скачать книгу бесплатно
– Какая только чушь в голову не придёт. – Сказал Шиллинг, очнувшись от своего задумчивого забытья, в которое он ушёл, прислонившись головой к стенке. Но только он одёрнулся от стенки, как из приёмника домофона до него доносится весёлый голос этого неизвестного Я. – Судя по тому, что храп прекратился, я могу сделать вывод, что вы готовы для конструктивного разговора. – Шиллинг вначале и не понял, или вернее, по своему понял, – у того наверняка есть спецсредства, позволяющие ему видеть, что у меня делается в квартире, – как так получилось, что его вечерний гость так вовремя прознал о том, что он так на время отвлёкся от реалий жизни. Но потом обнаружив, что его палец руки нажимает кнопку связи, всё быстро понял и, не осознавая последствий, в замешательстве нажал кнопку открытия двери.
Из домофона же в тот же момент звучит: «Благодарю. Я скоро», – и Шиллинг, повергнутый в шок тем, что он наделал, повернулся в сторону входной двери, на которую теперь одна и надежда. Где и принялся теряться в догадках (когда другой возможности спрятаться нет, то приходится изобретать вот такой велосипед), что же ему сейчас делать. – Открывать или нет? – вопрошал дверь Шиллинг, осматривая её технические возможности на случай штурма её плечом на вынос или ногой того хитроумного гостя, который ловко сумел преодолеть первый заслон. – Дверь то выдержит. – Подвёл промежуточный итог Шиллинг. – Но вот выдержат ли соседи этого посягательства на их спокойствие. Не уверен. – С неприязнью на соседей поморщился Шиллинг. – И первое, куда они начнут звонить, так это не в полицию: «Немедленно выезжайте, наше спокойствие под угрозой!», – а они позвонят Ханне. И так сгустят краски, что даже мне захочется поучаствовать в той оргии, которые по их словам я здесь устраиваю. А ведь Ханна ни одному моему слову оправданий не поверит, а вот их, всем до единого, особенно непотребным и нецензурным, поверит. А как ей не поверить, если я изначально, если не обманул её, то слегка ввёл в заблуждения насчёт моего сегодняшнего местонахождения. Ну, хочется мне иногда побыть одному, и что здесь плохого. А ей разве это объяснишь, во всём увидит своё, для меня неутешительное. Да и мне последнее, что сейчас нужно, так эта вся эта публичность. – Шиллинг, вздохнув, пришёл к выводу, что придётся открыть.
Правда после принятия этого решения вопросов не убавилось. И теперь Шиллингу нужно было ответить на следующий вопрос: С чем в руках открыть дверь этому незваному гостю? С пустыми кулаками или с физическим выражением принципа: «Мой дом, моя крепость», – в виде ножа. – Уже не успею. – С сожалением посмотрев в сторону кухни, пробормотал Шиллинг, услышав звук открывающей створки двери прибывшего лифта. После чего он, не теряя времени на все эти свои мысленные недоразумения, припал к глазку и тут же в оторопи отпрянул назад. Где он встряхнул вместе с головой привидевшееся в глазок новое недоразумение (выпитое за вечер выветрилось сразу же у глазка), – ему вдруг увиделся там смотрящий на него глаз, и понятно, что это ему впопыхах привиделось, а не увиделось, – после чего с осторожностью вновь начал приближаться к глазку.
И вот когда Шиллингу только и оставалось, как только по шире раскрыть глаз и прижаться к глазку, как в этот момент раздаётся тихий стук в дверь, и Шиллинг тут же обо всём забывает, оглушённый гулом упавшего в дно себя сердца. – Оу! – откуда-то из пяток донёсся до Шиллинга гул упавшего сердца, нехорошо покоробив Шиллинга вдруг пришедшей ему в голову мыслью. – Судя по этому звучанию, то я не настолько глубокий человек, как всегда думал. – После чего Шиллинг решительно протягивает руки к замку и по причине заедания замка, не сразу открывает дверь.
Когда же дверь в одно резкое движение открывается Шиллингом – пусть там, с той стороны двери сразу видят, с кем имеют дело – то к нервному подрагиванию колен Шиллинга, там перед ним стоит точная копия того, представленного им человека и шпиона в одном лице – в плаще с поднятым воротником и с натянутой на глаза шляпе, из-за чего Шиллингу удаётся лишь рассмотреть его исказившую рот ухмылку.
И единственное, что сейчас понимает Шиллинг, так это то, что он полностью находится во власти этого, скорее фантома, чем человека. И тут ори не ори, то его соседи, такие всегда внимательные и предупредительные (ничего не пройдёт мимо них) к каждому его бесшумному шагу, сейчас проявят свою полную глухоту к его зовам о помощи. Ну а когда утром полиция, прибывшая на место преступления, начнёт по частям собирать события вчерашнего вечера, то после того как они соберут в мешок раскиданные по разным углам части его тела, то они обратятся с насущными вопросами к его соседям. – А вот скажите нам, вы вчера что-нибудь такое необычное слышали?
– Прошу прощения, вы не могли бы повторить свой вопрос. Я без слухового аппарата плохо слышу. А он, как назло, именно вчера забарахлил. Отчего я так расстроилась, что и выпила несколько больше успокаивающего на ночь глядя. Из-за чего и проспала без задних ног всю ночь. – Не подведёт себя соседка Шиллинга, миссис Клиренс.
И Шиллинг, поняв, что ему не на кого кроме себя рассчитывать, собравшись с силами, спрашивает незваного гостя. – Вы ко мне?
– А к кому же ещё. – Усмехнувшись своей хищной улыбкой, проговорил гость и начал приподнимать голову.
– Что, узнал? – посмотрев глаза в глаза Шиллингу, со всё той же ухмылкой спросил его вечерний гость.
– Узнал. – Сказал Шиллинг, пропуская того себе в квартиру.
Глава 2
Ночные озарения и дневные ослепления
Из дневника Маккейна. Ещё одна из склянок.
Иногда трудно сказать что-то не оттого, что трудно выразить мыслями то, что хотелось бы сказать, а потому что ещё время не пришло для этого. Ну а зачастую бывает и так, что куда как сложнее и невыносимей суметь промолчать, чем тем же плевком высказать всё, что ты думаешь насчёт своего могущественного врага. И понять это под силу не каждому, а только человеку, умеющему стратегически мыслить.
Но это только одна неприглядная сторона вынужденного молчания, что для человека, рождённого и воспитываемого в духе свободы, немыслимое по своей жестокости испытание. Но есть и другая сторона, которая неразрывно связана с этой внешней выразительностью человека. Это то, что побуждает человека к движению, то есть к жизни – его внутренняя душевная константа. Где у одних она настроена на свою физическую выразительность, а у других, тех, кто больше полагается на свой ум и речь, как инструмент проведения в жизнь своих замыслов, к кому отношусь и я, она заточена на то, чтобы решать все вопросы, основываясь на человеческом разумении.
