скачать книгу бесплатно
Женой Бетти Стайрон оказалась неважной. С нею я не был счастлив с первого дня. Не был счастлив и со второго… Нужно отметить, что между «не был счастлив» и «был несчастлив» большая разница. Я не часто чувствовал себя несчастным, но и редко когда – счастливым. Бетти мне решительно не нравилась. И дело здесь не в опрятности или хозяйственности, не в умении готовить обеды и ужины. Женишься, когда появляется потребность в семье, в очаге, когда никого, кроме этой женщины, тебе не надо. Мне же не нужна была именно она. Она была мне не по вкусу. Кому по вкусу некрасивая женщина? А Бетти мало того, что некрасива, так ещё и мнения о себе высокого.
Но Центр велел: женись! Стерпится – слюбится, да и разводы никто не отменял. И я подчинился.
Голос «Генриетты Второй», как и ожидалось, оказался испитым, а речь невнятной. Я не разобрал ни единого слова из того, что она прокричала встречной, длинной, как чёрная полоса судьбы, нефтеналивной барже.
Женившись, я думал: вот отбарабаню медовый месяц, а там перейду сперва на дежурные два раза в неделю, затем на один, потом заведу любовницу из тех, что по сердцу, и заживу как все. Но не тут-то было. Ни о каких дежурных вопрос вообще не возникал. Каждую ночь, как говорится, вынь да положь! Точнее – вынь, но ни в коем случае не положь, а вовсе даже наоборот, и желательно не один раз. Это стало для меня неприятным сюрпризом. Вопреки невесть откуда взявшемуся мнению о холодности англичанок, Бетти оказалась весьма охоча до этого дела. Ночи наши протекали бурно и чем-то походили на схватки бойцов невидимого фронта. У меня под глазами появились тёмные круги, и сам я весь сделался похожим на тень.
С очередным донесением в Центр пришлось отправить сетования о ненасытности объекта и запросить совета. В Центре порекомендовали не торопиться с детьми и подливать молодой, как бойцам Красной армии, в питание брому. Но с этим было непросто. Днём мы питались в разных местах, а по вечерам ели из одного котла, так что бром выпадал на двоих, и ещё неизвестно, кому больше бы досталось. А сплохуешь раз на брачном ложе – сплохуешь и другой, и вся наша работа насмарку. Так что приходилось крепиться и терпеть.
Кстати о детях. Из Центра мне предложили стерилизацию, за казённый, разумеется, счёт. Предложили осторожно, между делом: дескать, мы не настаиваем, решайте сами, вам на месте виднее. По вкрадчивости тона и смиренности интонаций в наставлениях из Центра я заподозрил неладное. А не готовят ли мне дублёра? Хорошо, если только ночного борца-кувыркальщика на полставки, а если вдруг возьмут на полную? Дескать, ваш муж разбился на скользкой Ливерпульской дороге, и теперь вы безутешная вдова. Но и самую безутешную вдову можно хотя бы попробовать утешить. У нас есть на примете подходящий парень, и тоже с татарскими глазами. Мне такая перспектива не улыбалась, меня в лондонской работе, за исключением Бетти, всё полностью устраивало.
Пустая бутылка ушла в воду, как точка в приказ о неполном служебном соответствии.
Забеременела Бетти быстро. Пока я тянул с вопросом стерилизации, нерегулярно заглатывая подозрительные, ценою с прессованную бриллиантовую крошку пилюли, Бетти как-то особенно раскипятилась, добавила прыти, налегла, и я дал течь. Через пару месяцев вышел вердикт: готовьтесь стать отцом. В ответ я блёкло просиял.
Если говорить о счастье, то самый близкий к этому понятию период моей семейной жизни – это вторая половина первой беременности Бетти. Ночная повинность тогда сошла на нет. Зорко присматривавший за мною Центр тут же забеспокоился: никаких любовниц! Никаких фокусов на стороне! Упаси Бог! От этих Стайронов не знаешь, чего и ожидать. Проколешься – они взбрыкнут, затеют развод, а ты нам слишком дорого обошёлся. Так что крепись, русский солдат, дадим тебе капитана и медаль «За трудовые заслуги». Стисни зубы да терпи год за два.
Первенца назвали Майклом. Получился жопастеньким, российским. Нашего брата кто повнимательней всегда может определить по щекам и по заднице. Фирменный стиль.
Ребёнок перевернул мою жизнь. Нет, я не влюбился в Бетти, меня по-прежнему не тянуло к ней в объятья, и ночные упражнения оставались упражнениями, но сын сделался точкой притяжения. Томас Кук оказался заботливым отцом.
