Метафизика Петербурга: Французская цивилизация

скачать книгу бесплатно

Метафизика Петербурга: Французская цивилизация
Дмитрий Леонидович Спивак

Книга посвящена участию носителей «французской цивилизации» в формировании «петербургского мифа» и его воплощении в произведениях архитектурного и монументального искусства, литературы и балета, общественной и философской мысли. Исторический фон составляют перипетии непростых отношений между двумя нациями, от парижского визита Петра I – до посещения Ленинграда президентом де Голлем, и от «наполеоновских войн» – до военно-политического союза в рамках Антанты. Особое место уделено истории наших эзотерических связей, от тамплиерства и мартинизма екатерининской эпохи – до «политического масонства» в преддверии Февральской революции. Книга основана на обширном фактическом материале, накопленном трудами как отечественных, так и французских исследователей, написана занимательно и предназначена для широкого круга читателей.

Введение

Петербург был основан как своего рода огромный портал, при посредстве которого Россия могла бы знакомиться с ценностями и новинками европейской, в основе своей романо-германской цивилизации, а та в свою очередь получала доступ к обширному евразийскому рынку. Как следствие, немаловажная, а нередко и ключевая роль в развитии культуры «северной столицы», равно как и «петербургского периода» отечественной истории в целом, на протяжении последних трех столетий принадлежала культурным влияниям со стороны как «немецкого мира», так и «французской цивилизации»[1 - Противопоставление культуры и цивилизации, существенно важное для немецкой традиции, было практически снято в рамках французской философии культуры (подробнее см.: Ионин Л.Г. Социология культуры. М., 1996, с.28-31). Это различие легко проследить и в других сферах, вплоть до педагогической. К примеру, один из наиболее известных учебников французского языка и литературы для иностранцев, созданных во Франции ХХ века, носит название «Курс французского языка и французской цивилизации» (G.Mauger. “Cours de langue et de civilization fran?aises”), что как для немецкого, так и для русского уха звучит пока непривычно. Впрочем, напомним, что классик отечественной историософии почти полтора века назад определял цивилизацию как «…раскрытие начал, лежащих в особенностях духовной природы народов, составляющих культурно-исторический тип, под влиянием своеобразных внешних условий», то есть культуре ее отнюдь не противопоставлял (см. разъяснение четвертого «закона исторического развития» народов в главе V фундаментального труда Н.Я.Данилевского «Россия и Европа»).].

Вот почему, уделив уже достаточное внимание рассмотрению лейтмотивов русско-немецких культурных связей «петербургского периода», мы полагаем оправданным и необходимым посвятить особую монографию закономерностям российско-французского культурного взаимодействия. Поспешим сразу же оговориться, что настоящая книга является вполне самостоятельной во всех смыслах; чтение ее не предполагает знакомства с предшествующими публикациями автора[2 - См.: Спивак Д.Л. Метафизика Петербурга: Немецкий дух. СПб, 2003. Еще одна монография этой серии, выпущенная в свет также издательством «Алетейя» под названием “Метафизика Петербурга: Начала и основания», была посвящена субстратным для петербургской культуры контактам со скандинавами (в первую очередь, шведами) и народами прибалтийско-финского корня, испокон веков обосновавшимися на приневских землях, а также тысячелетней истории распространения на них «греческой веры» (с имплицитным сопоставлением «Константинополь-Петрополь»).].

Переходя к новой теме, мы вступаем в круг совершенно иных закономерностей организации «диалога культур». «Немецкий мир» испокон веков начинался поблизости, почти по соседству: ливонская граница была стародавней еще для «мужей новгородцев». Напротив, французы жили где-то на западном краю Европы, до которого надобно было, как говорится, скакать три года. Отсюда возникшее в коллективном сознании россиян почти шоковое состояние, когда французский император со своей «великой армией» вдруг объявился почти ниоткуда на западных рубежах нашей страны в 1812 году.

Сразу же после основания Петербурга в нем появилось достаточно многочисленное и сплоченное немецкое население, которое с течением времени лишь укрепляло свои позиции. Особы царствующего дома взяли себе за правило выбирать жен из числа юных принцесс германских княжеств. Немецкие карьеристы обсели доходные места Петербурга, с неизменным успехом оттесняя от них природных русских. Заведя разговор о мещанах русского происхождения, наш выдающийся критик XIX века вынужден был признать: «Петербургский немец более их туземец петербургский»[3 - Белинский В.Г. Петербург и Москва // Физиология Петербурга. М., 1991, с.31 (сборник был выпущен из печати в 1845 году, в Петербурге).]. С течением времени в окрестностях нашего города появились даже немецкие сельскохозяйственные колонии[4 - Мы говорим о таких поселениях, как Новосаратовка или Гражданка, названия которых сохранились на картах Санкт-Петербурга по сей день.]. В итоге на приневских землях была в миниатюре воспроизведена стратификация немецкого общества в целом.

В противоположность этому, у нас всегда было очень немного выходцев из Франции или таких стран, как Бельгия, Люксембург, Швейцария, большая или меньшая часть жителей которых говорили по-французски. В значительной части то были посланцы французской «империи мод», развлечений и удовольствий, которая в свое время диктовала привычки и вкусы членам «приличного общества» едва ли не всей Европы. Любой образованный дворянин «золотого века» российской культуры был практически двуязычен – так что французы имели все основания дать одной из широко задуманных выставок, посвященных трехсотлетию Петербурга, эффектное название «Париж-Санкт-Петербург (1800-1830): Когда Россия говорила по-французски» (“Paris-Saint-Pеtersbourg (1800-1830), quand la Russie parlait fran?ais”)[5 - Презентация этой выставки, торжественно открытой Париже в мае 2003 года, была проведена еще в начале февраля, при участии президентов России и Франции (см.: Гусейнов Э. Владимир Путин и Жак Ширак нашли общий язык почти по всем вопросам // Известия, 2003, 12 февраля, с.2).].

Императрица Екатерина II, поднявшая государство российское к вершинам могущества, была немкой по крови, родному языку и воспитанию. Но изображение основателя города, которого у нас еще при жизни стали почитать почти что как полубога, она заказала французскому скульптору, который к тому времени уже снискал известность на своей родине.

Приехав на берега Невы, Этьен-Морис Фальконе испытал прилив чистого вдохновения и создал монумент, поразивший умы современников и потомства. Поставленная на одной из главных площадей Петербурга – «императорском форуме», как стали недавно писать – статуя «Медного всадника» на диком «Гром-камне» придала мощный импульс воображению русских писателей и визионеров, создавших свой «миф Петербурга» и сама стала его зримым воплощением.

Кстати сказать, к 300-летию со дня основания Петербурга Представительство Европейской комиссии в России открыло в нашем городе так называемый «Европейский маршрут». Замысел его состоял в том, чтобы представитель каждой из стран, входящих в Европейский Союз, действуя при участии Администрации Петербурга, выбрал в городе один памятник, здание или какое-либо историческое место из числа тех, что с наибольшей полнотой воплотили в себе как дух этой нации, так и ее вклад в культуру «невской столицы». Так и составился план «Европейского маршрута» в Санкт-Петербурге[6 - См.: Европейский маршрут / European Walkway. Санкт-Петербург / Saint Petersburg. М., 2003.].