И вот я, всю свою жизнь полагающийся на свой разум, сейчас оказался в такой ситуации, что меня никто не слушает и меня, везде затыкая (что, конечно, никогда не останавливало меня, я знаю, что человек не готов слушать в свой адрес правду, и поэтому приходится её в него вдалбливать, но тут сила оказалась не на моей стороне, и теперь обратную правду вдалбливают в меня), вынуждают к полному переформатированию моих мыслей и что ещё важней, самого себя. И если я хочу выжить, то должен забыть о разуме и признать верховенство грубой силы, которая здесь, на корабле, решает всё.
При этом, как я заметил, по мере того, как я начал всё реже пользоваться своим речевым функционалом, он стал не просто давать сбои, – проглатывать слова и не выговаривать красноречия, – а у меня начались деформационные изменения в нём. Так мои зубы перестали плотно прижиматься между собой – местная вода, с избыточным содержанием соли и железа, начала разъедать мои коронки. Что есть только часть и при этом самая безболезненная часть возникшей проблемы. А вот что больше меня тревожит и в последнее время ночами не даёт спать, так это то, что мои зубы, лишившись привычного прогулочного моциона, который давал им мой разговорчивый образ жизни, – они всё больше находятся в стиснутой взаперти, где атмосфера недружелюбия, сырости и затхлости ведёт к кризису…тьфу, то есть кариесу,– после первого предупредительного периода, где они только искривлялись в усмешке, принялись всё чаще ноюще напоминать мне о своей незавидной участи.
Ну а что я могу сделать, кроме как ещё сильнее, до боли в зубах стиснуть всё те же зубы, и с искривлённой насмешкой над самим собой, всю ночь не спать, чтобы потом весь день ходить как чумной и не понимать, что со мной и вокруг происходит.
И теперь мне трудно что-то сказать не потому, что мне трудно выразить свои мысли, а мне на самом деле трудно сказать по причине того, что у меня зубы болят. Вот такой причинно-следственный, безвыходный круговорот получается.
Но в этом как выяснилось, есть свои плюсы…
Плюсы бессонницы Маккейна
– Разрази меня гром! – резко подскочив с кровати, и как всегда «удачно» – головой треснувшись о верхнюю полку, уже на автомате прокричал Маккейн вслед за очередной «Полундрой», уже ставшей столь привычной в это вечернее, а может и ночное время суток. Что уж поделать, если у команды свои специфические взгляды на то, как разбавить скуку на корабле, из-за которой не только якоря ржавеют, но и человеческий мозг. Так что это была не их блажь или озорство, как это считают погрязшие в серьёзности и важности пассажиры, которых так неожиданно подловили на эту «Полундру», что они кубарем скатились по лестнице, а так сказать профилактические мероприятия, целью которых было не дать застояться в тупизне мозгам и через небольшую встряску расшевелить в них жизнь.
И хотя многие из пассажиров корабля понимали, что им никогда не понять эти морские порядки, с их специфическим юмором, всё же они пытались это сделать. И вроде как начинало выходить, пока очередная «Полундра» так неожиданно для них не отзывалась прямо в ухо, и эти пытающиеся всё и это понять люди, не поскальзывались на собственном плевке, с помощью которого они хотели указать драящему палубу матросу, где не чисто и ещё нужно отдраить палубу. Ну а матрос, всё со своей морской колокольни или вернее будет сказать, с капитанского мостика видит, и для него такие указания столь важного господина, видятся слишком пространно и широко трактуются. Вот он и вынужден прибегнуть к своей «Полундре», чтобы важный господин своим носом уточнил то место на палубе, где так необходимо его участие.
Ну а важный господин, вроде как господин Самоед, всегда и в любом случае, особенно когда он находится в кругу своих единомышленников, даже если он не успевает об этом сообразить (в этом случае в дело вступают его рефлексы), готов помочь нуждающемуся в помощи человеку, особенно советом и указанием. И как только в одно его ухо высвистнули эту «Полундру», а перед носом взмахнули обрубком швабры, то он в тот же момент, для того чтобы понять, что это всё значит, – а для этого нельзя выпускать из себя запущенное извне в ухо слово, – попытался заткнуть второе ухо с помощью палубы, к которой он устремился, чтобы прижаться своим вторым ухом. А так как это нужно было сделать как можно скорее, то господин Самоед, не тратя времени на различного рода раздумья, выбрав для себя самый прямой путь, как есть соскользнул с ног и как результат спешки, прижался к палубе не ухом, а носом – что поделать, когда этот флюгер вечно лезет вперёд со своим любопытством.
Что было дальше, господин Самоед только фрагментами помнит. Но он отчётливо понял одно, когда звучит эта «полундра», нужно под ноги смотреть, и при этом не носом, а как минимум благоразумием. С чем не могли не согласиться и стоящие чуть позади от него, его единомышленники, господа Паранойотов, Поспешный и Нервозов, с чьих лиц в один момент, вслед за падением господина Самоеда, слетели полные довольства ухмылки, и они принялись вроде как давиться накопленным возмущением, а может всё тем же жидким инструментом, которым в своё время так неудачно воспользовался господин Самоед.
А как только господин Самоед, продолжая пребывать в лежачем состоянии, провернувшись головой об палубу, повернулся к ним лицом и посмотрел на них нездоровым взглядом, с расквашенным во всё лицо носом, то его единомышленники и так пребывающие в смятении, а тут на них ещё так смотрят, не смогли выдержать этого взгляда укора, – они, как минимум, должны были выкинуть этого матроса за борт, – и отвели свои взгляды в сторону …палубы – на друг друга тоже особого желания смотреть не было. А как отвели свои взгляды в эту, по вертикали сторону, то тут же заметили, что кто-то, пока они тут так за господина Самоеда переживали и отвлекались, взял и мокро наследил. И при этом так провокационно наследил, что каждого из них можно заподозрить в этом мокром деле.
И казалось, что вот она объединяющая их всех идея, которая позволит им посмотреть друг другу в глаза и начать выяснять, и кто тут такой самый смелый на трусость. Но почему-то, а может потому, что у каждого в туфлях хлюпает от их наполненности некоторым исходом их нервов или испуга, – говорят же, что вредно всё в себе держать, вот они и поддались рекламе, – они не поднимают головы, а начинают потихоньку, не подымая ног, чтобы не расплескать то, чем наполнены их ботинки, двигаться в сторону ухода отсюда.
Что же касается господина Маккейна, то для него эта прозвучавшая «полундра», отозвалась не только шишкой на голове, а она стала сигналом для его зубов, которые со всей своей болью напомнили Маккейну, как их не устраивает сложившееся в последнее время положение вещей. Ну а так как их характер был плоть от плоти Маккейна, то они никаких аргументов и доводов слушать от него не хотят и не будут, пока он не выполнит все их условия. И самое первое условие – вернуть прежний, разговорный образ жизни. И что спрашивается, может ответить им Маккейн, и сам больше всего этого желающий. Мол, это не в моих силах.