Семь бед – один ответ. Через полгода после рождения Майкла Бетти понесла второй раз. Снова возникла передышка на четыре месяца. Я раздобрел, сошли тёмные круги под глазами, и порывы ветерка с Северного моря некоторое время не валили меня с ног. У нас родился Антуан.
Двойная радость в доме и новая, пуще прежней ночная агрессия на мою половину кровати. Я пробовал пить и приходить домой на бровях. Бетти полюбила и пьяного. Тогда я заделался сильно верующим и вознамерился строго придерживаться постов, особенно тех, когда нужно воздерживаться не только от еды. Бетти приняла ситуацию с пониманием. «Не согрешишь – не покаешься, – говорила она и добавляла: – Каяться вместе будем, а грешить я тебе помогу…» Вдобавок в пост ей хотелось особенно часто. Бог не оправдал моих надежд. С постами пришлось покончить.
А пацаны росли. Ходили в зелёнке и рисовали на обоях. Пачкали одежду и светились диатезом. После похода в зоосад им завели черепаху и аквариум с меченосцами. Словом, текло такое же детство, как и у остальных, не шпионских детей. В Центре успокоились и на стерилизацию больше не намекали. Да и поздно было намекать. И как на потенциального гуляку-изменщика на меня тоже махнули рукой.
Дети с неба не падают и даром не достаются, они заполняют твою жизнь целиком, оставляя ничтожно мало на всё остальное, в том числе шпионаж. Дети душу мотают отменно. Один только требовательный рёв чего стоит. А слёзы обиды? Сопли жалости?.. И чего только нет в их бесконечном арсенале! Как забыть, как вычеркнуть из воспоминаний простудившегося с подозрением на круп двухлетнего Мишку, когда мы с Бетти, боясь как бы он во сне не захлебнулся соплями, устроили в кресле гнездо из подушек, зафиксировав его вертикально, и несколько ночей подряд, сменяя друг друга через каждые два часа, следили, чтобы он спал сидя. Или когда в бродячем зверинце его же, четырёхлетнего, цапнула за палец облезлая до полной плешивости обезьяна. Каждый укол от столбняка (или чего там ещё?) был для меня больнее, чем для него самого. Или когда Антуанушка, совсем ещё кроха, затеял в «Вестфилд» игру в прятки и притих в примерочной секции женского белья «Интимиссими». Ну как его можно было там найти, не сойдя с ума и не наделав переполоху голым дамочкам? Или как он надел выцветшую футболку старшего брата с акулами и дельфинами и по нашим физиономиям – моей, Беттиной и его самого – растеклись гордость и счастье от того, насколько он вырос. Или когда Майк принёс в дом дохлого котёнка и требовал разбудить его и накормить. Или… Да сколько их было – этих «или»! И скольких ещё этих «или» лишил меня кто-то, сдав британской контрразведке!
Как вычеркнуть из памяти вкус пальчиков трёхлетнего Антуана, когда мы с Бетти как-то начали цапаться и разговор превращался в скандал с жёлчными и острыми словами, а Антуанчик лез ладошками к нам во рты, запрещая ссориться и злиться. А Бетти? Разве нельзя наконец простить её за то, что она оказалась не в твоём, ещё неизвестно как сформированном вкусе, а ты оказался в её? И просто помнить ту Бетти, что с яростью львицы вцепилась в Португалии, на пляже Эштерила в седую цыганку, попытавшуюся с тайной целью положить руку на голову нашему Майку. Бетти тогда еле оттащили, у неё из-под ногтей капала цыганская кровь… Потом мы не оглядываясь и стараясь не думать о цыганской мести, отрывались от возможной погони строго на север, читая все подряд молитвы.
Ничего этого в моей жизни я не хочу отменять. Это было у меня – и пусть остаётся.
Я провёл ладонью по лицу. Ладонь сделалась мокрой и солёной. Конечно же, это морская пена перекинулась через борт «Генриетты Второй»…
Дальше я ждал, когда же исполнится обещанное Центром «стерпится – слюбится», а оно всё никак не наступало. Из Центра меня пытались успокоить: дескать, не парься, парень, жену Бог даёт, тут от тебя уж точно ничего не зависит. Смирись, живи спокойно и получай удовольствие от чего-нибудь другого.
– От чего, например? – спрашивал я у Центра.
– Ну… – мялся Центр, – в кружок какой-нибудь запишись, в секцию… На футбол ходи, наконец. Футбол – это самое далёкое место от жён. Болей за «Челси».