Автору довелось провести одну из первых экскурсий по этому, новому для нас маршруту для участников VI Международного философско-культурологического конгресса, который был проведен в нашем городе под эгидой ЮНЕСКО осенью юбилейного 2003 года. Помнится, представители разных европейских народов с живым интересом отнеслись к тому, что будет их представлять на «Европейском маршруте».

Исторические справки, равно как критические замечания звучали почти беспрерывно. Но когда наш автобус повернул с набережной к «Медному всаднику» – а именно его Франция выбрала в качестве своего представителя на «Европейском маршруте» – голоса на мгновение утихли, а дискуссии прекратились. Действительно, трудно представить себе пример более полного единения двух культурных традиций, который имел бы сравнимое продолжение и в символическом пространстве![7 - В этом контексте можно сослаться и на концепцию особого, «французского маршрута» в нашем городе, концепция которого была также выработана в рамках сотрудничества с ЮНЕСКО: Санкт-Петербург на перекрестке культур. Французский маршрут. Путеводитель с картами. СПб, 2003 (подробнее о нем см.: Протанская Е.С. Проект петербургских ученых к 300-летию города // История Петербурга, 2003, №4, с.79-83).]

Завершая вводное сопоставление вклада французов и немцев в культуру нашего города – а оно представляется нам не менее плодотворным, чем привычное для отечественной традиции «прение Москвы с Питером» – нужно заметить, что «петербургская империя» вступила в смертельную схватку с германским милитаризмом в союзе с державами Антанты и истощила в этой войне свои силы. Верность этой «entente cordiale»[8 - «Сердечному согласию» (франц.).] и душевное сострадание к тяготам, которые переносил народ союзной Франции, в свою очередь привели к исторической катастрофе и Временное правительство.

Что же касалось большевиков, то, строя свой «миф Петрограда-Ленинграда», они сознательно обращались к историософии, выработанной в рамках марксистско-ленинского учения и ставили свою революцию 1917 года в один ряд с Великой Французской революцией, а также Парижской Коммуной. В теоретическом плане, учение «победившего пролетариата» опиралось как на немецкую философию, так и французский «утопический социализм». Впрочем, тут нужно заметить, что «философская интоксикация» идеями, принадлежавшими французскому Просвещению, или восходившими к нему, традиционно снабжала петербургских вольнодумцев темами размышлений и программ переустройства российского общества едва ли не со времен «матушки Екатерины»…

Одним словом, к какому периоду в историческом развитии города на Неве мы бы ни обратились, творчество какого деятеля отечественной науки, искусства, литературы, политики ни затронули – везде нам приходится констатировать, что воздействие «французской цивилизации» было исключительно сильным, сравнимым по глубине и охвату разве что с немецким культурным влиянием.

Отрадно сознавать, что видные представители «французской цивилизации» склонны рассматривать и современный Санкт-Петербург как форпост своего влияния на востоке Европы. «Франция непременно должна участвовать в праздновании 300-летия Санкт-Петербурга – крупнейшего центра французской культуры за пределами национальной территории Франции»,– подчеркнул Чрезвычайный и полномочный посол Франции в России К.Бланшмезон[9 - Бланшмезон К. [Вступительное слово] // Французы в Петербурге. Каталог выставки. СПб, 2003, с.6 (курсив наш).]. «Город, основанный Петром Великим, стал через три столетия свидетелем и гарантом привилегированных связей, установленных между двумя нациями»,– вторит ему одна из крупнейших французских специалистов по русским делам, Постоянный секретарь Французской Академии Э.Каррер-д’Анкосс[10 - Carr?re d’Encausse H. Le rendez-vous franco-russe // Le Figaro hors-sеrie. 1703-2003. Saint-Pеtersbourg. La fеerie du tricentenaire, 2003, p.65 (курсив наш).].

Упомянув о влияниях и контактах, следует сразу же оговориться, что петербургская культура всегда была достаточно сильна для того чтобы, заимствуя отдельные приемы и целые стили, идеи и направления мысли, перерабатывать их, иной раз до полной неузнаваемости – и включать в собственные контексты. Вот почему, взявшись прослеживать обстоятельства и пути, которыми к нам приходили французские инновации и влияния, мы будем начинать от конкретных заимствований из сокровищницы «французской цивилизации» – заканчивать же, как правило, неоспоримо оригинальными феноменами, составляющими неотъемлемую принадлежность собственно петербургской культуры.

В числе предметных областей – или же «кодов и текстов», как стали в последнее время говорить под влиянием идей «московско-тартуской семиотической школы» – мы выделяем прежде всего геополитический и историософский, при посредстве которых государство и общество, о которых пойдет речь, позиционировали себя на пространстве историко-географического «большого пространства и времени»[11 - Мы, разумеется, помним о том, что геополитика в собственном смысле этого слова восходит не далее чем к концу XIX – первой половине XX века – а именно, работам таких авторов, как Фридрих Ратцель и Рудольф Челлен. Несмотря на это, в трудах классиков западноевропейской политической мысли, писавших и много ранее указанного времени, мы обнаруживаем концепции и модели, вполне совмещающиеся с идеями и методами позднейшей геополитики.]. «Поменяв экспозицию» – а именно, перейдя к кратко- и среднесрочным задачам и целям, которыми в первую очередь занимаются дипломатия и административный аппарат любого государства – мы приходим к перипетиям «реальной политики» с ее войнами и революциями, недолговечными договорами и вековечными предубеждениями.

Еще более сузив наш кругозор, мы обращаемся далее к тому, как события эпохи отразились в общественной жизни конкретного города – в нашем случае, разумеется, Санкт-Петербурга. Впрочем, нам доведется периодически обращаться и к парижским событиям – в особенности в тех случаях, когда история напрямую соединила их с духовным развитием «петербургской империи», как это было в пору триумфального вступления российских войск в столицу Франции весной 1814 года. От того времени пошел отсчет «внутренней истории» движения декабристов, а с ним и позднейших этапов «освободительного движения в России». В контексте организации городской жизни естественным будет обратиться и к историческим судьбам и занятиям членов «французской колонии на берегах Невы» – одним словом, к этнопсихологической и этнокультурной проблематике[12 - При раскрытии этой предметной области мы следуем принципам научной школы, сформировавшейся в «этнографии Петербурга-Ленинграда» под определяющим влиянием работ Н.В.Юхневой (ср. материалы подготовленной к трехсотлетнему юбилею города коллективной монографии: Многонациональный Петербург. История. Религии. Народы. СПб, 2002, в особенности с.142-162).].

К слову, заметим, что, уделяя основное внимание историко-психологическим закономерностям развития «петербургской цивилизации», сменившей во времени и пространстве одно московское «затворенное царство» и предшествовавшей другому, мы будем систематически суживать горизонт, обращаясь к «трудам и дням» жителей собственно Петербурга, служившего, образно говоря, «мозговым центром», лабораторией и витриной инноваций своего времени. Надеемся, что читателю ясна как принципиальная разница, существующая между двумя этими сферами, так и объединяющая их глубокая связь.

