скачать книгу бесплатно
– Надо же, надумал о себе напомнить! – с такой прямо ехидцей, что сразу же хочется отключить телефон, ответила Люся на вполне себе нормальное приветствие Гноза. И не успевает Гноз в своё оправдание сказать оправдание или хотя бы конструктивом смягчить этот, не с того начатый разговор, как Люся уже завелась и не даёт слово вставить (хотя слово Гнозу удаётся иногда вставить).
– А не поздновато ли напоминаешь о себе? – с подкожной издёвкой задаёт вопрос Люся, и сразу же даёт на него свой логичный ответ. – Или ты настолько самоуверен в себе, что даже не допускаешь мысли о том, что я с лёгкостью согрею свою душу и тело в объятиях такого же как и я одиночества. – И хотя Гноз не допускает таких мыслей (да что там не допускает, он их постоянно гонит от себя), всё же когда он о таком допуске слышит, то начинает нервничать и волноваться за репутацию своей супруги, которой ничего не стоит её, по той же глупости – чтобы ему неповадно было гулять – измарать. А как он начинает нервничать, то он краснеет, потеет в очках и начинает заикаться.
– И с ке..ке …кем? – что есть силы сжав трубку своего телефона, то есть шайбу, с дрожью в голосе вопросил Люсю всегда верный себе Гноз. Ну а в ответ, ожидаемо Гнозом, да и уже всеми, раздаётся до печёнок пробирающий, до чего же невыносимый смех Люси. – А разве ты, дурак, так до сих пор не догадываешься? – усмехается в ответ Люся, своим туманным ответом создавая немыслимую интригу в голове Гноза. И хотя Гноз не просто догадывался, а всегда знал, кто бы мог воспользоваться его недосмотром за Люсей и долгим отсутствием – подлец Коконов – он не может вот так сразу своим ушам поверить и дать шанс Коконову на такую реализуемость своей подлости. И Гноз, не побоявшись прослыть дураком, как то утверждает Люся, даёт ещё один шанс на исправление своей зловредной и столь обидчивой супруге, готовой наговорить на себя в три короба, лишь бы задеть его. – Кто он?! – уже на повышенных тонах, нервно призывает к благоразумию свою ли ещё Люси.
И если она скажет, что этим одиночеством был молодой Бельмондо, кому Гноз всегда готов был пойти на уступки, или к примеру, один не назвавший себя по имени президент одной демократической страны (но ни в коем случае с авторитарным управлением), то он так и быть, простит эти её фантазии.
Но разве он не знает эту Люсю, которая ни перед чем не остановится, лишь бы пошатнуть устойчивое положение своего супруга. И, конечно, Гноз в ответ от неё не слышит все углы сглаживающее имя Бельмондо, – он умеет рассмешить по настоящему, не то что ты, – а она проявляет отличное знание всех больных мест своего супруга и называет ему самое ему невыносимое из всех имя. – Это Коконов. – Как громом среди ясного неба звучит и оглушает сознание и вместе с ним здравомыслие Гноза ответ Люси. И Гноз, явно войдя в роль обманутого мужа так, что можно было констатировать факт того, что он заигрался – если, конечно, знать, что он звонит по шайбе, а это только одному человеку известно (и это не Гноз), и поэтому этот факт не констатируется, – начал всё больше нервничать и как следствие, забываться.
А ведь вспомни он вовремя, что так ненавидимый им господин Коконов находится вместе с ним на корабле, и значит, он, как минимум, не мог замещать его дома у Люси, то это бы всё решило. Но видимо неудовольствие видеть этого, неприятного во всех смыслах господина, в объятиях Люси настолько огромно, что Гнозу, наплевав на все физические и законы разума, хочется на месте любовника своей супруги видеть именно этого невыносимого господина. А иначе ненависть к нему пойдёт на снижение и Гноз начнёт терять ориентиры в своей жизни.
– Не может быть?! – чуть ли не завопил Гноз. При этом не совсем было понятно, чего он добивался, задаваясь этим вопросом. То ли он призывал к благоразумию Люси, утверждая таким образом, что всё то, что она говорит, не очевидно и не подтверждено никакими фактами, то ли он добивался от неё всё тех же убедительных доказательств своей измены именно с Коконовым.
Ну а Люся не приемлет полумеры, и если она решила проучить своего, по гроб ей обязанного и значит находящегося в неоплатном перед ней долгу супруга, – о чём она ему все уши прожужжала, но детальной расшифровки её трат на него он так и не видел, – то она пойдёт не просто до конца, что в данном случае звучит несколько двусмысленно и не цензурировано, а она готова прибегнуть к любого рода мистификациям, чтобы день расплаты по счетам по скорее настал. И он (этот день), наверное, при её то старании доводить до нервных коликов Гнуза, давно бы настал, если бы его не удерживало на этом свете уверенность в том, что Люся совсем не правильно распорядится теми счетами, которые будут предъявлены ему к оплате.
– Что, хочешь услышать его голос? – так до дерзости уверенно заявляет в трубку Люся, что Гноз на мгновение даже опешил от такого её наступления. И если здраво, а не впопыхах, как Гноз, подумать над этим её не таким уж и простым вопросом, то много чего и особенно подводных камней можно найти в нём.
Так первое, что сразу же бросается в глаза, так его построение на взаимоисключающих противоречиях. Как может Гноз хотеть услышать голос Коконова, когда он его и не в исключительных, как сейчас случаях, слышать не хотел. И получается, что если Гноз в ответ скажет, что не только не хочет услышать его голос, а век бы его не слышал, то он тем самым на слово верит всему тому, что тут про себя нагородила Люся.
В другом же случае, что невозможно по вышеуказанной причине, если Гноз в экспериментальных целях выдавит из себя: «Да…а, я хо…очу, услы…ышать голос этого гада», – то Люся, глядишь, не поверит, и с упрёком ему заявит. – Ты себя то, слышишь? Куда ты подевал свои принципы, гад? – А если поверит, то кто ей помешает включить диктофон с записанным на нём голосом Коконова и не предъявить его в качестве доказательства его недальновидности насчёт Коконова.