– Да я и так уже весь на больничном, – шифровал я в Центр.
Но больше всего меня прибивали сочувственные взгляды мужиков. Или они только казались сочувственными? Мужики, как и прежде, смотрели и пожимали плечами: и как с такой можно? Мне было тошно от некрасивости жены. Когда мы вместе шагали по улицам Лондона и я ловил удивлённые взгляды, мне хотелось заорать. Да-да, именно заорать. Остановиться на Трафальгарской площади, забраться на тумбу и крикнуть погромче – чтобы все услышали:
– Вы что же думаете, мужики, это всё, на что я способен? Что только эту Страшко и сумел огулять!? Что симпатичная девчонка мне и не даст никогда? Да ничего подобного! У нас на Москве я такими лакомился, что вы и издалёка не видывали! У меня девчоночки бывали – пальцы оближешь, закачаешься!.. Да с этой Бетти я только по заданию любимой отчизны и мог в койку рухнуть. По приказу военного времени, под угрозой трибунала… Но клянусь, парни, своё наверстаю!..
К слову сказать, до полного равнодушия загонять ей меня не удалось. Случались и солнечные деньки.
Однажды случилась Катрин. Шотландка в клеточку. Мы с ней безумствовали в Глазго. Катрин до сих пор уверена, что я тогда из тюрьмы, как говорят, «откинулся» и она первой, волноломом, встала на моём пути. У неё тоже, кстати, проблемная ситуация сложилась. Замуж собралась за лысого. Проблема не в том, что за лысого, а в том, что не хотела. Выходила из осторожности, из опасения, что столь подходящий кандидат больше не подвернётся. Вот и наворачивала ещё до того, как стать женой, наказывала мужика за свою нелюбовь. Такая вот обычная история.
Потом приключилась Мария. Эта сама меня выбрала. Раздвинула толпу, как ряску на пруду, и сказала:
– Так вот ты где от меня прячешься! Выходи-ка, дружок!
А я и не прятался. Шёл себе по Стрэнду куда глаза глядят, и душа моя, как простыня на ветру, пропускала солнце.
– Пропустишь так всё на свете, дорогой, – сказала Мария и протянула левую руку.
Прикрыл я тогда ладонью сердце под рубашкой и ответил:
– Левая у меня занята, но могу и освободить.
– Мне любой будет достаточно, – ответила Мария.
А однажды в Бангкоке меня приняла в объятья русская женщина. Это было незабываемо – так бы с нею и остался.
На домашнем фронте со «стерпится» более или менее налаживалось, а вот со второй половиной поговорки – ни в какую…
Между тем «Генриетта Вторая» вышла в открытое море. Как учил серьёзный писатель Лев Николаевич, первую половину пути путешественник думает о том, что оставил позади, а вторую – о том, что его ждёт. Пора бы и мне подумать о будущем.
Будущее лучше всего делить с молодыми – у них его больше. Тут-то мне на глаза и попался Фриц. А что? Чем не молодой?
– Эй, Фриц! – окликнул я его, когда тот пристроился отлить за борт. – Дай на минутку мобильный – эсэмэску отправить.
Не прерывая процесса, Фриц поменял руку, а освободившуюся запустил в карман и, вытащив телефон, кинул мне.
«Ночь Рипербан?» – отбил я текст.
Фриц ещё не успел застегнуться, а ответ уже пришёл: «У папы 21!!»
От души отлегло – помощь близка. СМС прислал Николаша. Коллега, товарищ, друг – возможно, даже лучший. Слово «ночь» – мой запрос помощи, вопросительный знак – моя подпись, его подпись – два восклицательных, а запрос о помощи – «день». Есть ещё один, у кого точка с запятой и «вечер», но он далеко.
Николаша тоже нелегал. Работает в Париже. Не знаю сути его задания, но женитьба в него точно не входила. Думаю, основной его работой была передача данных. Подозреваю, что Николаша – «агент влияния». Он стал своим в приближённой к правящему кругу среде. Вращался среди политиков среднего уровня, журналистов, блогеров, телевизионщиков, бизнесменов, административной и управленческой элиты. Бухал с ними на мероприятиях, спал с их любовницами, кокетничал с их жёнами, тратил деньги с их детьми, встречался с ними, попадался им на глаза, созванивался и кланялся при встречах. Короче, стал своим. При этом высказывал своё мнение, передавал сплетни, делился чужими секретами и откровенничал, откровенничал, откровенничал… Он внедрял нужное Центру: полезную информацию, вескую аргументацию и правильные прогнозы. Решение, в том числе управленческое, – это результат векторного сложения вводной информации. На принимаемое противником решение нужно и до?лжно влиять. Способов этого немало. Государственное и дипломатическое общение, международный бизнес, договорные и блоковые отношения, культурное сотрудничество, взаимоувязанные интересы, продвижение через прессу и электронные средства. Разумеется, таких агентов множество, они действуют как тенденция, но если надо, то могут и пристроить конкретное мнение (решение, позицию, постановление или даже новый закон) в указанную высокопоставленную голову.