Переходя к области изящных искусств, мы обращаемся вслед за тем к облику города, который во все времена оказывал самое непосредственное и глубокое воздействие на психологию своих обитателей – в первую очередь, к его архитектуре. При необходимости, нам придется дополнять это рассмотрение, обращаясь к закономерностям организации градостроительной структуры, которая составляет смежный, но более высокий уровень «города как системы» – либо спускаться на уровень ниже, переходя к так называемому «монументальному тексту» (в первую очередь, памятникам).

К числу областей особенно плодотворных культурных контактов относилось искусство танца. Будучи вполне несловесным, оно всегда очень много говорило сердцам и умам петербуржцев. Вот почему и мы не сможем обойти молчанием деятельность череды танцовщиков и балетмейстеров, покинувших Францию затем, чтобы блистать на берегах Невы, от Жана-Батиста Ланде – до Мариуса Петипа. Придется хотя бы коротко рассказать и о начавшемся около ста лет назад мощном встречном движении, связанном с именами Дягилева и Бенуа.

Культура послепетровской России была, как мы знаем, последовательно логоцентрична. Одной из важнейших задач русской классической литературы на всем протяжении ее существования стало раскрытие темы Петербурга во всей ее сложности и полноте. Как следствие, в ее рамках сложился своеобразный «петербургский текст», одно вычленение которого стало событием в новейшем отечественном литературоведении[13 - См.: Топоров В.Н. Петербург и петербургский текст русской литературы // Семиотика города и городской культуры. Петербург / Труды по знаковым системам. XVIII. / Ученые записки Тартуского университета. Вып.664. Тарту, 1984, с.4-29; ср.: Nivat G. Pеtersbourg: forme de ville, forme de texte // Magazine littеraire, 2003, mai, p.22-30.]. В силу этих причин, мы уделим самое пристальное внимание петербургской литературной традиции.

Таков общий план, которого мы предполагаем достаточно строго придерживаться на протяжении всего дальнейшего изложения. Каждая глава у нас соответствует определенному крупному периоду в истории русско-французских культурных связей. Соответственно, в каждой главе мы сперва обратимся к доминантам геополитического мышления данного периода и расскажем о них все, что нам представляется существенным, от начала избранного временного периода – до его конца.

Вслед за тем мы обратимся к реальной политике и попытаемся проследить за последовательностью событий, определивших ее ход, опять-таки с начала периода – до его завершения. Потом перейдем к следующей области «кодов и текстов» – и так далее, следуя нашему общему плану, вплоть до балета и изящной словесности. Как следствие, временной период, которому посвящена каждая глава, будет проходиться последовательно столько раз, сколько у нас выделено предметных областей. Надеемся, что, приняв во внимание этот принцип, читатель сможет легко ориентироваться в тексте книги.

Выбор предметных областей, на которых нам предстоит сосредоточить свое внимание, определялся не столько интенсивностью русско-французского культурного взаимодействия, сколько теми направлениями, на которых России довелось достигнуть самых своих впечатляющих успехов.

Шла ли речь об упорядочении «форм жизни» на евразийском пространстве или о равноправном участии в политической жизни Европы, о выработке психологического типа чиновника или о временном снятии болезненных для страны этнорелигиозных конфликтов – во всех этих областях идеологам «петербургской империи» довелось найти убедительные решения и эффективные способы их проведения в жизнь.

Что же касалось искусств и словесности, то они вошли в пору подлинного расцвета под романовским скипетром. Достаточно перечислить имена Достоевского и Толстого, Чайковского и Стравинского, чтобы понять, что дала миру российская культура. Тем более поучительно будет восстановить в памяти, как многим были обязаны «французской цивилизации» ведущие деятели этого культурного подъема, сравнимого, по верному слову Аполлона Григорьева, разве что с перикловыми Афинами или же с итальянским Ренессансом.

Предметные области, очерченные выше, а также избранный метод их рассмотрения в своей совокупности определяют то, что на строгом научном языке следовало бы назвать семиотикой Петербурга. Едва сформулировав это определение, нам приходится сразу его ограничить. В каждой предметной области мы избираем лишь ту часть, в структуре которой прослеживается непосредственная связь с так называемым «мифом Петербурга». В свою очередь, под этим мифом мы понимаем психологическую доминанту, сводящуюся к тому, что глубокое приобщение к некоторым аспектам петербургской культуры позволяет установить контакт с «метафизической областью».

Под метафизикой в традиционной университетской философии понималось учение о Боге (теология), о бытии (онтология), а также душе и конечных ценностях человеческого существования – таких, как смысл жизни или свобода воли (пневматология)[14 - См.: Артемьева Т.В. История метафизики в России XVIII века. СПб, 1996, с.169-175, 293-295.]. К началу ХХ века традиция метафизической мысли почти угасла. Восприняв ее ключевые идеи, классик психологической науки Уильям Джеймс пересмотрел и заново определил их, придав им, таким образом, новую жизнь.

Отказавшись судить о наличии или отсутствии «метафизической области» в структуре мира за полной непостижимостью этой проблемы для человеческого разума, Джеймс обратил внимание на то, что существует определенный тип людей, которые поколение за поколением стремятся установить контакт с этой областью так, как если бы она существовала на самом деле и черпают в том обильные творческие инсайты.

Как следствие, он предложил выделить в психике человека «метафизическую область», в задачу которой входит «порождение смыслов» – в особенности, ценностей и архетипов, играющих ключевую роль в жизни человека[15 - Оговоримся, что Джеймс писал, собственно, о «мистических состояниях сознания» и «значительном состоянии души». Вводя новую терминологию – или, правильнее сказать, возвращаясь на новом уровне понимания к старой – мы опираемся здесь на результаты реконструкции, проведенной нами, преимущественно основываясь на тексте так называемого «Эдинбургского курса», прочитанного Джеймсом в 1901-1902 годах и положенного им в основу своей знаменитой книги «Многообразие религиозного опыта» (подробнее см.: Спивак Д.Л. Многообразие религиозного опыта (к столетию публикации книги У.Джеймса) // Точки / Puncta, 2002, №3-4, с.129-147).]. Приняв эту инновацию, конструктивность которой осталась по сей день не вполне оцененной в рамках как исторической, так и религиозной психологии, возможным становится определить предмет нашего интереса как метафизическую семиотику Петербурга – или, для краткости, его метафизику.

Придя к этому общему, родовому определению, нужно признать, что оно влечет за собой необходимость выработки ряда более частных, видовых. К примеру, неясное представление о метафизике города коренится в коллективном подсознании его жителей, находя себе выражение в преданиях и слухах[16 - В терминах современной психологии корректнее было бы говорить о выработке не столько «неясных представлений», сколько «первичных образов-организаторов», которые по определению слабо поддаются вербализации (подробнее см.: Мусхелишвили Н.Л., Шрейдер Ю.А. Значение текста как внутренний образ // Вопросы психологии, 1997, №3, с.79-91).]. Историки Петербурга лишь недавно обратились к их систематическому рассмотрению и сразу же стали приходить к весьма конструктивным выводам[17 - См., например: Агеева О.А. Петербургские слухи (к вопросу о настроениях петербургского общества в эпоху петровских реформ) // Феномен Петербурга. СПб, 2000, с.299-313.].