– Значит, не веришь, гад! – возмутится Люся, в случае второго ответа Гноза. – Тогда слушай. – И поднеся к трубке телефона диктофон, обрушит на Гноза откровение в виде голоса Коконова.
– Это я Коконов. – Доносится из трубки до Гноза голос Коконова. – Я самый счастливый на свете человек. Спросите почему? А всё очень просто. Я не ставлю перед собой несбыточных задач. Что позволяет мне достичь желаемого и радоваться жизни. И это на самом деле более чем дальновидное решение и взгляд на жизнь. Вот и сейчас я достиг того, чего хотел. И ты не можешь не догадываться, о чём я говорю.
– О чём? – не сдержался Гноз.
– Тебе крестовидная родинка под лопаткой о чём-нибудь говорит? – шепотом проговаривает свой вопрос Коконов, но этого уже Гнозу хватило, чтобы … Передёрнуться и наконец-то прийти в себя под требовательным взглядом господина с Оксфордским акцентом.
И понятно, что всё это только на представлялось быстрыми на воображение господами Паранойотовым и Поспешным. При этом это так всё натурально выглядело со стороны, что даже господин с Оксфордским акцентом, на время этого разговора впал в заблуждение насчёт реальности происходящего.
– Поговорили и хватит. – Сказал господин с Оксфордским акцентом, протягивая руку к Гнозу. И тому ничего не остаётся делать, как вернуть это средство мобильной коммуникации, шайбу. Правда, когда господин с Оксфордским акцентом перехватывал у Гноза это средства коммуникации, то он так знаково на него посмотрел, что Гноз не имел никакого права не понять этот поданный ему сигнал. И Гноз на этот раз не подвёл господина с Оксфордским акцентом и всё понял – эта его игра на публику, для господ Паранойотова и Поспешного, имела своей целью убедить этих господ в немалых технических возможностях господина с Оксфордским акцентом. А для чего, то понять не сложно.
Ведь все пассажиры корабля находились в своеобразном информационном вакууме и зависели от прихоти капитана корабля Мирбуса, который дозированно и как ему вздумается, информировал их о происходящем в мире, а тут как сейчас этими господами выясняется, то господин с Оксфордским акцентом, не только независим от капитанского диктата, а имеет собственные возможности для получения информации из вне. И получается, что господин с Оксфордским акцентом, получая по своим, альтернативным от капитана источникам, информацию о происходящем в мире, тем самым имеет право на собственный голос и мнение на корабле. И теперь вздумай капитан Мирбус, а всё скуки ради, ошеломить пассажиров корабля сообщением о глобальной катастрофе, где мир пока они тут беззаботно плыли, погрязнув в разврате и безумии (что да, то да), окончательно сошёл с ума и в ядерной катастрофе сам себя потопил, – все континенты ушли под воду и мы чуть ли не единственные, кто выжил на этом белом свете, – то господин с Оксфордским акцентом, как альтернативный источник информации, всегда может вывести Мирбуса на чистую воду.
– С нынешнего дня, – после того, как ошеломлённая известием о глобальной катастрофе, всё больше пассажирская публика (команда корабля уже привычна к такого рода играм разума своего капитана), сможет прийти в себя и встать с пола, куда многие из них попадали в обморок, грозно заявит капитан Мирбус, – можете ко мне обращаться: «Ваше патриаршее величество, Ной второй». Отныне я беру на себя все полномочия верховного правителя последнего острова жизни на этой планете, корабля «Аполлон», и, требую беспрекословного исполнения моей воли. – Ной второй или Мирбус, не первый, кто себя провозглашал единственным самодержцем на своём корабле, где он числился капитаном, зорко посмотрел на пассажиров, выискивая в них того, кого может быть, не устраивает подобное положение вещей, и он желает предложить демократические выборы самодержца и диктатора в одном лице.
И такой недовольный находится, это некий господин Нервозов, которого ещё вчера начало мутить разумом, а сегодня уже мутило от того вчерашнего перебора с напитками, которыми он пытался переубедить свой вчерашний, замутнённый скукой разум. И этот некий господин Нервозов, уже успев хватить лишка и так сказать осмелеть, в момент подскочил на ноги и явно несогласуясь со своим разумом, выразил вотум недоверия этому самовыдвиженцу. – А ты кто такой?! – в нервном припадке заорал Нервозов, требуя от Ноя второго своего представления.
И Ной второй, если его об этом просит его электорат, не может проигнорировать его просьбы – выборщик имеет полное право знать, кого он выбирает. – За борт его! – отдаёт команду матросам Ной второй и, не успевает господин Нервозов понять, что с ним сейчас происходит, как он летит кормить собой акул. И как теперь Ной второй видит, то этой презентации себя, вполне достаточно для его подданных, которые в один момент прониклись уважением и любовью к отныне и до скончания их жизни на этом корабле, их повелителю, Ною второму. А что они, эти отныне полностью находящиеся под властью Ноя второго подданные, могу поделать, когда вся власть в руках Ноя второго, без управленческих способностей никому не управиться с кораблём. Вот и приходится им во всём слушаться, с каждым днём всё больше наглеющего и следующего своим наклонным путём абсолютного монарха, от деспотизма до самодурства, Ноя второго, который начал вовсю упиваться своей неограниченной ничем, кроме своей фантазии властью, и уже возомнил себя богом и требует поклонения.