Вообще-то контактировать друг с другом нам, нелегалам, не разрешалось – зачем рисковать сразу двумя? Но… ещё в разведшколе мы договорились, что в трудную минуту придём друг другу на помощь. Какими бы мы ни были ценными для Центра, нас у него много, а друг для друга мы единственные и неповторимые. Друг за друга мы пойдём до самого конца и намного дальше.
Впрочем, главная причина, почему я сигнализировал о бедствии Николаше, а не в Центр, была в том, что сегодня я не доверял Центру. Осмыслив ситуацию с сетью, я пришёл к выводу, что сдали меня в Москве. Обратись я за помощью туда – рисковал напороться на крота и провалиться во второй раз.
Но предполагать можно всё что угодно – жизнь всё равно распорядится по-своему. Вдруг Николаша не в Европе? Или у него нет связи? Может быть, он прикован наручниками к стулу в контрразведке? Или спит под кайфом в объятьях мулатки?
Но всё срослось. «У папы 21!!» означало, что мы встретимся в Гамбурге, на улице Рипербан, в баре «Папаша Джо» через двадцать один час. Меня это полностью устраивало – я успевал.
– Что ж, свинчивай крышку, Фриц, глотну ещё на два пальца.
– С чего пьём? – Фриц застегнул наконец ширинку.
– Дела налаживаются.
8. Закрытый город
Недавнее прошлое
– Игорь Петрович, отточила! – Походка Аделаиды Николаевны, секретарши Прожогина, виртуозно сочетала надменность и семенящую воздушность. Такая смесь вырабатывается для того, чтоб и посетитель трепетал, и начальник чувствовал почтение к себе.
Колющей взгляд охапкой карандаши погрузились в хрустальный стакан. Прожогин поморщился – точить любил сам. Карандаши вызывали у него уважение. Они умирают в труде. Как свеча, сгорая беспокойным пламенем, согревает надежду, так и карандаш оставляет на бумаге часть себя, чтобы стать мыслью или рисунком.
Прожогин сидел, откинувшись в кресле, и, казалось, ничего не делал. Аделаида Николаевна чуть заметно пожала плечами. Разумеется, ей было поручено присматривать за начальником, писать отчёты. Забраться человеку в мозги, увы, нельзя, рассуждали компетентные товарищи, но мы хотя бы узнаем, что он делает. Но присматривать за Прожогиным было неинтересно, даже скучно. Он не шлялся по чужим жёнам, не хлестал водку с подчинёнными, не запирался в кабинете с неизвестными и случайными. И даже её, Аделаиду Николаевну, ни разу не ущипнул за попу. А это, по её мнению, уже ни в какие ворота не лезло.
Попа Аделаиды Николаевны была её гордостью. Умеренных размеров, чуть вздёрнутая, без намёка на дурацкие, торчащие из-под трусов «бабьи крылышки», она сводила с ума всех без исключения сотрудников административно-хозяйственной части, но оставалась незамеченной непосредственным, имеющим негласное на неё право начальником. Оттого и донесения куратору на него выходили пустыми, а значит, вызывающими сомнения, причём не в Прожогине, а в ней самой. Почитают такие донесения компетентные товарищи и подумают: эге, что-то хило работает Аделаида Николаевна, без огонька, без задора, поставим-ка мы на ней крест. И останется Аделаида Николаевна на заштатных ролях – стучать на какого-нибудь бесперспективного начальничка предпенсионного возраста. А думаете, стукачу не важно, на кого стучать? Как бы не так! Карьера стукача – это карьера его подопечного. Хорошо бы стучать на человека яркого, известного и незаменимого. Пробраться к нему в постель, в семью, в душу… Вот тогда будет что писать в донесениях и отчётах в подробностях и нюансах. Почитают наверху с интересом и скажут: ценный сотрудник, горит на работе, пылает. Жертвует самым дорогим – целомудрием и порядочностью. Надо отметить в приказе. Прожогин же совершенно не понимает важности задачи. Даже не ущипнул ни разу, козёл.
