магазина купца Садчикова, который был закрыт на учёт сегодня. Бабушка сказала. Она за хлебом аж к Тоболу ходила в киоск, где продавали только хлеб, водку и папиросы.

– А чего они с флагами-то? – сказал я громко в воздух, думая, что кто-нибудь, да услышит – Портреты носят для чего?

В это время колонна стала поворачиваться в обратную сторону и на двух красных длинных полотнах стали видны крупные буквы. На одном было написано «Наши знания – на благо социализма», а на втором « Да здравствуют нерушимые мир и дружба между народами!»

– Это они к параду на седьмое ноября репетицию проводят. Полмесяца осталось. Надо чтоб как по нотам всё прошло, – ответила одна продавщица. Остальные озабоченно вглядывались в толпу и отбивали  ногами незаметно такт марша.

Я пошел к школьному забору, влез во двор через дырку и сел возле клумбы с бархатцами. Сначала вдохнул общий аромат, потом оторвал маленький отросток стебля, растер его пальцами и, вдыхая дорогой мне запах медленно побрёл на базар. Там я прилично скоротал время до вечера. Напробовался всего щепотками. Сходил на задворки базара, где мужики показывали, как их петухи умеют драться с другими петухами. Петухов мне было жалко. Научили их клеваться до полусмерти, дураки конченные, и рады. Орут, подзуживают своих, да так орут – аж слюни летят. Противно смотреть. В кармане у меня было пять рублей. Мама дала, чтобы купил себе самое дорогое мороженое. Но я спустился вниз, прямо к  базарным  воротам, купил за шестьдесят копеек большую кружку кваса из желтой бочки. Из такой же, в каких молоко и пиво продают. Потом заел эту кружку сахарной ватой, двумя ливерными пирожками, которые покупал всегда у одной и той же тётки. Пирожки были все одинаково вкусные, но у этой продавщицы был самый расписной, весёлый такой ящик на ремне через плечо. На серебристом фоне плавали всякие разные аквариумные диковинные рыбки. Пока стоял в очереди, изучал рыбок. Нравились они мне не меньше самих пирожков. Ну, а в заключение выпил я три стакана газировки по шестьдесят копеек с двойным сиропом. Причем стакан мне налила тётка из колбы и сифона, а два мне выдал автомат. Оставалось съесть мороженное и можно было сказать себе, что нужным образом день рождения я отметил как сам мечтал. На пломбир мне  уже не хватило целого рубля, поэтому я взял два крем-брюле и, счастливый, вприпрыжку поскакал домой под аккомпанемент какого-то классического произведения. Правда, оно пригибало, вылетая из базарного динамика на крыше павильона, всё живое к земле тяжестью фортепианных аккордов. Но я как-то устоял и доскакал до ворот своих уже без мороженого.

А вечером счастливые мои мгновения слились в огромное море удовольствия и радости. Пришли друзья. Подарили мне свои замечательные подарки. Потом как-нибудь расскажу. Некоторые сохранились у меня до сих пор. Потом мы все смотрели кино. Оно понравилось всем. И диафильмы были интересные, и титры мама моя читала красиво, с выражением.

А вечером приехали Шурик с дядей Васей, которых я очень ждал. Чтобы они попробовали необыкновенной вкусности бабушкин торт. Шурик подарил мне шиповки. Как раз, надо же, моего размера. Шиповки были специальные. С шипами на подошве и на пятке. Для прыжков в высоту. Шурик знал, что это мой любимый вид в лёгкой атлетике. Дядя Вася подарил новый велосипед «Орленок». Сделанный конкретно для подростков. То есть он один дал мне понять прямо и недвусмысленно, что с этого дня я больше не мальчик. Подросток теперь. Почти юноша. От которого недалеко и до звания мужчины. Сразу после них приехали тётя Панночка с мужем и моим племяшом пятилетним Генкой. С подарками и хорошим настроением.

А когда, поздно уже, все разошлись и разъехались, мама с отцом ушли в свою комнату в другой стороне дома, а бабушка спустилась к подруге своей, жене Михалыча тёте Оле, я сел к окну. В него упорно вглядывалась большая рогатая луна и миллионы ярких и тусклых звезд, которые тоже меня поздравляли и дарили свой добрый свет.

– Спасибо вам! – Сказал я луне и звездам.– Спасибо всем,  кто порадовал меня тем, что пришел поздравить. Юбилей всё-таки. Раз в десять лет бывает. Мне было хорошо, тепло и грустно. Ушло раннее, милое моё счастливое детство, полное открытий неожиданных, насыщенное всем самым лучшим, что есть в жизни. Теперь будет что-то другое. Может, и поинтереснее прежнего. Но то детство, улетевшее в прошлое, в вечность, не вернется теперь уже никогда.