– А ты сожми что есть силы нас и действуй, тряпка! – резкой болью вознегодовали зубы, да так основательно и задорно для головы Маккейна, что он опять треснулся головой об верхнюю полку. Но как бы зубы через такие удары судьбы не подминали под себя Маккейна, он прекрасно знает, что стоит только ему сжать свои зубы так, как они на этом настаивают, то они первые же заноют от боли. И получается…А получается какой-то прямо когнитивный диссонанс. Он в борьбе за свои идеалы свободы, по настоянию своих зубов, должен не жалеть себя и сжать что есть силы их, но при этом он не должен их тревожить, а иначе они ему такую боль покажут, что он без страховки полезет не на стену, а на самую высокую мачту корабля.
– И тогда тебя капитан Мирбус точно оценит и даже может быть запишет в годные люди, в матросы. А это значит, свежий воздух и свобода. – С помощью болезненных ощущений перекинулись словами зубы мудрости, и как итог, их осенила догадка. – А ведь это отличная мысль. – Ноюще обрадовались зубы мудрости Маккейна. Затем выжидающе успокоились, и как только Маккейн, прислушавшись к себе, было подумал, что сегодня он сможет уснуть, и даже успел сбить подушку, то тут-то они и напомнили ему о себе. Да так ударно напомнили, что Маккейн и не понял, как оказался вместе с подушкой на полу, где снизу палубой прижимал одну лицевую часть себя, а сверху подушкой подавлял другую болевую часть себя.
Но кто знает, а у кого есть зубы тот точно знает, что от зубной боли спасения на полу не найдёшь, и Маккейну нужно что-нибудь поумнее придумать. Но о каком благоразумии может идти речь, когда за тебя думают и решают зубы, хоть даже и мудрости. И тут волком вой – что как выяснил Маккейн, не помогает – бейся об пол – тоже никакого эффекта, и обезболивающим себя заливай – единственное, что было в наличии, вода из под крана, не сильно помогла, а без кардинальных решений этой проблемы никак не обойтись.
Но стоило только Маккейну вспомнить судового врача, доктора Кубрика, так у него вместе с зубами начало заболевать всё внутри. И как не заболеть, когда этот Кубрик не сразу за зубы или долото возьмётся, а он, для того чтобы побольше его помучить, выберет для его лечения комплексный подход. – Это только на ваш, больной и поверхностный взгляд, у вас зуб болит. – Даже не испросив суть проблемы, – на горячее или холодное реагирует, – Кубрик начнёт зубы заговаривать Маккейну, сидящему с перекошенным от боли ртом. – Тогда как мы, люди не просто с медицинским образованием, а с медицинским взглядом на жизнь, привыкли смотреть на всё это дело с куда как глубокой точки зрения. Зри в корень, говорил один потенциальный стоматолог, одной рукой держась за больную челюсть, а другой протягивая щипцы кузнецу. И я всегда следую этому его указанию, и зрю. – Уставившись на Маккейна, заявит Кубрик. После чего понаблюдав за ним и, порадовавшись хотя бы за то, что не он находится на месте Маккейна, Кубрик, усмехнётся и начнёт придираться к внешнему виду Маккейна.
– А я ведь ещё при нашей первой встрече говорил, что цвет вашего лица мне не нравится. – Покачав головой, скажет Кубрик. – А вы скорей всего мне не поверили. Мол, знаю я всех этих докторишек, им лишь бы смутить человека своим якобы отличным знанием его здоровья. Где я, исходя из твоих слов, тебя, симптоматически нездорового в моих глазах человека, насквозь вижу и если ты сейчас же во всём со мной не согласишься и не дашь просто так денег, то я тебя при всех здесь собравшихся, особенно перед милой мисс Клер («Какая ещё мисс Клер?!», – ахнул про себя Маккейн), ославлю, назвав тебя самым что ни на есть неизлечимым больным. На что ты, при упоминании мисс Клер, ещё попытаешься взбрыкнуть, заявив, что тебя такие пустяки не пугают, и если я хочу знать, то мисс Клер уже обещала до самой смерти любить тебя. «То есть до завтра», – посмотрев на часы, с глубокомысленным видом скажу я. На что вы, господин Маккейн, в момент с бледнев, покрывшись испариной, начнёте только хватать ртом так не хватающего вам воздуха. – Кубрик, насладившись безумными видами Маккейна, продолжил втаптывать в сою зависимость от него, то есть в ничтожество.
– И при этом я ещё к вам щадящее поступил. – Продолжил говорить Кубрик. – А мог бы без всякого предупреждения (увидел насколько вы самоуверенны и амбициозны, и решил, что не бывать такому), когда все гости соберутся все вместе, в гостиной за столом, объявить, что ваш вид вызывает у меня беспокойство. А как только все оставят свои дела, вилки и ложки, и со всем вниманием вначале изучающе окинут вас взглядом, – доктор за зря на ветер словами разбрасываться не будет (что очень верно, только никто не будет знать истинной подоплёки дела), – и, убедившись в верности моих слов, – с господином Маккейном явно что-то не так и происходит, вон он как нехорошо выглядит, и даже становится всё больше не понятно, что в нём нашла мисс Клер (вот доктор Кубрик совсем другое дело), – переводят на меня взгляд надежды на объяснения и постановки диагноза вам, господин Маккейн. – И настоящий Маккейн, а не тот выдуманный Кубриком Маккейн, вынужден признать, что Кубрик умеет лечить словом, вон как он захватывающе дух всё это рассказывает, что он на время даже забыл о зубной боли.
– Ну а я не спешу огорошивать присутствующую публику страшным диагнозом, я даю вам время одуматься. – Кубрик продолжает демонстрировать чудеса красноречия. – И думать вам нужно поживее, ведь время работает на меня. И чем больше я молчу, тем страшнее вырисовывает воображение испуганных гостей те носимые вами в себе болезни. А они, между прочим, могут быть крайне заразными, о чём первыми догадались те из гостей, кто ближе всего сидит к вам. Отчего они начинают незаметно отодвигаться, прижимая ко рту салфетки, используемые ими в качестве средства индивидуальной защиты от болезнетворных микробов, которыми наполнен весь ваш организм и рот в частности. Но гости на этом не останавливаются, и каждый в отдельности начинает рыться в своей памяти, вспоминая все свои контакты с вами пока за этот вечер.
И первым, кто в мрачности потемнел в лице, то это был генерал Томпсон. Он вспомнил, как был весь вечер близок к вам. – Дёрнул меня чёрт, пожать ему руку! – закипит Томпсон, начав тереть салфеткой свою руку. Но уже поздно, смертельная болезнь, – а она как минимум такова, если Маккейн её скрывает, – которую носит в себе Маккейн, наверняка уже через споры рук передалась и Томпсону, и теперь ему деваться некуда, как только пустить остаток своей жизни под откос. К чему он и приступил, схватившись за бутылку.