Прожогин не был в восторге от задачи – имитировать бурную деятельность по созданию самого разрушительного оружия в истории человечества. Не то чтобы ему претила идея обмана – не таким уж он был правдолюбцем, – просто к человечеству Прожогин относился с подозрением. Недолюбливал его, мягко говоря. Не испытывал к нему уважения. Больше того – не был уверен, что человечество готово к тем знаниям об устройстве мира, на пороге которых он, Прожогин, сейчас стоял.
Когда Аделаида Николаевна, задницу которой он хоть и давно оценил, но щипать не торопился, закрыла за собой дверь, Прожогин вернулся к своим размышлениям.
«Что это за человечество такое? Расползлось по всей суше и говорит, не понимая само себя, на нескольких тысячах языков. Что это за сообщество, которое разделено на сотни государств с постоянно сменяющими друг друга бестолковыми правительствами? Что это за общество со смехотворно короткой памятью и бесконечно переписываемой историей? О какой ответственности можно говорить, если основной движущей силой что для человека, что для государства является присвоение денег? Чем больше денег присвою, тем я сильнее. А кто сильнее, тот и прав. Соревнование и конкуренция, суть которых – жадность и стяжательство, – вот что в итоге правит человечеством. Да, конечно, есть благороднейшие личности, которые хотят осчастливить весь мир. Но идут всё равно не за ними. Мир достаётся другим. Тем, что понахальнее и понахрапистее: Гитлеру, Наполеону, Пол Поту и им подобным, которым он нужен для удовлетворения личных амбиций, мести, инстинкта самосохранения и жажды богатства. А окажись у власти порядочный, совестливый, так будьте уверены: его очень скоро сменит, а скорее, сметёт какая-нибудь сволочь».
Прожогин прочертил на листе бумаги линию, напоминающую лежачую восьмёрку – символ бесконечности.
«Так зачем этому миру, битком набитому сумасшедшими, самозванцами и подлецами, подсовывать смертоносное знание о его устройстве? Зачем муравьям, лягушкам и комарам знать, как уничтожить мир? Да ещё и не просто муравьям, а муравьям воинственным, а также жадным, злобным и завистливым пчёлам, руководят которыми самые жадные и злобные из них. Не разумнее ли повременить с открытиями? Или скрыть их, если они уже сделаны, от глуповатого человечества? Ведь, если посмотреть правде в глаза, человечеству глубоко наплевать на устройство мира. Так пусть они и дальше бегают наперегонки с барьерами или шестом, пинают мяч на стадионах, сосут пиво перед телевизорами, жрут булки и не лезут в дела устройства мира. Кто-то поумнее меня дал им, как сахарного петушка на палочке, половой инстинкт и оргазм, сказав: развлекайтесь, живите и размножайтесь… Может быть, произойдет чудо и вы поумнеете и перестанете думать только о плотском… Может быть, у вас получится объединить усилия, а не толкаться задницами, – тут Прожогин невольно вспомнил про Аделаиду Николаевну, – вокруг общака. Хотя, конечно, надежды не много…»
Зато у Аделаиды Николаевны надежды было хоть отбавляй. Она надеялась выдвинуться. И не когда-нибудь, а именно сейчас, с Прожогиным. Надо не ждать, думала она, а действовать. Нужно дать компетентным товарищам то, чего от неё хотят. Вернее, не от неё, а от этого тюфяка Прожогина.
Прожогин вздохнул и отложил карандаш. Нет, мир устроен неправильно. В его устройство, чувствовал он, вкралась какая-то ошибка. Но какая, где, когда?.. Вот что его сейчас занимало, вот что мучило. Когда Сергей Сергеевич спросил, какой темой ему бы хотелось заняться, Игорь Петрович не сказал всей правды. Если начистоту, он хотел отыскать ту точку, где не угодившее ему человечество свернуло на неверный путь познания, постепенно превращаясь в стадо.
А вообще была ли эта точка? Несомненно! Основной и неопровержимый её признак – двойственность познания, или, если угодно, разделение мира надвое. На материальное и духовное, на науку и веру, на объяснимое и необъяснимое. А ведь мир-то один! Да, он многообразен, но един, а значит, и законы его едины. Не могут в одной системе существовать взаимоисключающие законы. Все законы подчиняются одному глобальному базовому принципу. Можно называть его по-разному: Бог, наука, – но отрицать его существование нельзя.