  Я отвернулся от окна, поджал на стуле ноги, обхватил их руками, а на колени лег головой. Так сидел я долго. Вспоминал золотое своё детство. И так мне стало жаль его, что я подбежал к кровати, с разбега прыгнул на перину лицом вниз. Воткнул голову в подушку и заплакал навзрыд неведомо от чего. Может, от грусти по всему ушедшему, а может, от радости предвкушения не менее счастливого будущего.

                    Глава двенадцатая

В субботу у нас было всего три урока. Всех учителей увёз автобус, который прислал горком партии. Тётя Катя, которая сидела за столом возле двери рядом с кнопкой звонка, сказала, что приехал большой начальник прямо из Москвы. Он собирает всех преподавателей из школ, техникумов, ПТУ и институтов, чтобы какую-то свежую московскую мысль донести до их умов.

Ну, мы с пацанами покурили бычки за туалетом и разбежались по домам. Радость такая – уроки отменили. Надо было достойно занять полезным делом внезапную бесконтрольную свободу. На бугорке возле магазина купца Садчикова, куда я прямиком из дырки объявился, сидели с портфелями Витька Жердь и Вовка Жук. Друзья. Ждали они меня.

– На базар, может, двинем? – подал сигнал к действию Жук. – Сушеных яблок пожуем, рыбку копченую стырим на троих.

– Вот нас же поймают когда-то всё равно. Рыбку стырить – уголовное преступление. – Витька сунул руку по локоть в свой портфель и, порывшись между тетрадками, вынул со дна три чинарика. Два от «Беломора», один от

«Казбека». Я отказался. Ещё от предыдущего, школьного, поташнивало. – Уголовное преступление – воровство в крупных размерах. Ты же не маленькую рыбку хочешь свинтить, а чтобы на троих поровну? Значит рыбка будет крупных размеров. Вот за такую серьёзную  кражу полагается расстрел. Тебе надо?

– Да ну! – возмутился Жук. – Расстрел могут дать рыбы за три-четыре. А за одну лет десять, не больше. Но тоже не пойдет. Выпустят уже стариком. Двадцать лет будет. И не устроишься никуда.

– Сторожем устроишься. Возьмут. Старики все идут сторожами работать, – Витька докурил «охнарик», затоптал его в землю. – Поехали лучше в Рудный.

На карьеры. Там, помните, шагающий один экскаватор сломался ещё неделю назад, когда мы ездили камешки после взрыва собирать? Так вряд ли его наладили. Нога же у него сломалась. Долго делать. А сегодня там, может, и нет никого. Если запчасти не привезли.

Во! – оценил я Витькино предложение. – С ковша попрыгаем в обрыв как на той неделе. А рыбы потом натырим. Куда она денется?

Витька жил прямо возле магазина. Поэтому портфели занесли к нему во двор и спрятали под крыльцом. Дорога на Рудный начиналась прямо в центре города и топать туда было минутное дело. Мы довольно быстро остановили старый грузовик ЗиС-5. Шофер открыл дверь пассажирскую и поинтересовался:

– С уроков смылись? Покататься охота?

Мы ему все объяснили, каждый по очереди. Шофер заулыбался и показал на кузов: – Сигайте. Там у меня три бочки лежат с краской. Глядите, чтобы форму не разукрасить. А то отцы вам разукрасят задницы. Возле карьеров соскочите?

– Ну, да, – крикнул я из кузова уже. – Прямо напротив дороги, которая до дна по кругу снижается. Где МАЗы ездят.