И если мужская часть гостей начала таким образом крепиться, то женская половина принялась хвататься за сердце, при воспоминании того, как подставили одну щёку для приветственного поцелуя Маккейна, а тот не отказался и так ими вероломно воспользовался. – А все самые страшные болезни передаются именно воздушно-капельным путём! – указующе на Маккейна, красноречиво раскраснелась всем известная поборница нравственной чистоты, лидер движения за категорическое полноправие полов, мисс Кортес. – Вот почему я никогда не болела. Я никогда не позволяла себе такую ротовую близость. Но на этот раз этот подлец, Маккейн, воспользовался моей гостеприимностью и застал меня врасплох. – Мисс Кортес, не выдержав такого коварства Маккейна, который к ней на званый лишь для того и пришёл, чтобы провести эту диверсию, соскочила со стула и упала в обморок не в руки, а в ножки стула.
– А мисс Клер точно теперь неизлечимо больна, если она, будучи наедине с господином Маккейном, себе позволила лишнее, поцелуй. – Не обращая на поднявшийся вслед за падением мисс Кортес переполох, рассудила про себя сидящая на противоположном от Маккейна краю стола, леди Брань.
Ну и как итог всему. Мисс Клер со слезами на глазах подскакивает с места и с воплем надежды и отчаяния: «Милый и такой красивый господин Кубрик, спасите меня от этого негодного во всех отношениях человека!», – бросается ко мне в объятия. Ну а вам, негодный вы во всех смыслах человек (и всё отлично поняли, о чём это в своём в отчаянии кричала мисс Клер – и с этой дисфункцией организма не ко мне), которому теперь уже ничего не поможет, – надо было раньше проявлять понимание, – остаётся только одно, как сквозь землю провалиться. – Подвёл итог своему рассказу Кубрик, выжидающе посмотрев на Маккейна, готового если честно, и сейчас сквозь землю провалиться от нового приступа боли.
– В общем, я по вашем мнению, только с помощью шантажа и обделываю свои делишки. – После короткого наблюдения за Маккейном, добавит Кубрик. – Не так ли господин Маккейн? – прямо в рот очень нервно и злобно затем спросит Кубрик Маккейна.
А что может ответить ему Маккейн, когда его полон слюней и плевков Кубрика, которыми он сопроводил свой к нему вопрос, кроме как сглотнуть всё это – сплёвывать команды не было.
Кубрик же немного успокаивается и, присев обратно на свой стул, после небольшой паузы опять заговорит. – Так вот, я в своём лечении всегда опираюсь на комплексный подход. И тот же ваш больной зуб, есть всего лишь крайнее следствие общей нездоровой картины вашей жизни. Тут либо вы слишком любите сладкое…Что, господин Маккейн, любите погорячее? – Спросив, Кубрик опять уставился на Маккейна, у которого нет другого выхода и он вынужден кивком признаться, что есть такое дело. Но Кубрику этого мало и он продолжает мучить Маккейна, задавая новые вопросы. – И попышнее? – Да. – Вынужден соглашаться Маккейн. – И чтобы зубы сводило от желания? – всё не успокаивается и задаётся вопросами Кубрик. – Да-да-да! – Маккейн готов соглашаться во всех смертных грехах. О чём догадывается Кубрик и он, решив, что нашёл отличную для себя замену к дядюшке Сатане на заклание, успокаивается и, переведя свой дух, возвращается к незаконченному предложению.
– Ну а если вы человек не только гадкий и падкий на сладости, а так сказать, ещё и злой и мстительный, то вы наверняка затаили на меня зуб после нашей первой встречи, – а как мне не позавидовать, когда я такой весь успешный и девушкам нравлюсь, или в крайнем случае, потому, что вы не позавидовать не можете. Ну а так как вы бессильны что-либо мне противопоставить, то ваша душевная боль через зубовный скрежет и материализовалась в зубную боль. Верно я говорю, завистливый господин Маккейн? – выкрикнул с места вопрос Кубрик. И опять Маккейн ничего не может другого поделать, как признать за собой и этот завистливый грех. А как признал, так услышал, как в своём довольстве потирает своими руками Кубрик. После чего Кубрик поднимается на ноги и, с нескрываемым отвращением посмотрев сверху на Маккейна, не удержался и огорошил Маккейна ещё одним диагнозом:
– А у вас к тому же изо рта воняет.
Вот же удивил. А как не быть такому отвратительному запаху, когда Маккейн притронуться к зубам не может, и какая может быть речь о зубной щётке. Посмотрел бы он на этого умника Кубрика, если бы он неделями питался всякой не съедобной дрянью, вперемежку с тем, что не полностью из него вырвется при виде этого морского деликатеса, а затем не просто зубами заболел, а все мысли о них до боли изнылись (а мысли между тем не физическая субстанция, а вот заболели).
Но Кубрик только нос воротит и со своей здоровой колокольни на него смотрит и решает его судьбу – а все больные знают, что здоровый, а особенно врач, никогда не уразумеет его и его насущных проблем. – Он (врач) только симптоматично, то есть частично может их решить. – И как с этим со всем не согласиться, когда даже больной больного часто не поймёт, – один считает водку панацеей от всех болезней, тогда другой считает, что эта его панацея есть источник всех бед и болезней, – то, что говорить об этих здоровых людях, живущих совершенно в другой реальности.
– Вижу, что другого выхода нет, как экстренно приступить к вашему лечению. И для начала вас нужно привести в подобающий вид. А то на вас посмотришь, – Кубрик как сказал, так и сделал, затем сплюнул при виде всего того, что ему опять увиделось в Маккейне и продолжил, – и не скажешь, что вы собираетесь выздороветь. «С такой отвратительной физикой тела и смотреть не хочется, что за рожа, разве человек может желать жить, а что уж говорить о том, чтобы бороться за сохранность всего этого», – не вас так меня переубедят насчёт ваших будущих перспектив, знающие толк в красивых и здоровых людях, красивые люди. Так что другого выхода у меня и у вас нет, и мы должны начать с вашего внешнего вида. – Кубрик в задумчивости почесал подбородок и, сложив всю картину воедино, заявил:
– Вам необходимо избавиться от лишнего веса. – И не дав возможности Маккейну возмутиться, быстро добавил свой императив. – И это не обсуждается. – Но это только на словах легко сказать и не обсуждается, тогда как внутри Маккейна, всё это ещё как обсуждается.