Значительно более четкое выражение метафизика города находит себе в психологических установках и жизненных стилях тех социальных групп и слоев, которые определяют жизнь города и страны – или по меньшей мере играют в ней видную роль. Как водится, члены этих групп в массе своей имеют весьма слабое представление о собственных психологических доминантах, что не мешает им воплощать таковые в спонтанных или намеренных действиях[18 - Подробнее см. сборник материалов научной конференции: Психология Петербурга и петербуржцев за три столетия / Ред. В.И.Старцев, Л.Б.Борисковская, Т.В.Партаненко. СПб, 1999.].

Рано или поздно в городе появляются люди, которые черпают вдохновение в его облике и судьбе, осмысляют свои озарения и дают им выражение в формах, присущих культуре своего времени. Накладывая свою собственную, сверхличную логику на течение творческой мысли этих людей, «душа города» наконец обретает свой голос.

«Отражение Петербурга в душах наших художников слова не случайно, здесь нет творческого произвола ярко выраженных индивидуальностей. За всеми этими впечатлениями чувствуется определенная последовательность, можно сказать, закономерность»,– писал в 1922 году гений петербургского краеведения Н.П.Анциферов, и мысли его сохранили свою актуальность по сей день[19 - Анциферов Н.П. Душа Петербурга. Л., 1990, с.24-25.]. Кажется, что участники научного и общественного движения «Дух места», недавно развернувшегося в США, просто продолжили его любимые мысли, заявив: «Есть люди, которые становятся «голосом» определенного места – нередко сами не зная, почему. Однажды выступив в этой роли, они часто испытывают потом настоятельную потребность выражать свои чувства средствами искусства или же действиями»[20 - Swan J. Nature as teacher and healer. NY, 1992, p.200.].

Итак, первостепенным предметом нашего рассмотрения станет спектр проявлений «души города» – от подсознания масс до творческого сознания «культурных героев». Немаловажную тему составляет и выбор тех предпочтительных средств выражения своих мыслей и интуиций, который приходится делать духовным лидерам каждой эпохи: в нем проявляются не столько их личные пристрастия, сколько надличный «дух места»[21 - Ср. продолжающие платоническую традицию размышления современных философов о «сопротивлении материала», проявляющемся при переходе от «эйдоса города» к его «логосу» (см.: Морева Л.М. Эйдос и логос города. Припоминание // Метафизика Петербурга. СПб, 1993, с.197-198).]. С особым вниманием приходится относиться к истории религиозно-мистических движений, в силу того факта, что их участники могли развивать в себе способности сообщения с «метафизической областью» психики или бытия.

Подчеркнем, что, начав со строго научного определения метафизики Петербурга, мы поведем далее наш рассказ в довольно свободной форме, рассчитанной на внимание широкой читательской аудитории. Причина того, что мы обращаемся в первую очередь к ней, состоит в убеждении, что не время ученому замыкаться в сфере академических штудий, когда на глазах разрушается привычный образ жизни, людям приходится в массовом порядке изменять свои жизненные стратегии, подвергаются коренному переосмыслению и сценарии будущего развития города.

Впрочем, для внимательного читателя, тем более для ученого, ближе знакомого с материалом, не составит большого труда восстановить внутреннюю логику нашего повествования, руководствуясь как его общим духом, так и расставленными в тексте краткими поясняющими замечаниями.

С такой расстановкой приоритетов связан и принятый нами порядок библиографических ссылок. Литература о русско-французских культурных связях «петербургского периода», созданная на русском, французском и многих других языках мира, стала к настоящему времени практически необозримой[22 - В качестве вводного чтения можно рекомендовать специальные выпуски журналов, посвященных трехсотлетию Петербурга: Родина, 2003, №1; Звезда, 2003, №5; L’Express International. Numеro spеcial. 1703-2003. Saint-Pеtersbourg. 300 ans de magie, 2002, 19-25 dеcembre; Le Figaro hors-sеrie. 1703-2003. Saint-Pеtersbourg. La fеerie du tricentenaire, 2003; Magazine littеraire, 2003, mai (раздел “Ecrivains de Saint-Pеtersbourg”, p.22-61); подборки научных статей, включенные в состав каталогов юбилейных выставок: Французы в Петербурге. СПб, 2003; Русский Париж. 1910-1960. СПб, 2003; издания историко-краеведческого характера: Чеснокова А.Н. Иностранцы и их потомки в Петербурге: Немцы. Французы. Британцы (1703-1917). Историко-краеведческие очерки. СПб, 2003; Fernandez D. Saint-Pеtersbourg. Paris, 1996; Menegaldo H. Les Russes ? Paris. 1919-1930. Paris, 1998; de Montclos B. Civilization de Saint-Pеtersbourg. Paris, 2001; Saint-Pеtersbourg. Biographie d’une citе idеale / Ed. Ch.Stеpanoff. Paris, 2003; а также материалы периодического научного издания «Россия и Франция. XVIII-XX века», выпускаемого с 1995 года трудами специалистов Центра французских исторических исследований Института всеобщей истории РАН.]. А ведь есть еще более чем обширные материалы, содержащиеся в исторических архивах. Их публикации, появляющиеся едва ли не каждый месяц, существенно дополняют наши знания о событиях продолжающегося по сей день диалога двух великих наций, иной раз заставляя вносить принципиальные изменения в представления, кажущиеся не подлежащими.

Стремясь по возможности облегчить изложение, мы приняли решение ограничиться в тексте ссылками на книги или статьи обобщающего или обзорного характера, опубликованные или же переизданные у нас в последние десятилетия. Читатель легко обнаружит в их тексте библиографические указания, которые помогут ему продолжить знакомство с соответствующей предметной областью.

Надо признать, что поворот темы, предложенный в серии книг «Метафизика Петербурга», может восприниматься как разновидность постмодернистских интеллектуальных игр. В противоположность этому, весь ход восприятия наших мыслей широкой читательской, слушательской и зрительской аудиторией убеждает в том, что они соответствуют ожиданиям, уже сформировавшимся в массовом сознании и способствуют, как мы надеемся, выработке личных и групповых стратегий, отвечающих вызовам «нового мирового беспорядка»[23 - “New world disorder” (англ.) – термин, введенный в американской политологии для обозначения начального, драматического этапа рождения постиндустриального общества (см.: Drucker P. Post-capitalist society. NY, 1993, p.113).].