Человек – часть мира, частность, которая никак не может осмыслить ни себя самого, ни общее положение дел. Откуда мы взялись? Как выработались наши способности и свойства? Из каких таких умных, но забывчивых обезьянок? Сколько-нибудь внятного ответа у нас нет. А наши способности, пусть и не часто, но всё же встречающиеся? Телепатия, ясновидение и прочие подозрительные умения? Если мы их развивали в себе, а после прекратили, то для чего и почему? Для чего развивали и почему прекратили? А эти идиотские общественные эксперименты: общественный строй, государство… Общество, изначально создаваемое как инструмент защиты личности, сплошь и рядом подавляет человека и конфликтует с другими обществами. И эти вечные войны между государствами… Ведь что такое государство? По сути, его ядро – это группа граждан, которые хорошо устроились: примостились возле бюджета и благ, которые предоставляет им должность или собственность, и для защиты своего положения готовы жертвовать жизнями других граждан, которые устроились не так удобно, как они сами. И те, кто стройными рядами идут в атаку, в целом понимают, за что они идут умирать. За предельно простые вещи: чтобы не стало хуже, чтобы враг не изнасиловал дочь и жену, не забрал брата и сына в рабство, не разорил дом, не отобрал нажитое. Чтоб остался шанс стать членом той группы, что составляют ядро государства. Потому и должны граждане не сомневаться в парадигме государственности, верить, что это единственный и естественный путь развития человечества.
А Прожогин как раз сомневался и подозревал, что развитие пошло не по той ветви познания. Вроде как вместо прямой дороги к вершине, с которой виден весь существующий мир, свернуло на извилистую, узкую лесную тропку, заканчивающуюся на поляне для пикников с водкой и шашлыками.
И почему-то не все свойства мира и человека были доступны для изучения. Проще всего сказать, что мешали государство и церковь, но не будет ли это упрощением? Хотя, возможно, всё происходило так: давным-давно кто-то, имеющий власть, страшась непонятного, взял да и не поддержал того, кто мог и хотел познать загадочное, а помог другому – допустим, Архимеду или Декарту, – и те бодро пошли по упрощённому пути познания, не оставляя за собой сомнений. А теперь, через тысячи лет, наш ум просто не способен познавать нематериальное, как, например, рыбы не могут плодотворно изучать свойства газов.
В дверь просунулась Аделаида Николаевна:
– Игорь Петрович, вам что-нибудь нужно?
Прожогин рассеянно посмотрел на секретаршу – он всё никак не мог привыкнуть к её существованию.
– Да, – как бы очнувшись, произнёс он. – Принесите мне, пожалуйста, Библию, Талмуд и книги по каббале.
Аделаида Николаевна пошевелила губами, повторяя названия, и скрылась.
«Нет, – подумал Прожогин, глядя на закрывшуюся за ней дверь, – не стоит спешить с открытиями. Отыщу-ка лучше ту точку в истории человечества, когда кто-то погнал людей по встречной полосе познания – по дороге сухой математики».
Аделаида Николаевна шла по коридору в отдел технической информации и радовалась тому, что в донесении о Прожогине наконец-то появятся подозрительные данные.
9. Гамбург
На Эльбе было тесно. По воде цвета грибного супа скользили десятки судов. Казалось, что все, от громадных, готовых крякнуть с натуги контейнеровозов и длинных, чуть выступающих над поверхностью наливных барж до порывистых яхт и чумазых коротышек-буксиров, сорвались с насиженных мест и подались куда глаза глядят. Совсем как я.
«Генриетта Вторая» пристала у шестнадцатого дока. Фрицу и его невидимой команде предстояло плыть вверх по течению Эльбы вглубь города, но высадили меня здесь, при самом въезде. Не успел я коснуться тверди земной, как сейнер отчалил, буравя винтом грязно-коричневую, маслянистую воду. Тут-то мне с голодухи и пришёл на ум грибной суп с перловкой. Деньги пока были. За выпивку Фриц взял по-божески, чаевые я ему прибавил умеренные. На приличный обед ещё хватит, но шагать до него предстояло километров шесть-восемь – приземлили меня в самом дальнем углу порта. Казалось, здесь не ступала нога человека. Бывалые морские волки и просоленные шкипера с проплывающих кораблей смотрели на меня из-под бровей как на жителя необитаемого острова. Шаткой походкой моряка я тронулся в путь.
Несмотря на восемь с лишним веков истории, в городе совсем не ощущалось старческой хрупкости. Гамбург показался мне элегантным господином средних лет с моложавым лицом и лёгкой сединой. Современные здания здесь обретали солидность, а старинные постройки молодели. Никакой игривости, несерьёзности и чудачества. Строго, но не педантично. Сурово, но без аскетизма. С таким парнем, подумал я, можно и крупное дельце обтяпать, и гульнуть на славу.