И мы поехали. Сорок километров всего до Рудного. А карьеры поближе немного. Недалеко от горно-обогатительного комбината, где из руды железо забирают. Дорога хорошая до Рудного. Бочки стояли как приклеенные, а мы втроем облокотились о передний борт и смотрели через кабину на дорогу и по сторонам. После Кустаная стояли ещё два домика на отшибе и маленькая нефтебаза из пяти серебристых цистерн. Их проехали и вкатились в степь. Она уже пожелтела, местами оставив в память о лете серые, зеленые и бурые островки разных трав да раскидистые невысокие кусты с покрасневшими листиками. Слева из-за многочисленных бугров на секунды выскакивала серая, бегущая неспешно к Кустанаю, довольно широкая лента Тобола. В небе летали кобчики, маленькие такие  красавцы, похожие на недоделанных до положенного размера орлов. Ниже них носились ласточки и похожие на них черные стрижи. Забавные такие птички. Крылья  длинные, ноги коротенькие, скорость полета бешеная. Обгоняют не только ласточек но и машины, которые едут под сто километров в час. Мне дядя Вася рассказывал, что они почти весь год летают, на землю не садятся. А сядут – не могут снова взлететь. Слишком длинные крылья при коротеньких лапках. Садятся они только чтобы пожениться, с кем придется, и яйца снести. На буграх, обрывах, высоких предметах. Чтобы спрыгнуть с них и полететь. Ещё ниже плавно, не торопясь проплывали сороки, изредка помахивая крыльями. Они опускались в степную траву, что-то там находили съедобное, а ели в воздухе. Больше ни в степи, ни над ней не видно было ничего живого. Всё же осень. Хоть и тёплая, но поздняя. Двадцать третье октября. Четыре дня уже я жил взрослым, десятилетним парнем, в связи с чем меня всё настырнее что-то звало к совершению взрослых поступков и к взрослым занятиям.

– Ну, ничего, – убеждал себя я. – Завтра вот как раз с Михалыча взрослую жизнь и начну. Табуретку-то буду делать настоящую, большую. Не для детей.

Это меня ввело в равновесие и спокойствие. А минут через пятнадцать доехали мы до карьера. Шофер притормозил мягко. А мы спрыгнули с борта плавно, как сухие листья с дерева, когда нет ветра.

– Аккуратнее там!– приказал шофер. – По дороге пойдете – держитесь дальше от стенки разреза. Осыпается иногда. Камнями пришибет.

– А мы не в первый раз! – крикнул Жук.– Тут, можно сказать, наша вторая родина!

Шофер захохотал, матюгнулся весело и рванул дальше по ходу. А мы пригнулись, чтобы не наглотаться пыли от колес, отряхнули каждый свою форму  и пошли  не по дороге, а поверху. Туда, где торчала огромная, натянутая сверху и с боков толстыми металлическими тросами  девяностометровая стрела экскаватора ЭШ -15\90.

В прошлом году в это же время мы уже в ковш залезали. И прыгали из него на скат пологий, образованный свалившейся пустой породой. Другой был экскаватор только. Тоже на ремонте стоял. На работающий кто бы нас пустил?

– Может бегом? – подал умную мысль Жердь.

И через пятнадцать минут мы, мокрые от пота, выдавленного теплой кашемировой тканью формы, стояли у подножия машины-горы. Крыши экскаватора снизу не было видно. Только кабину. А к ней поднималась дорожка из толстых гнутых и приваренных к корпусу рифлёных прутов. Мы, конечно, поднялись в кабину. Она почти целиком была из стекла, вставленного в небольшие металлические рамы. Из кабины всё виделось замечательно. Если смотреть не в небо, а вниз, в глубину карьера, то казалось, что для нас специально крутят кинофильм про далёкую фантастическую планету. Пропасть проваливалась до дна, перепрыгивая через дороги для МАЗов и меняя цвета после каждой из этих дорог. Вверху земля была бурой, чуть ниже коричневой, ниже двух дорог она отливала красным. Это солнце почти из зенита так весело раскрашивало мрачную глубину. Зато вся земля метров за сто до самого дна после солнечной полосы выглядела мутной и тёмно-фиолетовой. Мы, молча, вытягивая шеи и придерживая дыхание, которое затягивало стекло непроглядной пленкой,  полюбовались на неземной пейзаж, потом подергали всякие рычаги, покрутили колёсики и с усилием подавили на разные педали. На этом осмотр и проверка состояния кабины закончились. Надо было лезть на стрелу, а с неё по одному из спуститься в ковш. Сама стрела торчала не совсем горизонтально, а слегка задрав «нос». На конце стрелы было колесо, на которое ложился канат, опускающийся к ковшу. Но метров за десять до него этот канат крепился к большому шару, а уже оттуда такие же, только не очень длинные тросы, лучами разбегались ко всем углам ковша и там намертво приваривались. Снизу от экскаватора тянулся ещё один трос, который открывал переднюю часть ковша, чтобы высыпать пятнадцать кубометров земли. То, что стрела была длиной девяносто метров, а ковш набирал сразу пятнадцать кубометров грунта, рассказывала жестяная табличка, привинченная к корпусу. Там производители экскаватора с Уралмаша много чего ещё написали про характеристики этого зверя. Но мы особо и не вчитывались, потому как мало чего в написанном соображали.