Мы говорим в первую очередь о многочисленных отзывах, которые вызвал телевизионный сериал «Метафизика Петербурга», созданный силами петербургского филиала Межгосударственной телерадиокомпании «МИР» по мотивам книг автора этих строк[24 - «Метафизика Петербурга», телевизионный фильм в 16 сериях (автор – А.Р.Хохлов, режиссер – Р.А.Жамгарян). Идея создания сериала была высказана известным отечественным ученым, профессором кафедры политической психологии СПбГУ, профессором кафедры всеобщей истории РГПУ им.А.И.Герцена А.Л.Вассоевичем.]. Летом и осенью 2003 года фильм был показан по пятому каналу петербургского телевидения и вызвал целый поток живых, заинтересованных откликов телезрителей нашего города и области. Несколько раньше, весной того же года, был проведен премьерный показ сериала на национальных телевизионных каналах стран СНГ. Как выяснилось, и там он прошел с успехом – по всей видимости, в первую очередь в связи с тем интересом, который привлекли к нашему городу торжества, посвященные его трехсотлетию.

Презентация фильма прошла в нашем городе в рамках юбилейных мероприятий 2003 года – а именно, выставки «300 лет Санкт-Петербургу, 300 лет во славу России» и культурной программы VI Международного философско-культурологического конгресса. Кроме того, он был представлен международной общественности в рамках официальной программы Санкт-Петербурга на форуме «Духовные традиции Европы» (“Interfaith Europe”), проведенном летом 2003 года в австрийском городе Грац, по случаю присвоения ему титула «культурной столицы Европы».

Презентация серии книг «Метафизика Петербурга» была параллельно проведена в рамках специально им посвященных заседания «Исторического радиоклуба» на «Радио Петербург», передачи «Глагол» радиостанции «Град Петров», а также передачи «Книжный угол» на «Радио Свобода»[25 - Ведущими этих программ являются соответственно профессор А.Л.Вассоевич, радиожурналист Ж.Д.Сизова, а также литературовед и журналист М.Берг.]. Во всех случаях обсуждение темы проходило на удивление активно и живо, причем слушатели и зрители, как правило, не испытывали трудностей в соотнесении метафизических построений с собственными переживаниями и наблюдениями. Отклики научной общественности были, как положено, более сдержанными и критичными, но целом весьма положительными[26 - См., например, рецензию А.М.Буровского в журнале «История Петербурга», 2003, №5, с.91-94.].

Именно этот доброжелательное, теплое отношение со стороны как научного сообщества, так и широкой общественности придает нам силы, позволяя надеяться на положительный прием и настоящей книги, продолжающей систематическую разработку проблем метафизики Петербурга. Настоящее издание включает ряд результатов, разработка которых была поддержана Российским Фондом фундаментальных исследований, грант № 03-06-80217.

Книга посвящена матери автора – блокаднице, прима-балерине Мариинского театра Нонне Ястребовой.

Во время работы над заключительной версией текста, скончался ответственный редактор книги, ведущий научный сотрудник Музея антропологии и этнографии (МАЭ) имени Петра Великого РАН, доктор исторических наук А.Д.Дридзо. Глубокий знаток целого ряда языков и культур, он уделял самое пристальное внимание проблемам истории и культуры Санкт-Петербурга[27 - См. материалы изданного МАЭ РАН биобиблиографического справочника: Абрам Давидович Дридзо. К 70-летию со дня рождения. СПб, 1996. После периода, охваченного этим изданием, А.Д.Дридзо выпустил в свет целый ряд интересно задуманных и блестяще выполненных исследований. К примеру, см.: Три жизни Нэнси Принс // США, 1997, №10, с.97-101; Ф.А.Фиельструп – исследователь Южной Америки // Первые скандинавские чтения: Этнографические и культурно-исторические аспекты. СПб, 1997, с.189-194 (эта статья была написана в соавторстве с А.М.Решетовым). В первой из упомянутых работ А.Д.Дридзо вывел неожиданную характеристику обстоятельств петербургского наводнения 1824 года и восстания декабристов, исходя из воспоминаний жены одного из царских арапов; во второй – дал очерк личности забытого петербургского ученого, который был участником «эрмитажного кружка» Н.П.Анциферова. Подробнее об этой стороне деятельности ученого должны рассказать материалы, намеченные к публикации в трудах XVII Петербургских чтений, проведенных в декабре 2003 года на базе МАЭ РАН.]. Будучи бессменным научным редактором серии книг «Метафизика Петербурга», Абрам Давидович оставил и в их тексте оттиск своей неповторимой личности. Потеря этого замечательного человека невосполнима для автора этих строк – как, впрочем, отечественной науки в целом.

Первой главе предпосланы изображения франкского боевого топора – знаменитой «франциски» (“francisque”) – и «галльского петуха» (“coq gaulois”). Они символизируют духовные традиции двух народов – германского племенного союза франков и местного галло-римского населения – слияние которых положило начало французской нации. Петух был включен в геральдику нового времени на волне энтузиазма Великой Французской революции и стал с тех пор одним из излюбленных символов Французской республики. Что же касается «франциски», то она нашла себе применение в эмблематике «Французского государства», вассального по отношению к «Третьему Рейху».

Вторая глава начинается с изображений золотой лилии (“fleur de lis d’or”) и красного «фригийского колпака» (“bonnet phrygien”). Со времен седой древности цветок лилии был окружен у французов ореолом святости: в одинокой лилии они почитали богородицу, в тройственной – троичность Божества, а во множестве этих цветков, разбросанных по лазурному полю, видели звездный свод и его Творца. Но важнее всего было соотнесение лилии с «идеей монархии», согласно которой прямые потомки Гуго Капета по мужеской линии, занимавшие французский трон на протяжении более восьми столетий, были естественными предстоятелями нации и помазанниками Божиими.

Считается, что «королевская лилия» была официально включена в герб Франции в царствование Филиппа II, то есть в конце XII века – и с тех пор оставалась в его составе вплоть до революции, уничтожившей все прежние установления, не исключая и геральдических. Покончив с делом разрушения, буйные санкюлоты немедленно приступили к выработке собственных символов, почетное место среди которых занял «фригийский колпак». Употребимый еще в античные времена при церемонии освобождения рабов (так называемой «манумиссии»), он издавна соотносился с «идеей свободы» и был в этом качестве принят восставшим народом. Бюсты прекрасной женщины во «фригийском колпаке» (так называемой «Марианны») по сей день украшают мэрии французских городов.

Третьей главе предшествует изображение золотого орла, потрясающего золотой молнией (“l’aigle d’or empiеtant sur un foudre du m?me”), принятого Наполеоном I в качестве герба Франции в год своей коронации. Родовой герб Бонапарта выглядел, как известно, совсем по-другому (на нем были изображены две пятиконечных звезды, разделенные диагональными полосами). При составлении нового герба в качестве кандидатов на включение рассматривались лев и «галльский петух». Предпочтение было все же отдано изображению одноглавого орла, как наиболее ясно передающему «имперскую идею» и в этом качестве преемственного символике как императоров Древнего Рима, так и Карла Великого. В свою очередь, к этой эмблеме возвратился и император Наполеон III – так что если не самая легкая, то наиболее блестящая часть XIX века прошла у французов под сенью орлиных крыл.