На озёрах и каналах не без ущерба для каждой из сторон конфликтовали дети, лебеди и чайки. И хотя требовательные чайки и самоуверенные лебеди были давно и непоколебимо убеждены именно в своём первоочерёдном праве на сытное питание хлебобулочными изделиями из прибрежных кондитерских, дети всякий раз устанавливали собственные порядки. Они выделяли в птичьих стаях фаворитов, наделяли их привилегиями и строили новую иерархию при раздаче угощений, тем самым внося сумятицу в пернатые сообщества и ставя самих себя в неловкое положение. Доходило до того, что особо решительные из чаек, стараясь глубоким взглядом «глаза в глаза» пробудить в детях совесть, с криком подлетали к самым лицам детей и крыльями сбивали с них шапки. Лебеди же, орудуя длинными шеями, выхватывали выпечку у нерасторопных, но почему-то получивших предпочтение «гадких утят», чем вызывали гнев у детей. Местные, блёклых тонов утки ещё пытались ввязаться в процесс распределения пищи, а вот голуби – уже нет. Голубей здесь за людей не считали. Справедливость тут, как, впрочем, и везде, каждый понимал по-своему. Взрослые люди в разборки не вмешивались.
На Рипербан я добрался уже в сумерках. Место было выбрано не случайно. Гамбург – портовый город, ему ничто не чуждо. Есть в нём и Рипербан. Место из тех, что называют «скользкими дорожками», – как Пратунам в Бангкоке или площадь Пигаль в Париже. Здесь за деньги утоляли самые низменные страсти. Но не все, а лишь те, что связаны с мочеполовой системой. Страсть к наживе или, скажем, к лицедейству здесь не утоляли. То же, что брались утолять, утоляли небрежно, на скорую руку, подгоняя и понукая, как жеребцов и беря деньги вперёд.
Здесь кривлялась и выкаблучивалась похоть. Плясала на подиуме вокруг столбов, мелькала на экранах мониторов и просто зазывала в провалы дверей. Престарелые сутенёры предлагали лежалый товар ценителям глубокой старины. Щеголеватые, с тонкими усиками, сутенёры помоложе выставляли цветных и экзотических особей пижонам разных мастей. Но в основном находил спрос по-немецки добротный, задастый товар из Средней Европы. Сюда стекались и прыщавые юнцы, и солдаты срочной службы, и отцы семейств, и облезлые отвергнутые сердцееды. Приходили и матросы с кораблей дальнего плаванья, и просто потерпевшие крушение – такие, как я. Здесь никто не обратит внимания на одинокого мужчину в мятой одежде с трёхдневной щетиной на щеках. Никого не удивит, что к оплате он предъявит пару фунтов стерлингов вместо положенных евро. К тому же, камеры видеонаблюдения здесь не приветствуются – отпугивают посетителей.
До встречи с Николашей оставалось ещё больше часа. «Генриетта Вторая», несмотря на неказистый вид, резвостью обладала изрядной. Не торпедный, конечно, катер, но с поездом «Москва – Воронеж» могла бы посоревноваться. Теперь предстояло где-то скоротать время. Я решил укрыться от посторонних глаз и зорких видеокамер за неприметной дверцей магазинчика для тех взрослых, которые, запрещая детям ковыряться в носу, сами себе кое в чём втихаря не отказывают. Думал, поброжу среди невостребованного товара под ослепшими, в паутине камерами да растворюсь в полумраке, как тень папаши Гамлета, оставаясь никем не примеченным. Но я жестоко просчитался. Внутри открылся залитой пронзительным, почти бенгальским светом гигантский секс-шопище с ярусами, балконами и двухместными примерочными. Этакий ГУМ с озорным ассортиментом. Отделы подробной детализации оттенков чувственности, как птенцы из гнезда порока, требовали покупателя к себе. «Попробуй так!», «возьми меня!», «тебе понравится!» – вопили они, перекрикивая друг друга.
Шарахаясь от особо назойливых, я устремился в секцию спецодежды, где намеревался найти выбор масок и головных уборов для ценителей бесчеловечного садо-мазо. Успокоился я, только натянув до подбородка кроваво-красный колпак палача с узкими даже для китайца смотровыми прорезями. Надо отметить без ложной скромности: колпак мне шёл. Непреложная истина – красавцу всё к лицу! Я уже собрался было оплатить покупку – в таком колпаке мне никакие камеры не страшны, да и цена оказалась разумной, – как вдруг притормозил, поняв, что живые городовые моего выбора не одобрят. Не снимая колпака, я нахватал ворох специфической одежды и укрылся в примерочной, оставив щель в занавеске для обзора торгового зала.