И первым указом этого самого великого из Цезарей (это одно из его титулов) Ноя второго, а по своей величавой сути и первого, будет самый деспотичный (и это не зря), отдающий самодурством нового государя, бесспорно спорный указ, попирающий все свободы и вольности его отныне подданных, пассажиров корабля – теперь каждый из вас будет оцениваться по настоящему, по своим способностям и нужности для нашего общего дома, корабля. – Так что засуньте ваши регалии и родовитость, знаете куда! – Ной второй очень красноречиво посмотрел на Кубрика, который как все знают, является правой рукой Ноя и всё обо всех знает, и имеет неограниченный доступ к любому физическому телу на корабле – и если он возьмётся за это дело в резиновых перчатках, то никому мало не покажется.
Ну а как только с первого указа всё так несправедливо для пассажиров распределилось, – как по божьему повелению, кто был первым, тот стал последним, и наоборот, – то тут все они фигурально и приплыли, обнаружив себя не такими выдающимися личностями, как всегда о себе мнили, а согласно своих способностей и необходимости, кто в кочегарах, кто полотёрах, а кто в качестве наживки для ловли акул.
Но всё это возможно только в одном случае, если бы у оставшегося человечества, которое было представлено пассажирами корабля, не было иной надежды, кроме как полагаться на капитана своего корабля, который ведёт корабль их жизни. Но в случае появления двух полярного мира, где господин с Оксфордским акцентом, несмотря на то, что он всегда был убеждённым сторонником однополярного мира, выступит в качестве альтернативного источника информации, – вы не Ной, а трепло и самозванец, – подняв вверх шайбу, своим сообщением вдавил бы в стул Мирбуса господин с Оксфордским акцентом, – то, пожалуй, Мирбус не стал бы себя обожествлять.
В общем, такое положение вещей в корне меняет весь расклад на корабле, заставляя господ Паранойотова и Поспешного, в чьей информационной несдержанности не сомневался господин с Оксфордским акцентом, – скоро все на корабле будут знать, что у меня есть, что противопоставить Мирбусу, – с пониманием всего этого переглянуться и решить, что с господином с Оксфордским акцентом, не только из-за его акцента стоит иметь дело.
Тем временем господин с Оксфордским акцентом не просто забирает из рук Гноза шайбу, а он в тот же момент вкладывает ему в руку всё ту же карту, даму крестей. И на этот раз Гноз не задаётся вопросом, почему именно дама крестей, а не как минимум валет – господин с Оксфордским акцентом собой представляет глобалистов всех мастей, а для них любого рода нетерпеливые убеждения в своей однородности, неприемлемы. Так что если тебя посчитали за даму, то прояви уважение к другому мнению, и не возникай.
Господин с Оксфордским акцентом, вернув шайбу в карман своих штанов, разворачивается в ту сторону, куда он до встречи с Гнозом шёл и, ничего больше не говоря, выставив вперёд руки, направил свой ход дальше. Гноз, в свою очередь бросив короткий взгляд на господ наблюдателей, поворачивает в свою сторону и быстрым шагом начинает покидать этот перекрёсток путей. Ну а господа Паранойотов и Поспешный вначале замешкались, не зная что им дальше делать, но затем придя к единому мнению – без дополнительной информации им во всём этом не разобраться, а её может сейчас дать только Гноз, – рванули вдогонку за Гнозом.
Ну а господина с Оксфордским акцентом или для себя Маккейна, такое положение вещей вполне устраивает, и он идёт дальше. А вот куда, то он пока что не знает. Чего не скажешь об интуиции, которая просто уверена, что он таким образом, обязательно на свою задницу найдёт приключений. Но кого она решила смутить, Маккейна убеждённого сексиста и женоненавистника. – Интуицию слушают только бабы, подкаблучники, тряпки половые и неуверенные в себе люди. – Решительно убедил себя Маккейну, и тут же по выходу из поворота ему представилась возможность доказать, что он, как минимум, уверенный в себе человек.
И судя по побелевшему в один момент виду, застывшего на месте Маккейна, то он находился на пути к собственному пониманию себя – кто же он на самом деле, баба – вопрос пока открытый, подкаблучник – это вряд ли, он ведь холост, тряпка половая – это дискуссионный вопрос, или неуверенный в себе человек – а это спорный вопрос. В общем, у Маккейна было ещё время над этим подумать при виде приближающего к нему, сомнамбулического вида боцмана Роджера, держащего перед собой зажжённую свечку. И видимо то, что Маккейн, кого-кого, а боцмана Роджера не ожидал сейчас увидеть – по его расчётам, боцман находился в лазарете, – а не как можно было подумать, что он этого сомнамбулического вида боцмана испугался, и повергло его в этот умственный ступор. Да и кого не повергнет в ужас и не озадачит этот потусторонний вид боцмана, надвигающегося на вас со свечой в темноте, и что-то про себя бормочущего. Маккейну, кажется, что он обращается к темноте с вопросом: «Ищу человека?».
И хотя это всего лишь академический взгляд на боцмана, но он как кажется, наиболее точно подходит к этой картине боцмана. И если бы Маккейн сумел из себя слово выдавить и спросить боцмана: «И что за человека вы ищете?», – то боцман так уж и быть, остановился и соблаговолил ответить. – Проклятого синоптика.
– И чем вам синоптик так не угодил, что вы готовы его растерзать на кусочки? – не может удержаться от нового вопроса Маккейн.
– Теперь моей душе нет покоя, и он поселил в неё одно ненастье. – Отвечает боцман. И Маккейн его отлично понимает и полностью согласен, что таких синоптиков нужно отлавливать и бросать в море. Что б не повадно было. Они нам напрогнозируют чёрт знает что, а мы это всё на себе переноси.
Но Маккейн не смог вымолвить ни слова, и боцман прошёл мимо. Что между тем навело Маккейна на мысль. – А здесь случайно не находится лазарет? – вопросил себя Маккейн, бросив внимательный взгляд в ту сторону, откуда появился боцман. Правда отсюда, мало что можно было отличимо увидеть, и Маккейн, решив, что самое страшное уже позади, выдвинулся вперёд. И так до тех пор, пока при подходе к следующему пересечению дорог, до него вдруг не доносятся чьи-то разговорчивые голоса. Что заставляет Маккейна в одно мгновение замереть на месте, а во второе кинуться в сторону, за перегородку, ограждающую собой это пересечение дорог.