– О чём он вообще?! Да какой на хрен лишний вес, если я с первого шага на корабль только тем и занимаюсь, что скидываю из себя лишний балласт. Блин, откуда у меня все эти словечки? – удивился Маккейн, сбившись на возмущении. Но только на совсем чуть-чуть. – Да я же всего лишь с зубом пришёл к нему, а он мне тут целую программу заготовил. И когда спрашивается, он собирается мне его лечить? Когда до самых нижних пределов похудею? А ведь он вслед за этим для меня ещё что-нибудь эдакое придумает. Обязательно придумает! – подвёл итог своему размышлению Маккейн.
Кубрик между тем нисколько не прислушивается к оханью Маккейна, а с запоминающимся ударением на слова, делает ему предложения:
– У меня к вам только два варианта предложений, либо полная диета, то есть зубы на полку, либо раздельное питание, то есть будете есть то, что вам зуб на зуб не будет попадать.
– Что?! – сорвавшись на голос, не сдержался Маккейн и громко поскользнулся на мокром кафеле ванной, где он в это время в задумчивости пребывал. А как только он от соударения об пол задом, заодно пристукнул зубами друг об дружку, то они такого вероломства Маккейна по отношению к ним не стерпели, – увлёк их фантазиями о скором избавлении от боли, а сам тем временем задумал страшное, полное избавление от них, с помощью края ванной, или в крайнем случае, об собственную коленку, – и все как один возопили о своих правах, как минимум, на обезболивающее.
Ну а Маккейна и так голова идёт кругом и ничего не соображается. И ему бы немного времени, чтобы хотя бы одуматься. Но нет, тут со всех внутренних сторон на него давят. И Маккейн в пространственной растерянности начинает в попытке подняться на ноги, соскальзывать ногами по мокрому полу. Что заставляет его искать поддержки со стороны своих рук, от которых толку, как вскоре выяснилось, тоже мало, и они вслед за ногами начали разъезжаться в свои сторонние стороны. Правда не всё так безнадёжно, и в один из таких ручных закидонов, Маккейн сумел нащупать под ванной некий предмет, на поверку оказавшимся шайбой.
– Она-то что здесь делает? – с удивлением посмотрев на шайбу, задался вопросом Маккейна. Но разве ему на этот вопрос дадут время для ответа, да ни за что. – Не теми вопросами задаёшься?! – взвизгнувший болью зуб мудрости, в один момент поставил точку в этом изыскательском интересе Маккейна. Но на этот раз Маккейн не подогнулся под зубным давлением, а его взгляд на шайбу вдруг загорелся странным огоньком. И как только вслед за этим болевым заявлением этого восьмёрочного зуба мудрости, голос подал его собрат с другой стороны (а Маккейн не дилетант в вопросах зубовного скрежета, он только притворяется, что не знает, что значит эта восьмёрка в именовании этого зуба не мудрости, а вечных проблем с ним), то Маккейн, не дожидаясь, когда тот своей невыносимостью подогнёт под себя его разум, сжав что есть силы в руках шайбу, оголив передние зубы, злобно прохрипел:
– Всё, у меня больше нет сил и нервов терпеть ваше самоуправство. Ещё один стон и я к чертям собачьим разнесу всех вас! – И что удивительно, то всё вокруг и внутри Маккейна погрузилось в тишину ожидания. Где Маккейн в готовности разбить свой рот, с шайбой наготове ждал болевого сигнала для начала атаки на себя, а противная сторона, тоже заняв выжидательную позицию, как понималось Маккейном, там внутри себя перешептывалась.
И если передние зубы Маккейна категорически были против любых, даже самых лёгких подёргиваний со своей стороны, – они первые попадут под раздачу, – то находящиеся в большей для себя безопасности, зубы мудрости, вели себя куда как смелей. – Да он только пугает. А так он не решится, да и сил не хватит. – Подбивали на провокацию клыки зубы мудрости. – А если и попытается, то у него ничего не выйдет. Посмотрите на эту шайбу. Что она может. Только испугать. – Но передним зубам и этого достаточно, и они ни в какую не соглашаются претерпевать любого рода боль ради амбиций зубов мудрости, – будут потом, указывая на их разбитость, заявлять, что будь передние зубы мудрыми, как они, то они так не подставлялись, когда им в рот летит шайба. – А если он потеряет над собой контроль и ударится зубами об ванную. – И этот аргумент передних зубов был признан как существенный.
Маккейн же выждав достаточно времени, чтобы можно было сделать один важный для себя вывод – он всё ещё главный в своём организме и его слушаются, – воодушевлённый этой победой над собой, – что есть одна из самых сложных задач, стоящих перед человеком, – легко поднимается на ноги. Затем поворачивается к зеркалу, изучающее на себя смотрит. Что приводит к тому, что он с залихватской усмешкой целует этот свой талисман на счастье, шайбу, с которым он решил до окончания плавания, или как минимум до посещения стоматолога, не расставаться, кладёт её в карман своих брюк от пижамы, и с новой, только что пришедшей ему на ум мыслью, направляется в сторону выхода из каюты.
– Я вам сейчас покажу такую «Полундру», что вы сами полезете от страха на мачты корабля. – Сжав в кулаки руки, с этим решением выдвинулся Маккейн на выход. И он знал что говорил – он действительно решил удивить своим выходом всех тех, кто в своё неурочное время встретится ему на пути. А удивит он тем, что пройдётся по внутренним коридорам корабля не просто как человек страдающий бессонницей, а как человек, которому проблемы человечества совсем не близки по причине того, что его заботят проблемы его настоящей родины – Луны.
Да всё верно, Маккейн решил притвориться лунатиком, чтобы под этим прикрытием провести рекогносцировку местности и разузнать складывающуюся на корабле обстановку, раз в другое время суток ему этого не удаётся сделать. Ну а чтобы ни у кого из встречных людей не возникло насчёт его представляемого образа лунатика сомнений, либо заблуждений, – и не пойму, кого он тут изображает из себя? – то Маккейн, как человек не такой уж и глупый, как о нём говорят его заклятые друзья, решил в своём представлении следовать консервативным путём. И ему на самом деле плевать на все эти современные художественные видения современных художников от культуры, и он не будет выпячивать свои глаза в лунатическом безумии, а в проверенной временем манере, как в кино изобразит лунатика – выставив перед собой руки, он пойдёт по отсекам корабля с откинутой чуть назад головой и прикрытыми слегка глазами.
– Да и моих новых друзей уже пора навестить, – подумал Маккейн, вытащив из колоды карт четыре разномастных карты, положил их в свободный от шайбы карман своих пижамных штанов. После чего он застывает на одном месте, прислушиваясь ко всему вокруг и в особенности к тому, что происходит с другой стороны его дверей каюты. И не услышав ничего такого впечатляющего, что могло бы повлиять на его принятое решение, невзирая ни на что идти лунатить, уже прямиком отправляется на выход.