Четвертую главу открывает изображение креста с двойной перекладиной (“croix avec double croisillon”), включенного в геральдику Лотарингии по воле герцога Рене II, то есть к концу XV столетия. Оно поначалу употреблялось в качестве символа лотарингского суверенитета под скипетром герцогов из анжуйской династии и, соответственно, получило название «лотарингского креста» («croix de Lorraine»). Принятое в геральдику Франции, это изображение стало с течением времени передавать идею первенства «французской цивилизации» в борьбе за пограничные провинции Эльзас с Лотарингией – и, более того, ее твердости в историческом противостоянии германскому натиску. В этом качестве ее и заимствовал генерал Ш. де Голль, распорядившийся начертить изображение кроваво-красного «лотарингского креста» на белом поле традиционного французского триколора. Под этим знаменем французское Сопротивление спасло честь Франции и обеспечило ее возвращение в круг «великих держав» послевоенного мира.

Другая эмблема представляет собою пучок прутьев со вложенным в его середину топориком. Служившее в Древнем Риме знаком власти высших должностных лиц (магистратов), изображение «ликторской фасции» (“faisceau de licteur”) было принято в годы Великой Французской революции для воплощения «идеи порядка», который рано или поздно приходит на смену стихии вольницы – и в этом качестве включено в эмблематику Французской республики. В теперешнем варианте эмблемы, который был официально принят в 1953 году, фасция наложена поверх перекрещенных ветвей дубового и оливкового дерева, символизирующих соответственно достоинство и почет, и перевита золотой лентой с прославленным старым девизом «Свобода – Равенство – Братство».

Заключению предпослано изображение короны из двенадцати золотых звезд (“couronne de douze еtoiles d’or”) на лазурном фоне, где круговое расположение передает идею союза, а 12 рассматривается как «число совершенства и полноты» (“perfection et plеnitude”). Впервые рекомендованная для официального употребления Советом Европы еще в 1955 году, эта эмблема на протяжении последнего полувека применяется для выражения «европейской идеи». В теперешней Франции принято вывешивать флаг Европейского Союза, содержащий это изображение, рядом с традиционным триколором.

Другая эмблема, а именно пять разноцветных полос[28 - Они окрашены соответственно красным, голубым, желтым, зеленым и сиреневым цветом, если начинать с нижней полосы и двигаться по часовой стрелке.], сцепленных кругом на белом поле, вошла в употребление с 1970 года. Она передает «идею франкофонии», то есть содружества независимых наций пяти континентов, объединенных уважением к ценностям «французской цивилизации» и допускающих более или менее широкое использование французского языка в сферах образования, массовой информации, а иногда и государственного управления. В настоящее время «мир франкофонии» объединяет более пятидесяти стран. Две этих идеи – «объединенной Европы» и «франкофонии» – задают магистральные направления включения Франции в контекст европейской и мировой политической и культурной жизни.

В настоящем издании воспроизводится первоначальный текст книги, подготовленный автором к трехсотлетнему юбилею Санкт-Петербурга. В несколько измененной авторской редакции, он был выпущен в свет двумя годами позднее петербургским издательством «Алетейя»[29 - Спивак Д.Л. Метафизика Петербурга: Французская цивилизация. СПб, 2005.].

Иллюстрацию, предпосланную Введению, я нашел на обложке официальной программы «Русских балетов в театре Шатле», изданной в 1911 году. Она была помечена именем A.P.Marty, и тем же, 1911 годом. Прочие иллюстрации, открывающие каждую из четырех глав и Заключение, были подобраны и выполнены автором этих строк.

Глава I. От Людовика I – до Людовика XIV

В космографическом прологе к Повести временных лет помещено повествование о том, как сыновья Ноя – Сим, Хам, а вместе с ними и Афет – разделили между собой землю, по жребию и при условии, чтобы «не преступати никому же в жребий братень»[30 - Здесь и далее цитируем старейшую русскую летопись по изданию: Повесть временных лет / Подготовка текста, перевод, статьи и комментарии Д.С.Лихачева. СПб, 1996, в свою очередь, основанному на Лаврентьевской летописи 1377 г.].

Засим следует перечень народов, населивших эти уделы. На западе и севере, составивших удел Афета, поселились, среди прочих, «русь, чюдь и вси языци», помимо же них и другие народы, в список которых включены: «свеи, урмане, готе, русь, агняне, галичане, волхва, римляне, немци, корлязи, веньдици, фрягове и прочии"[31 - Древнерусские и церковнославянские тексты цитируем здесь и далее в упрощенном написании.].

Французы в Повести временных лет

Общий план летописца при составлении приведенного перечня ясен: он представляет внутреннему взору читателя этнополитическую карту Европы от скандинавских народов – шведов, норвежцев, готландцев – до жителей Англии и далее полукругом к венецианцам и генуэзцам. Где-то в средней части этого перечисления и следует нам искать упоминание о французах. Сделав это предположение, мы бы, скорее всего, не ошиблись.

По мнению большинства исследователей текста, предков теперешних французов следует видеть либо в «галичанах», названных так по имени галлов – народа кельтского происхождения, населявшего с древности основную территорию современной Франции[32 - Откуда и выражение «нашествие Галлов и с ними двадесятъ языкъ», употребимое применительно к походу Наполеона в российской публицистике и пропаганде того времени.], либо в «волхве» (в другом варианте, носившей еще имя «волохов»).

На эти предположения выдвинуты свои оговорки. К примеру, этноним «галичане» был бы вполне применим и к основному, кельтскому населению Уэльса (по-французски он так и называется по сей день – Pays de Galles). Название же «волохи» могло применяться у нас в старину почти что к любому народу романского корня, вплоть до итальянцев и румын[33 - Краткий обзор современного состояния проблемы помещен в комментариях к указанному выше изданию Повести временных лет, на страницах 384-385 (Д.С.Лихачев) и 586-587 (М.Б.Свердлов).].

Как бы то ни было, предки современных французов были, по всей видимости, упомянуты в прологе к тексту авторитетнейшей и старейшей русской летописи. Несмотря на это, в дальнейшем ее изложении они не упоминаются вовсе.

Между тем, к началу XII столетия, когда был завершен основной текст Повести, королевство французское давно уже отделилось (под именем Западно-Франкского государства) от Франкской державы, собранной воедино трудами славного Шарлеманя[34 - Так, на французский манер (Charlemagne, от латинского “Carolus Magnus”), иногда именуется Карл Великий.], миновало тяжелое время феодальной раздробленности и уже проходило новую консолидацию под скипетром воинственных Капетингов (не упустивших власть из рук своего дома, считая и его боковые ветви, вплоть до Великой французской революции).

Причина такого невнимания представляется в принципе ясной. Франция была отделена от Киевской Руси в первую очередь народами «немецкого мира», объединенными в рамках так называемого Восточно-Франкского государства, позже преобразованного в королевство германское. Далее на восток простирались земли западных славян, которым также доводилось создавать достаточно сильные государственные образования. Мы говорим в первую очередь о княжествах чешском и польском, образовавшихся к середине X века.