И как вскоре выясняется Маккейном, то он не зря пожертвовал своей репутацией бесстрашного человека (понятно, что только перед собой, другие его не волнуют) – теми, кто шёл по коридору и разговаривал, оказались, и это Маккейна как раз не удивило, капитан Мирбус и судовой врач, Кубрик. И что ещё не удивило, а до крайней внимательности заинтересовало Маккейна, так это то, что они вели свой разговор о нём (а о ком ещё они могут вести разговор – так любой думает, стоит ему стать случайным свидетелем чьего-то разговора). Ну а чтобы Маккейн был в курсе всего того, что они о нём думают и говорят, они специально (по разумению Маккейна) остановились на этом пересечении дорог и принялись говорить всё, что о нём думают и домысливают – что всегда ещё хуже звучит, чем первое.
– Ну и как этот придурок отнёсся к твоему посещению? – без всякой разминки для ушей Маккейна, вот так сразу начинает его чихвостить и угнетать его самолюбие капитан Мирбус.
На что Кубрик в возмущении не набрасывается на Мирбуса с опровержением его слов: «Как это так, вы не зная этого, по моему, прекрасного человека, начинаете его как вам вздумается поносить?!», – а наоборот, как будто и он сам за придурка его считает, с усмешкой всё это косвенно подтверждает. – А как нами и ожидалось. Придуривается, показывая, что ему невдомёк все мои намёки.
– А может ты и вправду не был слишком ясен? – с сомнением спросил Мирбус.
– Да куда уж яснее. – Искренне удивлён таким недоверием Мирбуса Кубрик. – Я ему в лицо говорю, какой он ни на есть придурок, а он с умным видом спрашивает: Это что диагноз?
– Ну и какой диагноз? – усмехнувшись, спрашивает Мирбус.
– Дебил. – Разрезает воздух свои весёлым ответом Кубрик, после чего окружающее их пространство накрывает смех, а Маккейн, потрясённый такой крайней самоуверенностью Кубрика, на мгновение впадает в беспамятство. Когда же он вновь приходит в себя, то до него доносится вроде как прежний разговор между Мирбусом и Кубриком, но в тоже время и не совсем такой (времени у Маккейна для разборов всего этого не было, и он решил жить настоящим и воспринимать всё так, как на данный момент есть).
– Ну и какой диагноз? – явно шифруясь, так издалека спросил Кубрика Мирбус.
– Ты же знаешь мой взгляд на человека и его нездоровье. – С усмешкой проговорил Кубрик. – Все его болезни от его ума, или от недостатка, а может и от переизбытка ума.
– И что у нашего пациента, переизбыток или он недоумок? – со смехом спросил Мирбус Кубрика. А всё это слышащему Маккейну, между прочим, всё это слышать до раскрытия себя обидно. Но он крепится и, собрав всю силу воли в кулаки, держится в тени перегородки и с нетерпением ждёт ответа Кубрика – от его ответа будет очень много зависеть. Так Маккейн сможет понять, какую игру решил с ним сыграть Кубрик и на чьей он на самом деле стороне. Правда при всех этих раскладах, Маккейну было больше на пользу, если бы его считали за недоумка. Что дало бы ему больше пространства для манёвра – недоумок, что с него взять. Но что-то такое горделивое в Маккейне восстало против такого для него выигрышного варианта, и он не хотел ничего, и даже разумные доводы слышать в пользу этого варианта. – Всё что угодно, только не это. – Сделав свой выбор, Маккейн вытянул свои уши и начал ждать, что там надумает сказать Кубрик.
И Кубрик сказал то, что хотел услышать Маккейн: «Скорее переросток», – и тем самым сбил Маккейна со всякого толка, не дав ему ответить ни на один для себя, касающийся Кубрика вопрос. Что вызывает вначале смех капитана Мирбуса, а затем к нему присоединяется и Кубрик. Когда же они, или внутренняя обстановка подавила весь этот их смех, Мирбус в прежней манере, спрашивает Кубрика. – И что всё это значит?
– А разве непонятно. – Кубрик своим уклончивым ответом тут же насторожил Маккейна, по всему телу вдруг почувствовавшего болячки. То же касалось и Мирбуса, которому может быть и понятно, но ему бы хотелось услышать, как это понимает Кубрик. И Кубрик так уж и быть, объясняет это своё понимание. – Он первое что сделает, так это отложит на самое последнее место посещение доктора. И займётся самолечением. Сейчас в интернете всё есть, так чем он хуже каких-то докторишек, которые и сами свои знания получали из тех же учебников. Ну и как итог, самозалечится.
– М-да. Что и говорить, а результативно. – Задумчиво сказал Мирбус. Немного ещё подумал и спросил Кубрика:
– Ну а вы, какое порекомендуете лечение?
– Я думаю, что интенсивную терапию. – Ничего не понял Маккейн из этого ответа Кубрика, что не помешало ему в волнении напрячься. Кубрик тем временем разворачивает свой ответ. – Можно начать с водных процедур, например, душа Шарко («Это ещё что за хрен?», – взмок от пробившего озноба Маккейн, чья шея больно заныла, подспудно чувствуя, что разговор касался её). Затем я бы рекомендовал горчичники и грязевые ванны. И на горячее, будет не плохо как следует пропотеть. – И судя по вспотевшему виду Маккейна, то он для себя уже прошёл через все эти упомянутые Кубриком процедуры.
– Знаете. – Сказал Мирбус. – Я, пожалуй, прислушаюсь к вашим рекомендациям. – Дальше следует затишье, во время которого Маккейн как не вслушивался, то так и не смог разобрать, что там за углом делается. Что заставляет его ещё сильнее напрячься в своём внимании к окружающему. Но всё бесполезно. И ему так ничего и не удаётся услышать. Что уже принуждает его к активизации своих действий, и Маккейн, соблюдая крайние меры предосторожности, начинает постепенно двигаться в сторону из-за угла.