И хотя расстояние до двери каюты от места, где он принимал это своё беспрекословное к исполнению решение, центра этой самой каюты, совсем ничего, всё же Маккейн успел ощутить влияние на крепость его решения пространственного положения, которое менялось по мере его продвижения к двери. И стоило только Маккейну приблизиться к двери, то он вдруг обнаружил, что сейчас не столь себя уверенно чувствует, как это было три шага назад, там, в центре каюты. Из-за чего он видимо не сразу хватается за ручку каюты, а приникает к ней ухом и с глубокомысленным выражением лица, начинает прислушиваться.
Ну а там вроде как только вначале было шумно, а как только Маккейн таким образом проникся тишиной, то и там затихли. – Странно всё это. – Рассудил про себя Маккейн, почувствовав подвох. – Я затих и там затихли. А если я расшумлюсь, то и там станет шумно что ли? – в возмущении покачав головой, задался вопросом Маккейн, всё же протягивая к ручке двери руку.
Ну а стоило ему только открыть дверь каюты, как тут и началось. Так первое, что выяснилось, то, как оказывается, Маккейн, как в воду смотрел, с этим своим пророчеством. И если он открыл для себя дверь своей каюты, то в тот же миг эта дверь открылась и для тех, кто находился на той стороне двери его каюты. И как итог всему этому открытию, это открытие стало для обоих сторонних участников этого открытия открытием. Правда на этом общее заканчивается, и всё по причине разного подхода участников этого действия ко всему случившемуся, а главное к двери каюты, которая так удачно для Маккейна и так неудачно для господина Коконова открывалась, и открылась… нет, не только наружу, а прямо в лицо и в частности в глаз господина Коконова. В общем, внутреннее содержание, – за него отвечал господин Маккейн, – всегда причинно для внешнего, отражающего собой подследственное – сегодня это Коконов, а завтра на его месте может быть любой, если он проникнется большому уважению к чужой тайне и не сможет совладать со своим любопытством, которое и приведёт его к этой замочной скважине.
– По моему глубокому разумению, – с глубокомысленным видом, через прищур фингала под глазом поглядывая на фигуральных Адамов, ещё не пробовавших запретный плод на глаз, заявит тот же Коконов, этот во всём первопроходец, – замочные скважины на дверях были выдуманы совсем не для тех целей, о каких нам сообщают рекламные буклеты. Есть в них что-то до того притягивающее ваш глаз, что и понять не можешь, как уже впритык притянулся к нему. – Трогая свой фингал, как убедительнейшее доказательство своих слов, с болью в сердце проговорил Коконов.
Но эти минуты славы для Коконова наступят в другое отсыпное время, а сейчас ему, сбитому с ног и дыхания, и летящему затылком прямиком на встречу со стенкой, об этом несвоевременно и не получится думать. Ну а когда он с глубокомысленным головным треском встретился затылком со стеной, то он уже ни о чём, в том числе и о себе, не то что бы подумать, а помыслить не мог. Так что пришлось Маккейну за двоих подумать. А когда перед человеком встаёт такая непростая задача, подумать за двоих, то он ничего нового никогда не придумывает, а сразу же старается переложить эту задачу на кого-то третьего.
– Пусть Томпсон подумает над этой загадкой. – Усмехнулся Маккейн, таща за ногу за собой бессознательного во всех смыслах Коконова. Когда же Коконов был притянут Маккейном к двери каюты Томпсона, то Маккейн усадил его напротив двери, затем после небольшой задумчивой паузы, вытащил из кармана карты, выбрал из них одну – валета червей, вложил его в карман Коконова, после чего поднялся на ноги и постучал в каюту Томпсона. Ну а чтобы Томпсон раньше времени не разгадал эту загадку, Маккейн бегом скрылся за первым поворотом, откуда тоже всё наблюдательно видно и слышно, как соскочивший с ног Томпсон, с матерком: «Ё*-ты!», и ветерком, занял точно такое же, симметрическое к Коконову положение, у входа в свою каюту.
Чего было достаточно Маккейну, и он, повернувшись в другую сторону, нащупав глазами впереди лежащий, не слишком светлый путь, где где-то вдалеке виднелся замерший в одном положении человеческий силуэт, приняв соответствующий своему замыслу лунатический вид, цепляясь взглядом по сторонам, выдвинулся навстречу всем тем, кому на свою голову не спится в это время и шляется по глубинам, даже не отсеков корабля, а по его фигуральным мозговым извилинам капитана корабля (он мыслит кораблём).
– Кто бы это мог? – вглядываясь в этот тёмный силуэт, шаг за шагом задавался этим вопросом Маккейн. И понятно, что он не мог ответить, хотя бы по тому, что тех, кого он знал на корабле, было даже не слишком, а критично мало, чтобы иметь наглость надеяться на то, что бы узнать первого встречного на своём пути. И до вероятности очевидного, тем, кого сейчас возможно встретит Маккейн, будет никак не знакомый ему человек. Впрочем, у Маккейна для этих своих убеждений есть свои крепкие основания. Ведь он вышел побродить по внутренним отсекам корабля не бесцельно, ну, чтобы доказать себе, что он не трус, – он что дурак, да и он уже давно вырос из этого периода наивности, когда без штанов забегал в крапиву, чтобы доказать девчонкам что он стоящий пацан, – а он это сделал с целью отыскать тех недовольных существующим положением вещей людей, которым он уже закинул наживку.
И видимо Коконов первый на неё, так поспешно для себя и клюнул. Правда Маккейн не привык разбрасываться зарекомендовавшими себя кадрами, и он, вложив карту в карман Коконова, оставил ему шанс на будущее сотрудничество. Ну а сейчас было бы неплохо отыскать ещё хотя бы трёх человек из этого круга посвящённых людей – по числу карт в кармане Маккейна (у него есть своя хитроумная задумка, связанная с картами).
Но вот расстояние между Маккейном и этим тёмным силуэтом сократилось до того, что силуэт стал отчётлив, и теперь Маккейн, как минимум, мог не сомневаться в том, что перед ним находится человек. Хотя встреться ему сейчас местный кок Бонифаций, о чьей звериной сущности складывались легенды в нарядах на кухне среди провинившихся матросов, то кто знает, как ещё запел бы Маккейн подгоняемый Бонифацием на кухне. – Если с чисткой картошки припозднишься, то собственной персоной пойдёшь на второе.
Но на месте этого человеческого силуэта оказался не кок Бонифаций, – за что Маккейн должен благодарить судьбу, чьим карающим инструментом выступил боцман, направивший на исправление к нему бармена, – а это оказался…Кто бы мог подумать о такой неисповедимости путей удачи Маккейна – один из тех, до кого у него было дело. А именно Гноз собственной персоной. В чём, в общем-то, на самом деле нет ничего сверх удивительного. И если вам встретился Коконов, то знайте, что обязательно где-то совсем рядом, да за тем же поворотом, стоит или выжидает самого для Коконова плохого, его заклятый друг Гноз, который и спокойно вздохнуть не может без того, чтобы крепким словом не вспомнить этого подлеца и негодяя Коконова. Ну а тот, как самый ему близкий человек, отвечает ему тем же.