Посетители без стеснения и зазрения совести – ещё бы знать, что это такое? – рылись в товаре, прикладывали его к себе, вертелись с ним перед зеркалами, вчитывались в инструкции и советовались с продавцами. Те не отказывали и толково объясняли, как ловчее и разумнее использовать предлагаемые предметы, их преимущества и особенности. Дело шло бойко, кризиса не ощущалось. Да и – что там душой кривить – товар был представлен отменный, на самый привередливый вкус и по привлекательной цене.
Особенно меня порадовали три фрау поры «бабушка внука дошкольного возраста». Таких уместней встретить в бакалейном или в отделе рукоделия, но эти затеяли другой шопинг. Одна, одетая передовее остальных, явно лидировала. Решительно отстранив продавцов и консультантов, она сама исполняла их работу. Знания её были необъятны, подробны и конкретны. Эта дама снабжала своих подруг развёрнутыми комментариями из собственного опыта. Демократично не навязывая своего мнения, она щедро делилась им, сопровождая звуковыми и двигательными ремарками.
Товаром были вибраторы. «Чух-чух-чух», – пыхтела, как паровоз, фрау-лидер, крепко держа в руках стилизованный под начало двадцатого века, будто и впрямь на паровом двигателе, тяжеловесный, словно заскорузлый ретровибратор. Остальные дамы вняли с интересом, но не одобрили, предпочитая прогресс. Фрау-знаток предложила другой – румяный, приличного размера, имеющий в своём облике что-то неуловимо средиземноморское, яркое, солнечное, отпускное. Этот вибратор словно улыбался белозубой улыбкой беззаботного итальянца. Он был как приключение без последствий. Хороший товар, да, к тому же, звучал при включении фокстротом в тёплую звёздную ночь.
Потом они обсудили следующий: с виду робкий, несмелый, как первая любовь… Лица дам стали задумчивы и чуть взволнованны. Потом ещё, и ещё… В каждом находились приятные черты и неожиданные стороны. Они никуда не торопились, были основательны и вдумчивы. Время текло продуктивно. И тут одна из женщин, пуще других похожая на бабушку, чуть не подскочила и вцепилась в товар обеими руками.
– Беру! Этот беру! – без колебаний воскликнула она. Обе её подруги, и в первую очередь лидер, вопросительно уставились на её выбор.
– Он так похож на моего покойного Генриха! – с умилением прижимая вибратор к груди, проговорила фрау.
Приглядевшись, подруги тут же признали, что её Генрих был прехорошеньким.
Два вибратора спустя приняла решение и вторая покупательница. Её выбор пал на ясный, как приказ, и чёткий, как команда, аппарат – прямой и несгибаемый, будто сам решавший: когда, как и с кем. Фрау-лидер покупки не сделала – видать, её спрос уже был надёжно удовлетворён. Что ж, за этих женщин я теперь спокоен. Пора направляться к выходу, оставив колпак палача одиноко висеть в примерочной. На тёмной улице я в который раз подумал о Бетти.
В ресторане «Папаша Джо» нашлось местечко в самой глубине. Я заказал кусок мяса, картошку и, считая теперь себя немножко рыбаком, салат с тунцом.
Николаша прибыл минута в минуту. Прошёлся пару раз, проверяясь, перед витринами и шагнул внутрь. Я поднялся ему навстречу. Обнялись. На этой улице никого не удивишь объятьями зрелых мужчин. Да что там – даже поцелуями зрелых мужчин с язычком здесь никого не удивишь. Но мы с Николашей целоваться не стали, ни с язычком, ни без.
– Как родители? – спросил я, решив для начала соблюсти приличия. Не виделись мы, наверное, года два.
– Спасибо, неплохо, – ответил Николаша. – Получил недавно от них письмо, пишут: на даче в Бегичеве уникальный урожай яблок. Будешь в наших краях – съезди. Они тебя любят.
– Непременно, – кивнул я. – Как раз хотел с тобой о Москве поговорить. Меня позавчера провалили, чудом ушёл почти в чём мать родила…
– Понятно…
– Я с лицом, засвеченным в английской контрразведке, без денег и без понятия, что? произошло.
– А что с тобой… – Николаша замялся, выбирая, каким именем меня назвать.
– Называй меня Куком. Привык, понимаешь, к этому имени. Кстати, тут всё на двоих заказано.