Так он, втянув в себя силой мысли нос, результатом чего стало то, что у него появилась уверенность в том, что его за нос точно не отследят, выдвигает этот свой исследовательский зонд вперёд, в сторону этого из-за угла. И так как там его сразу за нос не схватили, то можно предположить, что первые его шаги в сторону осуществления задуманного, разведки местности, были удачными. Из чего также явствует вывод, что там, за углом, вроде уже никого нет. Что вселяет новую уверенность в Маккейна, и он делает следующий шаг к своей исследовательской цели – выглядывает из-за угла. Где действительно сейчас никого нет, и Маккейн может себя поздравить с тем, что он так много для себя услышал и узнал, и при этом никто об этом кроме него не знает.
– Теперь осталось узнать, что под этими шифрованными названиями скрывается. – Задумался Маккейн. А стоило ему только слегка представить, что могло скрываться под этим предлагаемыми Кубриками процедурами, так изящно им оговорёнными, так Маккейн крайне был поражён возможностями своего воображения. Так душ Шарко ему представился в виде кока Бонифация с его крепкой хваткой, горчичники и грязевые ванны, то за первое отвечают плети, с помощью которых с привязанного к мачте человека будут хлёсткими ударами сдирать кожу, а за второе тот трюмный, по колено воды свинарник, куда поместят тебя всего в мыле избитого, ну и последнее предложение, погорячее, то тут воображение Маккейна так разошлось в себе, что он предпочёл на этом остановиться, пока не впал в бездну отчаяния.
А как остановился, то понял, что он всё это время не стоял на месте, а его ноги всё это время несли его вслед за собой в неизвестную даль и, судя по стоящему здесь в этом отсечном отделении запаху, вроде как страха перед белыми халатами (иначе никак его не охарактеризуешь – а название фенол, ни о чём не говорит) – это единственное, что мог разобрать Маккейн в этой жуткой темноте – то те, кто обитает в этом отсеке, слишком большое значение придают чистоте своему и местному помещению, раз так обильно используют все эти антисептические средства. А это всё вместе взятое наводит Маккейна на мысль о предназначении этого отсека. – Это, несомненно, медицинский отсек, где своими жуткими делами занимается Кубрик. – Решил Маккейн, и тут же стал насторожен и очень внимателен к окружающему. И как прямо сейчас выяснилось, очень не зря и своевременно.
Так где-то не слишком далеко и не близко, с лязгом открылась дверь и из неё в начале донеслись голоса неких людей, а затем в падающем из проёма открывшейся двери свете, появились две тёмные личности, при виде которых Маккейн, дабы избежать лишних вопросов с их стороны, – а что-то ему подсказывает, что они обязательно появятся, и при этом кулаком в лицо, – быстро заныривает в один из близлежащих тёмных углов и начинает в который уже за сегодня раз, прислушиваться к происходящему совсем недалеко от него.
– Достало меня всё уже это. – Возмутился первый голос, явно нервничающего человека, тут же чиркнувшего спичкой и, стоящему за углом в темноте Маккейну, пришлось изрядно вслед за ним понервничать, когда пространство рядом с ним осветилось светом зажжённой спички. – Прижгут спичками и имени не спросят. – В момент догадался Маккейн, насколько опасны эти типы, судя по угрожающим теням, который отбросила эта зажжённая спичка.
– Ну, я тоже не всем доволен, но что поделать, это наша работа. – Проговорил более рассудительный тип. Но его собеседник видимо слишком язвительный человек, и ему все эти аргументы о долге по одному месту и он ещё больше заводится.
– Да лучше меня в джунгли с одним боекомплектом выбросили, чем я буду здесь штаны протирать в качестве надзирателя. У меня, между прочим, тоже есть репутация, и я на такое не подписывался. – Гневно прохрипел язвительный тип. И судя по световым миганиям, язвительный тип не смог устоять на месте и жестикулировал руками, в одной из которых находился огонёк сигареты, который и принялся так иллюминировать.
– Ну а что поделать, мы люди подневольные, да и куда отсюда деться, везде океан. – Сказал второй, более рассудительный тип.
– А как насчёт вертолёта? – приглушённым голосом сказал язвительный тип.
– Какого ещё вертолёта?! – вместе с рассудительным типом, про себя вопросил Маккейн. И как сейчас выясняется, то язвительный тип не просто паскудный тип, а всё это его недовольство и паскудство имеет под собой весьма крепкие основания – он куда как больше знает, чем его напарник, и оттого он такой циничный подонок, а его напарник пребывая в неведении того, насколько паскуден этот мир, пока ещё остаётся в своём добродушии. Но ничего, и как только его напарник раскроет ему глаза на истинное положение вещей, то ему ничего другого не останется делать, как с прагматичной, то есть с циничной точки зрения, посмотреть на этот мир.
– Ну, ты меня удивляешь своей наивностью. – Усмешливо сказал язвительный тип. – А для чего спрашивается, устроена вертолётная площадка на верхней палубе.
– Ну, это ещё ни о чём не говорит. – Добродушный напарник ни в какую не хочет расстаться со своей наивностью.
– Ладно. А как капитан поддерживает связь с берегом? – спрашивает язвительный напарник. И на это есть что ответить у его добродушного и по-своему наивного собеседника. – Я думаю, что для этого есть специальное навигационное оборудование и спутниковая связь.
– А если крайне необходимо лично переговорить? – всё не сдаётся язвительный тип.
– А что, спутниковой связи разве недостаточно? – добродушный собеседник своей наивностью прямо поражает его собеседника, а что уж говорить о Маккейне, который уж знает, что есть такие ситуации, что никакой прокладке в виде телефона нельзя доверить ту крайне важную информацию, от знания которой, аж под ложечкой сосёт.