Между тем и Гноз не остался в стороне от раздавшегося из-за спины шума, и он как человек более чем благоразумный, уже не раз осведомлённый о бытующих здесь, на корабле, порядках, когда тебя, вставшую на дороге скотину, могут в один момент сбить с ног спешащие, как по команде матросы, как только услышал все эти шумы, так сразу повернулся. А как повернулся, то так и обмер в очередном изумлении: «Ба! Знакомые всё лица! Господин с Оксфордским акцентом», при виде этой идущей прямо на него сомнамбулы, с виду напоминающей господина с Оксфордским акцентом.
И надо сказать, что Гнозу, а вместе с ним и Маккейну, повезло в том, что Гнозу не в первой становиться объектом удивления. И он видимо со временем, становясь то объектом удивления, то прямо заинтересованным лицом и участником того события, при виде которого впадут в своё недопонимание происходящего другие мало ещё удивляемые люди из среды «сухопутных крыс», пообтёршись во всём этом и, став по своему матёрым на удивление волком, не впал в панику и не бросился наутёк набивать себе на голове шишки об потолки отсеков, – и всё по причине разномерности видения их высоты между ним и конструкторами кораблей, – а всё истолковав по своему, принялся выжидательно наблюдать за этой сомнамбулой.
– Всё-таки причудлив тот мир, в котором ведут свою праздную жизнь люди с Оксфордским акцентом, – рассуждая так, принялся наблюдать за господином с Оксфордским акцентом Гноз, – И плевать им на общественное мнение, они сами устанавливают нормы и правила поведения и приличий. А чтобы ни у кого не возникло в этом сомнения, то они и ведут себя не как все обычные люди, а своим причудливым, на грани понимания поведением, ввергая в недоразумение людей статистов, то есть без Оксфордского акцента. – Гноз даже стало немного за себя и свою необразованность обидно. Ведь у него были все задатки – перспективное мышление, свободомыслие до стирания граней различий до безразличия, умение держать нос по ветру, и главное, стремление к этой Оксфордской самобытности, – для того чтобы получить этот акцент. Но вот только он не учёл одного, самого главного препятствия для получения этого Оксфордского акцента – эта вещь не приобретаемая, а от рождения даваемая. И сколько бы ты себя под этот акцент не настраивал, и сколько бы в учителей не вкладывал, он никогда не станет для тебя доступен.
О чём конечно, господа с Оксфордским акцентом, никогда не оказывая вам в ваших надеждах и главное, во вложениях, не распространяются, а подлови их на этом убеждении, то они, не изменяя своей привычке ничему не удивляться и всегда оставаться в непробиваемом сознанием состоянии сухой обезличенности, уведомят вас через посыльного о том, что вы их не правильно поняли в последний и они надеются на ваше благоразумие, что самый последний раз.
– Глаза прикрыл, как бы показывая всем вокруг, что видеть бы не видел этот мир, где нет ничего от Оксфордского акцента, – продолжил размышлять Гноз, – а руки выставил вперёд, для того чтобы ограничить свою зону комфорта. В эту комфортабельную зону даже и не думай попасть, если ты не высококультурная блондинка на длинных ногах или доктор со всё той же учёной жизнью степенью.
Но вот настало то самое время, когда он дождался, чего подспудно ждал. Правда не сразу, а лишь только после того, как господин с Оксфордским акцентом и сомнамбула в одном лице (и конечно Маккейн, но он пока об этом предусмотрительно не знает), убедился в том, что ему можно доверять.
Так господин с Оксфордским акцентом, сблизившись с Гнозом, замедлил до максимального свой ход, зачем-то принюхался и тихо-тихо спросил. – Так вы решились?
И видимо Гноз был не слишком внимательным к Маккейну, или же он был глуховат разумом, раз он решил переспросить господина с Оксфордским акцентом. – На что?
Ну а господин с Оксфордским акцентом и за меньшее не понимание вычёркивал из числа претендентов на то, чтобы подержать его ногу в стремени, когда он забирается на своего чистокровного рысака, лицо непонимающее какое ему было оказано доверие, когда его включили в этот список. Но видимо на этот раз сложившиеся обстоятельства не позволяли ему раскидываться людьми, готовыми сложить ради него свою голову, да и пробковый шлем на голове Гноз призывал дать ему второй шанс. И господин с Оксфордским акцентом решает дать ему второй шанс.
– Войти в число тех, кому будет оказано доверие. – Глубокомысленно сказал господин с Оксфордским акцентом. И надо сказать, что он нашёл самый верный ключик к Гнозу, который будучи человеком, к которому, если честно, ни у кого, и даже у его супруги Люси, не было никакого доверия, сам между тем питал крайнюю необходимость к тому, чтобы его включили в какой-нибудь подобный круг доверия. Для чего это ему было нужно, никто, даже он не знает, но ясно только одно, что этот доверительный круг просуществует совсем недолго, ровно до того момента, пока в него не войдёт этот недоверчивый господин Гноз (даже странно, почему так и не хотят учесть все эти его заслуги перед чужим отечеством, и хотя бы в виде исключения, не присвоят ему право, по выдающимся праздникам или на похоронах, когда его не сможет услышать адресант этого торжества, говорить застольную речь с использованием Оксфордского акцента).
И, конечно, Гноз хочет войти в этот круг избранных, и чем быстрее, тем для всех будет лучше. Но Гноз также знает, что господа с Оксфордским акцентом терпеть не могут любого рода проявления чувствительности и эмоциональности, и ты только попробуй так себя повести, то они вмиг пересмотрят своё к тебе отношение на предмет благоразумия. К тому же Гноз несколько сомневается в том, а достоин ли он войти в этот избранный круг, – хотя конечно достоин, но сомнение на лице он просто обязан выразить. И скорей всего, поэтому Гноз не бросается в объятия господина с Оксфордским акцентом, да и он не разрешит, а он еле сдерживая свои эмоции счастья, с намёком на некоторые обстоятельства участия в этом деле тех господ из его прежнего круга, задаётся вопросом. – А как же? – И дальше Гноз мог не продолжать, господину с Оксфордским акцентом этого достаточно, чтобы всё за господина Гноза понять – он качественно отвечает всем тем задачам, которые он на него возложить хочет.
Правда его ещё нужно слегка надоразумить пониманием его места в жизни господ с Оксфордским акцентом, а то у всех у них, у тех, кого приблизили к себе эти важные господа, одна общая болезнь – они очень быстро забываются и начинают мыслить категориями социализма и равенства. Они мол, ничуть не хуже, а иногда даже могут на равных разговаривать с господами с Оксфордским акцентом. Так что им надо сразу обозначить их равное с вассалами место. И господин с Оксфордским акцентом, перебив невыносимо презрительным взглядом Гноза на своём недовопросе, принялся не просто излагать своё разумение насчёт господина Гноза, а он констатировал факты видовой присущности в господине Гнозе.