Географическое положение наложило свою печать на ход этнополитических контактов. До наступления Нового времени, русские и французы почти не входили в непосредственные отношения, отнюдь не проявляя признаков значительного интереса друг к другу. Именно это положение и зафиксировали в тексте пролога составители нашей Повести временных лет.

Ранние русско-французские контакты

В пользу последнего вывода свидетельствуют и сохранившиеся свидетельства об отношениях представителей обоих отдаленных друг от друга государств, перекликавшихся «через голову» ближайших соседей. Еще в 839 году, император Людовик I Благочестивый принял посольство от византийцев. Узнав, что в составе его прибыли представители «народа Рос», он проявил к ним особое внимание, с интересом расспрашивая приезжих об их далекой земле.

Здесь нужно оговориться, что Людовик был, собственно, повелителем единого пока Франкского государства, составившего во времени и пространстве источник как французской, так и германской государственности. В силу этого факта, французы по сей день считают его своим, называя Louis le Pieux – немцы же, также вполне корректно, полагают Людовика носителем германского духа, соответственно именуя его на своем языке Ludwig der Fromme[35 - Другая оговорка состоит в том, что посланцы «русского кагана» после недолгих расспросов признались, что являются чистокровными варягами.].

Прошло еще несколько столетий – и крупнейший французский церковный деятель, знаменитый Бернар Клервосский просил у своего польского корреспондента, епископа краковского Матвея, сведений о состоянии русского народа, прежде всего о его религиозных убеждениях, и получил от него подробный, хотя и нелицеприятный ответ.

Мотивы, лежавшие в основе интереса св.Бернара, станут для нас более ясны, если мы вспомним, что он был едва ли не главным вдохновителем второго крестового похода, начавшегося в 1147 году. Ум этого однодума и фанатика наверняка намечал более чем одну цель для атаки воинства католического мира… Что же касалось Людовика Благочестивого, то с племенами западных славян довелось воевать еще его отцу, славному Карлу Великому. К числу задач, оставленных им своему сыну, относилось дальнейшее расширение на восток, сопровождающееся насильственным крещением туземцев. В этих условиях, естественным было поинтересоваться, с кем дальше придется иметь дело, углубившись в леса Восточной Европы.

Многим читателям припомнится, помимо того, и романтический эпизод выдачи русской княжны, знаменитой Анны Ярославны, замуж во Францию (1049), послуживший уже как сюжет исторических повестей, а также художественных фильмов. Напомним, что Анне довелось стать королевой, а потом и правительницей страны в продолжение малолетства ее сына, вступившего с ходом лет на французский трон под именем Филиппа I[36 - Изображение королевы и факсимиле ее собственноручной подписи на латыни, выполненной тем не менее кирилловским алфавитом («Ана Ръина») см.: Рыбаков Б.А. Киевская Русь и русские княжества XII-XIII вв. М., 1993, с.412.]. Помазание на царство рассматривалось в средневековой Франции – впрочем, не только в ней – с исключительной серьезностью. Как народ, так и знатные люди смотрели на короля с королевой как на подлинных носителей магической силы и, безусловно, мистического духа своей страны.

Не забывая об этих вполне справедливых обстоятельствах, нелишним будет напомнить, что выбор Генриха I пал на Анну именно в силу предельной удаленности ее державы от Франции, что исключало возможность даже самого отдаленного родства. Как помнят историки, Генрих родился в браке, который рассматривался современниками, а в первую очередь, папой римским, как кровосмесительный, и очень не одобрялся (его отец и мать приходились друг другу родней, кажется, в четвертом колене). Вот Генрих и решил сразу поправить дело, влив в жилы королей Франции неоспоримо свежую кровь.

Знание этого факта, впрочем, вовсе не умаляет достоинства киевских государей. Сам выбор говорит о том, что они рассматривались в качестве членов сообщества государей христианского мира, в широком смысле этого выражения. Сватовство французского короля, скажем, к половецкой принцессе было решительно исключено, как ни могуществен был бы в своей степи ее батюшка.

Исследование периодических контактов этого рода, само по себе составляющее немаловажную задачу исторической науки, не представляется существенно важным для нашей темы – прежде всего потому, что эти контакты не представляли возможностей для далеко идущего, тем более систематического обмена духовными ценностями. Значительно более плодотворно изучение типологических параллелей в развитии обоих держав. Принявшись за такое сопоставление, мы замечаем признаки несомненного подобия и даже внутреннего сродства.

Франция и Русь: исторические параллели

Действительно, попервоначалу мы видим решительную доминацию в Западной Европе Франкского государства, расцвет которого пришелся на время правления Карла Великого (768-814). В Восточной Европе немного позже, к концу IX века, образуется Киевская держава, расцвет которой большинство историков приурочивают к эпохе Ярослава Мудрого (1019-1054).

При внуках Карла Великого, Франкское государство разделяется на три удела, со временем послужившие базой для сложения средневековой французской, немецкой и итальянской государственности. В свою очередь, древнерусское государство окончательно распадается при внуках и правнуках Ярослава Мудрого. Сходство между обоими процессами подметил и «взял на карандаш» британский обществовед Карл Маркс, заметивший, что если важнейшие государства Западной Европы произросли из империи Карла Великого, то «империя Рюриковичей» совершенно аналогично предшествовала крупнейшим государственным образованиям Восточной Европы – Московскому царству и Литве с Польшей[37 - Маркс включил в упомянутый список еще и Османскую империю, что представляется все же не вполне убедительным.].

Пройдя через трудный период внутренних раздоров и феодальной междоусобицы, пережив потом иноземное (английское) вторжение в период Столетней войны (1337-1453), французское королевство выходит из испытаний окрепшим. Его почти необозримые пространства, слишком большие с точки зрения среднего жителя Западной Европы того времени[38 - Иностранные историки, не в силах простить Франции ее размера, постоянно донимали французов убийственными, по их мнению, вопросами типа того, как же это так получилось, что, располагая территорией, в 13 раз превышающей Голландию и имея в 80 раз больше добротных пахотных земель, Франция производила всего лишь втрое больший ВНП. Как знаком этот ход мысли отечественному читателю применительно к его собственной стране по трудам иных зарубежных русистов, а с ними и «прорабов» недавней перестройки… Подробнее см.: Бродель Ф. Время мира. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV-XVIII вв. Т.3 / Пер. с франц. М., 1993, с.329-330 (оригинал книги был выпущен в 1979 г.).], подвергаются жестокой централизации, а королевская власть расширяется до пределов абсолютизма. К XVI столетию, Франция становится самым крупным централизованным государством на Западе континента.

Миновав в свою очередь время феодальной раздробленности и татаро-монгольского ига, русское государство было собрано воедино трудами московских государей, проведших жесточайшую централизацию и преобразивших его к концу XVI века в крупнейшее государство Восточной Европы, а с присоединением Сибири – и мира.

Достигнув доминации соответственно на востоке и западе европейского континента, обе цивилизации с ходом времени неминуемо должны были войти в более близкие отношения, а скорее всего и столкнуться, преследуя каждая свои, веками формировавшиеся цели. Вот как далеко во времени простирались корни проблемы, доставшейся “петербургской империи”, а с ней и империи французской, в наследство от предыдущих веков.