– Нет. – Только это и смог из себя выразить язвительный тип. И этого объяснения, как оказалось, было достаточно его мало понятливому собеседнику. Который, не долго думая, спрашивает своего более осведомлённого напарника. – Я как понимаю, ты что-то недоговариваешь.
– Есть такое дело. – Понизив свой голос до заговорщицкого, сказал язвительный тип. После чего, как это понимает Маккейн, язвительный тип приблизился к своему собеседнику как можно ближе, чтобы ни одно слово не прошло мимо него и не дай бог попало в чужие уши, и начал так тихо ему говорить, что даже Маккейну оказалось не всегда по силу преодолеть тот защитный звуковой барьер, которым оградил себя этот язвительный тип.
И как бы язвительный тип не перекрывал всякий внешний доступ к той информации, которую он вкладывал своему напарнику, всё-таки Маккейн сумел услышать самое главное. – В конце недели ожидается прилёт вертолёта, который доставит сюда, на корабль, неких важных лиц, с которыми капитан Мирбус будет координировать свои дальнейшие действия. И если постараться, то…– но дальше Маккейн не смог дослушать по причине своего нетерпения. Он сам додумал за язвительного типа.
– Я должен непременно с ними встретиться. – Сделал немедленный и столь нетерпеливый вывод Маккейн. И тут же освещённый светом фонаря, зажмурившись в глазах от бьющего света в глаза, понял одну вещь – сейчас все решения за него будут принимать те, кто его обнаружил.
Глава 3
Приметливость и приветливость встречного и окружающего мира
Как все знающие, а также догадывающиеся о существовании причинно-следственных связей люди знают, то если человек подвергся изменениям, то рано или поздно, в зависимости от характера этих изменений, эти его изменения будут замечены теми людьми, кто входит в круг его знакомых и частично незнакомых – кому вы по причине вашего резкого изменения в сторону человека дерзкого (вы перебрали не слегка), вдруг отдавите ногу (а будь вы прежний, то никогда бы так не сделали – ну а тому, кому вы отдавили ногу, от этого не легче, да и не поймёт он ничего).
Так если эти ваши изменения носят демонстративный характер, – вы сменили причёску или же сделали липосакцию, что есть внешнее выражение вашего желания измениться в красивую сторону, – то это сразу же бросится в глаза вашим знакомым, чья реакция не замедлит себя ждать. – «Ты отпад!», или же: «Я тоже так хочу схудеть». В случае же когда вы решили пойти куда как дальше – а вы решили изменить свою жизнь кардинально, – то такого рода изменения в вас не сразу обнаружатся, если вы сами не захотите этого. Что совсем не означает того, что вы не изменились – а с того самого момента, как вас посетила эта глубокая мысль, вы перестали быть прежним, и отныне стали мыслить иными категориями: я вместе с собой изменю этот погрязший в без изменчивости мир.
Так и господин Шиллинг, приняв для себя решение: «Сегодня или никогда, я приму окончательное решение», – внешне хоть никак и не изменился – он всё такой же неприступный и величавый не человек, а столп общества – тем не менее, внутри он уже не был прежним человеком номер два в государственной машине (хотя формально это так и оставалось быть), а теперь он чувствовал себя куда как увереннее. И если раньше он, посматривая на спину президента, задавал себе вопрос: «А чем я хуже?», – то сейчас он сделал один шаг по направлению своей мечте – стать человеком номер один – и теперь он уже не задавался вопросом, а констатировал факт настоящего: «А я ничем не хуже!». А должное понимание такого положения вещей, подвигает Шиллинга к тому, чтобы принять исходящее от одной из групп влияния в палате представительств, предложение о выдвижении своей кандидатуры на следующих президентских выборах.
И хотя Шиллинг больше чем уверен, что лучшего президента чем он, на данный момент не отыскать, – он, видя президентство нынешнего президента с изнанки, с так сказать, тыльной стороны, давно уже понял, насколько Мистер президент недостоин быть президентом (если он добром ему не уступит лавры первенства, то ему есть что предоставить СМИ в качестве компромата), – тем не менее, он не уверен в том, что и выборщики также о нём думают. И это по объективным причинам понятно, ведь он вечно стоит в тени спины президента и о нём мало что известно. – Ну, основные средства массовой информации под контролем нашей финансовой группы, так что здесь проблем не будет. – Рассудил Шиллинг, завязывая галстук.
Но стоило Шиллингу вспомнить все эти представительные лица той части истеблишмента, которую он будет представлять, если сегодня даст им своё согласие, то в нём всё внутри в недоверии напряглось, и ему вдруг перехотелось вносить в свою жизнь изменения и давать согласие на их предложение. – В момент продадут, если что пойдёт не так. – Сделал вывод Шиллинг, не заметив, как слишком сильно затянул на шее галстук, что даже стало трудно дышать. – Они-то, что потеряют. Немного денег. А мне дороги обратно уже не будет. – Всё больше стягивая галстук на шее, Шиллинг постепенно приближался к разрешению этого вдруг возникшего вопроса. И если бы не его огромное желание жить, то все эти господа, о ком так не вовремя для себя вспомнил Шиллинг, были бы крайне в нём разочарованы и вслед озадачены поиском нового кандидата на выдвижение в президенты.
– Не будем спешить с выводами. – Ослабляя галстук, решил Шиллинг. – Я ещё не сказал, ни да, ни нет. Посмотрим, как сегодня пройдёт совет безопасности. Вот чёрт! – Шиллинга вдруг осенила чертовски интересная мысль. – А ведь они не зря именно сегодня ждут от меня принятия решения. И между этими двумя событиями определённо есть какая-то связь. Но какая? – Шиллинг глубоко задумался, продолжая смотреть на своё отражение в зеркале. – Наверняка меня ждёт там сюрприз. – До чего единственного смог додуматься Шиллинг. После чего он посмотрел на ручные часы и опять задумался.
– Время ещё есть, и я, пожалуй, пройдусь сегодня пешком. – Решил Шиллинг. – Как раз проветрюсь общедоступными мыслями (тем, чем живёт простой обыватель вокруг), так сказать, впитаю в себя чаяния народа и найду для себя верное решение. – Подумал Шиллинг, посматривая на стоящий в углу зонт и на другом уровне своего мышления, раздумывая, взять его или нет. – Взять. – Решила за Шиллинга его рука, взяв зонт. – А костяной ручкой, если что, то можно будет отбиваться от навязчивых попрошаек. – А здесь в Шиллинге заговорило его, и не пойми откуда взявшееся стереотипное мышление.
Он почему-то считал, что улицы наполнены разного рода попрошайками, – есть очевидные, нищенского вида с протянутой рукой, а есть латентные, те под видом человека бывалого, подступятся к вам с весьма заманчивым предложением, инвестировать в высоко прибыльный (он только не упомянет, что таким он будет только для него) проект инвестиции, – и тут нужно держать ухо востро, а иначе и оглянуться не успеешь, как сам станешь попрошайкой, ищущим помощи у полиции: «Всё что было нажито непосильным трудом, бумажник и кредитки в нём, в один миг улетучилось через эту дырку в кармане пиджака».
Но вот Шиллинг вышел на улицу, и первое что он сделал, то посмотрел в сторону парковки, где стоял его представительный автомобиль, который ему за бесплатно, пока он вице-президент, предоставило государство, и Шиллинга в момент посетило сомнение. Ведь получается, что он, пойдя пешком в конгресс, куда путь не близкий и по своему опасный, тем самым пренебрегает заботами о нём со стороны государства. Которое не только за счёт средств налогоплательщиков выделило ему автомобиль с полными баками под завязку, но и позаботилось о его безопасности, предоставив в его распоряжение охрану. – Ладно, охрану возьму с собой. Пусть позади меня идёт и сопровождает. – Шиллинг идёт на уступки своего безопасности.
Когда же дела с собственной безопасностью Шиллингом улажены, – пару бритоголовых парней из его охраны занимают свои места где-то в незримой видимости позади него, – то он поворачивается в сторону направления своего пути, и после глубокого выдоха, а вначале такого же вздоха, устремляется в свой не близкий путь.
Ну а любой путь, это в первую очередь проверка взаимодействия ваших двух основ, физического и духовного я. Где первое я, как та субстанция, которую непосредственно касаются все перипетии пути, вечно испытывает недовольство трудностями пути, тогда как второе я, которое за всем этим и стоит, дабы не давать лишнего повода физике тела обвинить её во всех своих бедах, вечно отвлекается по сторонам.
Что же касается Шиллинга, то его регулярные занятия спортом не прошли не даром, и он себя чувствовал вполне себе ничего. Правда если бы что-то в нём отвечающее за его передвижения начало возмущаться, то Шиллинг остался бы глух ко всему этому возмущению, а всё потому, что он вначале увлёкся дорожными событиями, а затем всем тем, что ему давно не давало покоя и волновало – согласиться или нет на предложение стать кандидатом в президенты.
И как только первые уличные впечатления улеглись в Шиллинге, как ему вспомнился разговор со вчерашним гостем, чьё появление у него в гостях, явно было не случайно – он должен был прощупать почву и если Шиллинг будет проявлять признаки неуверенности или не дай бог, не понимания того, как на него все рассчитывают, то он должен был убедить Шиллинга в том, что у него другого выхода нет, – если только в окно, головой об асфальт, – как только принять поступившее к нему предложение.
– Маховик уже запущен, средства выделены, и главное, даны обязательства тем людям, кто безвозмездно не мыслит обратными категориями, – словами конгрессмена Альцгеймера, почти что убедил вечерний гость Шиллинга.
– Я подумаю. – Сказал на прощание у порога Шиллинг, оставляя для себя открытым окно с балкона, куда всегда можно головой сигануть.
– Почему бы и нет, если вам кажется, что ещё не поздно, когда вы между тем уже включились в игру и тем самым подтвердили своё согласие. – Сказал вечерний гость. И не давая всполошившемуся Шиллингу перебить себя вопросом, быстро продолжил говорить. – Только правильно отнеситесь к этому умственному процессу, который подразумевает не время для отсрочки на принятие решения, а процесс оценки и выбора для себя того пути своего следования, который с наименьшими затратами (эта та основа от которой отталкивается всякое разумение и рациональный подход) приведёт к нужному результату. И если вам нужно таким способом заглушить в себе то, что всегда выступает против вашего рационального начала, то я не против. А так, если что, то у вас до завтрашнего дня есть время. – Следует ответ вечернего гостя, и при этом как кажется Шиллингу, то он это говорит для проформы, тогда как он уже всё для него решил.
Что буквально сейчас же и подтверждается (хотя такие выводы можно было сделать и раньше, когда он сказал, что дело уже сделано – но Шиллинг видимо боялся быть слишком догадливым насчёт этого дела, вот он своим непониманием и оттягивал своё понимание случившегося). И вечерний гость, вынув из кармана карманные часы, уж больно похожие на те, которые ему вручили те «самые», грубо себя ведущие люди, с неким значением смотрит на них, затем отрывает свой взгляд и, переведя его на Шиллинга, говорит. – Если мои часы верно идут, а в этом я не сомневаюсь, – я никого не допускаю до своих часов, – то дело уже сделано. – После чего он уже было собрался браться за ручку двери и дать помертвевшему в лице Шиллингу время подумать над многим (об уже сделанном деле он всеми силами старался не думать, настолько всё то, что он мог предположить, его страшило), в том числе и о нём, но Шиллинг своим вопросом останавливает его на полпути к своему движению к ручке двери.