Франция и Русь: метафизические параллели

Неустанно трудясь над укреплением своего могущества и расширением пределов владений, государи обеих стран придавали самое серьезное внимание метафизическому обоснованию своей власти. По линии светской, французские короли возводили свой род не то что к императорам Древнего Рима, но прямо к троянцам, а именно к легендарному Франку, сыну Гектора, о подвигах коего можно было прочесть хотя бы в Илиаде. Это, так называемое “троянское предание” вытеснило из народной памяти более старую, “варварскую” легенду о “стране Хуг” – древней прародине франков[39 - Подробнее см.: Ронин В.К. Франки, вестготы, лангобарды в VI-VIII вв. // Одиссей: Человек в истории. Исследования по социальной истории и истории культуры. 1989. М., 1989, с.72.].

Напомним, что франки, завоевавшие основную территорию Галлии к началу VI столетия, были народом германского корня, обитавшим первоначально, повидимому, в низовьях Рейна. Растворившись с течением времени в массе местного, галло-романского населения и приняв его язык – местный вариант разговорной латыни, германские завоеватели навеки оставили ему свое имя. Поэтому и мы до сих пор называем страну, завоеванную в древние времена франками, не Галлией, но Францией, что значит буквально «страна франков».

В свою очередь, начало русской государственности традиционно у нас возводилось к «призванию варягов», то есть скандинавских дружин, говоривших на одном из древнегерманских наречий. Оставив стране свое имя, а летописцам – не вполне ясные воспоминания о первоначальном расположении, «варяго-россы» достаточно быстро растворились в массе местного, преимущественно славянского населения. По этим причинам и мы по сей день называем свою страну Россией, то есть именем скорее всего германского происхождения, а не, скажем, Словенией (по имени ильменских словен)[40 - «И от тех варяг прозвася Руская земля»,– пометил составитель Повести временных лет под 6370 летом (862 годом, по нынешнему счету). Краткую справку о современном состоянии проблемы этимологии названия «Русь» см.: М.Б.Свердлов. Дополнения // Повесть временных лет. СПб, 1996, с.596-597.].

Не забывая о старой своей, «варварской» родословной, московские государи со временем озаботились приисканием себе более почетной – а именно, римской родословной. Согласно изысканиям их идеологов, канонизированным в Сказании о князьях владимирских, которое было составлено в конце XVI века, род Рюрика велся на самом деле прямо от римского императора Августа[41 - «Они же шедше в Прускую землю и обретоша там некоего князя именем Рюрика, суща от рода римского Августа царя», как говорит о посланцах новгородского воеводы Гостомысла составитель Сказания.]. Как видим, при осмыслении происхождения своего государства и корней его светской власти мысль как французских, так и древнерусских книжников следовала примерно одной колее.

Помазание на престол в обеих странах входило в компетенцию представителей церкви. Во Франции это был архиепископ, представлявший в своей стране папу римского. Сохраняя должное почтение к святому престолу, французские короли старались всемерно ограничить влияние пап на свою внутреннюю и внешнюю политику, а по возможности и поставить их власть под свой контроль.

В 1309 году, папа даже перенес свою резиденцию в формально принадлежавший ему, расположенный в Южной Франции город Авиньон, где она оставалась в продолжение 70 лет (получивших в истории католической церкви наименование “авиньонского пленения”). Соответственно, в продолжение этих лет хранитель ключей св.Петра должен был бы по справедливости именоваться папой не римским, но авиньонским (или французским). В целом же, по духовной линии санкция на высшую власть восходила всегда к Риму.

К Риму же – в первую очередь, ко “второму Риму”, то есть Царьграду – восходила духовная власть и на Руси. С падением Константинополя, московские власти (мы говорим о царе Федоре и правителе Борисе Годунове) озаботились повышением ее статуса, пригласили к себе константинопольского патриарха и некоторое время колебались, предложить ли ему перенести свою резиденцию на Русь (скорее всего, во Владимир), либо же убедить в целесообразности утверждения в Москве нового, пятого по счету патриаршего престола. Детали переговоров известны историкам и в основных чертах очень напоминают о духе “авиньонского пленения”…

Как бы то ни было, в 1589 году согласие на поставление русского патриарха было получено. После этого, московские государи могли быть вполне уверены в том, что духовная власть – на их стороне. Ну, а нам остается сделать тот вывод, что духовные скрепы как в королевстве французском, так и на русской земле устанавливались в средние века весьма схожим образом.

Франко-норманны и варяго-россы

Возвращаясь к факту географической отдаленности наших стран, нужно сказать, что и здесь все обстояло далеко не так просто. Ведь помимо обширных пространств суши, разделявших их, были моря, испокон веков соединявшие самые отдаленные народы и цивилизации. На севере это был прежде всего путь по Северному и Балтийскому морям, а на юге – маршруты, проложенные по Средиземному и далее – Черному морю.

На заре исторического бытия обеих держав, а именно в IX столетии, “северный путь” находился в руках скандинавских дружин, известных у нас под именем варягов, а на западе – норманнов[42 - Первый этноним, скорее всего, происходил от древнескандинавского слова “vаr” (обет, клятва) и, соответственно, обозначал воина, пошедшего на службу по договору. Происхождение второго более прозрачно, он означал просто «северный человек», северянин.]. Грубые и жестокие воины, подвергавшие систематическому разорению берега европейских стран, они создали притом удивительно эффективную систему сбора дани и поддержания транзитной торговли на обширном пространстве от русских земель на востоке до франкских – на западе.

Точней говоря, маршрут был круговым. Его описание приводится уже на первых страницах основного текста Повести временных лет, причем дважды. Сперва летописец говорит, что “бе путь из Варяг в Греки и из Грек по Днепру”, далее, после волока, по реке Ловоти, вплоть до “Ылмеря озера великого”, а оттуда в “озеро великое Нево”, потом же в Варяжское море, и оттуда до Рима и Цареграда.

Озеро Нево мы теперь называем Ладожским, по нему получила название и река, на которой был позже основан Санкт-Петербург (а прежде него, примерно на том же месте – и шведский Ниен, получивший свое имя по названию той же реки, только в ином произношении). Она тоже упомянута в Повести, но просто как устье озера Нево. Действительно, короткая, но широкая Нева вполне может восприниматься так и в современности. Таким образом, наши места были впервые упомянуты на первых страницах старейшей русской летописи.

Чуть ниже по тексту, тот же маршрут, с остановками на местах позднее основанных Киева и Новгорода, был помянут летописцем при описании путешествия апостола Андрея Первозванного. “Русь и Константинополь, Рим и Запад – вот четырехчленная структура романского мира. Норманны, варяги были наиболее подвижным и относительно самостоятельным его элементом”,– справедливо отметил современный историк, осмысляя особенности “норманнской цивилизации”[43 - Лебедев Г.С. Эпоха викингов в Северной Европе. Л., 1985, с.264.].