– Ну а вы-то, на чьей всё-таки стороне? – спрашивает Шиллинг своего гостя, заставляя того отказаться от прежнего направления действий, и он, прорезавшись в лице усмешкой, поворачивается к Шиллингу, смотрит на него и с долей удивления на такую проявленную Шиллингом наивность, отвечает. – Конечно, на стороне добра. А разве это неочевидно.
– Очевидно, что это размытое понятие. – Следует ответ Шиллинга, прекрасно знающего, что такое демагогия.
– Но только не для вас. – Сказал вечерний гость, с укором посмотрев на Шиллинга. И Шиллинг не может с этим не согласиться – он прекрасно знает, о каком добре идёт речь.
– Это только для людей живущих нравственными понятиями, что по своей сути далеко неразумно и мало имеет что с рациональным образом мышления, в их осмыслении существуют разные стороны, где на одной стороне помещается зло, а на другой всё хорошее. Тогда как для нас, людей здравомыслящих, рассуждающими категориями интеллекта, а не чувств, во всём есть только одна сторона – своя. И всё что отвечает её желаниям и потребностям, и есть настоящее добро и справедливость. И то, что такие люди, с рациональным образом мышления, всегда столь переменчивы в своих взглядах, и часто их можно видеть по разные стороны политикума – в народе это называется переобуваться налету – то это говорит об их постоянстве и верности своим убеждениям – несмотря ни на что, отстаивать своё благо. А если вы ещё не определились, какую для начала выбрать сторону, то вот вам мой совет. – Внезапный и заодно вечерний гость прочистил голосовые связки хорошей порцией воздуха и дал совет Шиллингу.
– Лучше находиться на не праведной стороне. За ней всегда первый ход, и по шахматным критериям, разыгранная вами партия, как минимум, обречена на ничью. – Вечерний гость замолчал, ожидая вопросов от Шиллинга. Но Шиллинг ничего не спрашивает, а вначале буркнув что-то неразборчивое про себя: «Шахматист из тебя не важный», – вслед за этим только с задумчивым видом проговаривает. – Понятно.
А вот это его понятно, как оказывается, совсем не понятно для вечернего гостя, и он со всё той же усмешкой обращается к Шиллингу. – Всё-таки вы, как мне кажется, не можете меня понять.
– Не буду скрывать, есть такое. – Как будто очнувшись, даёт ответ Шиллинг.
– А что тут понимать, – сказал вечерний гость, – сопоставьте проводимую вами политику с моими взглядами универсальности мышления, с его палиндромной оборачиваемостью, – с какой стороны не посмотри, суть от этого не меняется, – и всё сразу поймёте.
– Я всё понял, продадут при первой возможности заработать на этом. – Тогда и сейчас так подумал Шиллинг, натолкнувшись на неожиданно вставшее перед ним препятствие в виде чьей-то спины. И что удивительно, так это то, что это препятствие вызывает у Шиллинга совсем не ту ответную реакцию, которая вспылила бы в ответ со стороны обывателя, который как минимум поинтересовался у этой спины: «А каково хрена ты так себя бесцеремонно ведёшь, и если у тебя для этого достаточные основания в виде крепких кулаков и нервов?».
И видимо оттого, что Шиллинг не самый простой обыватель, то он не стал грозить этому неосмотрительному типу, с широкой спиной, а ему в голову пришла всё та же, мучающая его с утра мысль, со своим вопросом. – Интересно, а заметят произошедшие во мне изменения окружающие меня люди? – А как только эта мысль и последующий вопрос посетили голову Шиллинга, то он, пока находясь под защитой идущей впереди широкой спины, решил со всем вниманием к каждой вокруг мелочи, посмотреть по сторонам и попытаться понять, тронуло ли умы обывателей любопытство, связанное с той произошедшей с ним метаморфозой.
Но то ли обыватель нынче пошёл слишком быстро и занято собой по жизни, что ему всё некогда, то ли все эти изменения в Шиллинге были не столь очевидны, но он ничего такого, чего ожидал увидеть, не увидел, и решил, что скорей всего, всему виной человеческий прогресс, за которым и так никто не поспевает, а если уж остановишься на минуту другую, то и вовсе останешься на задворках жизни.
– В общем, чему я удивляюсь, – подвёл итог своему наблюдению за прохожими Шиллинг, – ведь здесь никто меня не знает. Так откуда им тогда увидеть, что со мной произошли такие глобальные изменения. Вот если мне встретился кто-нибудь из тех, кого я знаю и он меня знает, то тогда можно было делать выводы. – Тут Шиллинг задумался над тем, кого бы он хотел в первую очередь встретить, а кого бы, и в последнюю никогда не видеть. И как ему рассудилось, то первые не проявят к нему той необходимой для обнаружения в нём изменений внимательности, – для его более менее товарищей, он неизменчив, тогда как те, кто имеет отличное от него мировоззрение и как результат, по всем статьям несогласие и враждебное к нему и его мнению отношение, то они сразу применят, что у него что-то не так, и значит этим нужно воспользоваться – вывести его из себя и понять, что за рода эти его изменения.
– А ведь они не остановятся не перед чем, чтобы выведать у меня секреты, и для начала организуют за мной тайное наблюдение. – А вот от этой мысли Шиллинг почувствовал себя не столь уверенно, как раньше. И только мысль о том, что сзади него по пятам идёт его охрана, не развернула его назад, и бегом до машины. Хотя обернуться страшно хотелось – для того чтобы убедиться в том, что охрана на месте, и вообще, не отстают они там. – Чёрт, – перекосившись в лице, чертыхнулся Шиллинг, – надо было дать им точные установки насчёт следования за мной. А это моё, чтобы под ногами не мешались, можно по-разному трактовать. – И только Шиллинг подумал о том, какой он подвергается опасности, как вот оно, уже началось. На проезжей части дороги объявился полностью тонированный чёрный джип, и не просто объявился, а сравнявшись с Шиллингом (он в это время следовал по тротуару), принялся параллельно ему следовать.