– Чем вы слабы, так это тем, что у вас до сих пор сильно чувство общего. Вы ещё не достигли настоящего понимания настоящего места человека на земле, с его индивидуальным видением себя в этом мире. – Господин с Оксфордским акцентом с начальных слов уронил в бездну отчаяния Гноз, которому даже захотелось зашататься на ногах. Но он не успел так уронить себя перед столь важным господином, так как тот вселил в него надежду. – Но у тебя, как я вижу, всё же есть проблески разума. – Проговорил господин с Оксфордским акцентом. – И я знаю, чего тебе не хватает, чтобы окончательно обрести уверенность и покой в себе. Тебе нужно признание. И если насчёт своего народа, то тут ты не питаешь иллюзий, – тебя и таких как ты свободомыслящих людей, терпеть не могут, – то тебе остаётся его искать в другом месте. Что ж, попробуй заслужить его. – Господин с Оксфордским акцентом сделал внимательную к Гнозу паузу, после чего спросил его:
– Ты готов заслужить признание?
– Готов. – Уже без всякого сомнения дал ответ Гноз. На что господин с Оксфордским акцентом лезет в карман штанов и достаёт оттуда карту и протягивает её Гнозу. Гноз смотрит на протянутую даму крестей и, засомневавшись в верности выбора карты господином с Оксфордским акцентом, с этим сомнением посмотрел на этого господина. Что не может не покоробить господина с Оксфордским акцентом, не терпящего сомнений на свой в счёт в глазах господ без Оксфордского акцента. И он сам того не заметив, и возможно, что и не поняв, как так незаметно у него получилось, вдруг обнаруживает в своей руке шайбу. На что господин с Оксфордским акцентом хотел было удивиться, но заметив, как господин Гноз отреагировал на появление шайбы в его руках, – он осел и потёк страхом, – счёл, что не время удивляться, а нужно раз и навсегда выбить из головы этого господина все эти его сомнения насчёт своей незавидной участи, если он ещё раз позволит себе такие дерзости.
И господин с Оксфордским акцентом сейчас же, с помощью шайбы в зубы Гнозу, запечатал бы все эти его недоразумения и глупости, но тут к их общей неожиданности, с одной из боковых сторон (как совсем скоро заметит господин с Оксфордским акцентом, то он, а ранее Гноз, остановились на пересечении нескольких дорог, где чуть сбоку был даже лестничный выход на верхний этаж), донёсся шум в виде человеческого разговора, что заставляет их отвлечься друг от друга и перевести свои взгляды туда. Там же, как они видят, появись два бесспорно стоящих друг друга человека, – так они увлечённо спорили друг с другом, что не замечали никого вокруг, – которые то шли, то останавливались на месте, чтобы убедить своего ничем не убеждаемого товарища в том, что он, как минимум, его не слушает и настаивает на своём ничем не доказуемом и оспоримым им.
Но это длится до того момента, пока ими не замечаются стоящие уже не в таком далеке, так внимательно на них смотрящие Гноз и господин с Оксфордским акцентом. А как замечаются, то эти два бесспорно стоящие друг друга господина, на поверку оказавшимися господином Поспешным и господином Паранойотовым, замирают в одном положении и начинают так же внимательно смотреть на Гноза и господина с Оксфордским акцентом, как и они смотрят на них. При этом они пошли несколько дальше дозволенного им господином с Оксфордским акцентом и стали подвергать его умственному осмыслению и анализу.
Что почувствовалось им, и он, не поворачивая свою голову в сторону Гноза, с присутствующей в голосе хрипотцой спрашивает его. – Что всё это значит?
– Не знаю. – Не моргнув глазом, соврал всё отлично знающий Гноз. А всё дело в том, что и его присутствие здесь было не столь случайно, как мог бы подумать человек близко и отдалённо не знающий господина Гноза, который уж точно не стал слоняться в такое время по отсекам корабля, где можно наткнуться не только на выступ потолка, но и на куда как большие неприятности. А Гноз и те господа из их общего круга общения, с кем у Гноза сложились обоюдно доверительные отношения (у них между собой имелись взаимозачёты) и кто посчитал, что к предложению господина с Оксфордским акцентом стоит прислушаться, сговорились на этом пересечении дорог встретиться и обсудить поступившее им предложение.
Так что появление здесь господина Гноза было не случайно, как и господ Паранойотова и Поспешного, чего не скажешь о господине с Оксфордским акцентом, не просто внёсшим свою интригу в эту встречу, а так сказать, полностью перечеркнувшего все их планы. И теперь никто из здесь, на этом пересечении дорог, собравшихся людей, не знал, что насчёт всего этого думать. Хотя господин с Оксфордским акцентом всё же знал, что думать. – Врёт как сивый мерин и не краснеет. – В ответ на ответ Гноза подумал господин с Оксфордским акцентом. – Но он не знает, с кем имеет дело. – Усмехнулся про себя господин с Оксфордским акцентом, посмотрев на шайбу. После чего он, не отворачивая своего взгляда с незваных гостей, сквозь зубы проговаривая слова, обращается к Гнозу:
– А теперь слушай меня внимательно. Если хочешь заслужить моё доверие, ничего не спрашивай, а в точности делай так, как я скажу. Ты меня понял? – спросил Гноза господин с Оксфордским акцентом. И Гноз, понимая, что любую его заминку с ответом примут за сомнения, не тратя время на размышления, даёт ответ. – Да. – И только прозвучал этот его ответ, то тут-то и настало время для всеобщего удивления.
Так господин с Оксфордским акцентом приближает к своему лицу шайбу и свободной от шайбы рукой начинает какие-то странные тыканья пальцами по шайбе. Когда же господин с Оксфордским акцентом таким образом напряг разумение Гноза и стоящих поодаль наблюдателей, начавших ещё меньше понимать, что тут происходит, то он подносит эту шайбу к своему уху и с видом человека ожидающего ответа на свой телефонный вызов, начинает ждать, когда там, на той стороне трубки, соблаговолят к ней подойти и ответить.
И если насчёт господ Паранойотова и Поспешного, по причине их отдалённого нахождения от места где всё это происходило, можно пока было сильно не беспокоиться, – они близко не видели, что находится в руках господина с Оксфордским акцентом и вполне могли принять находящийся в его руках предмет за телефон, – то вот насчёт господина Гноза нельзя было не побеспокоиться. Ведь он прекрасно видит, во что якобы звонит господин с Оксфордским акцентом. – В шайбу! – И тут не тронуться умом, надо иметь сильнейшие для этого подпорки. И они у Гноза как не странно были. И он, вспомнив насколько чудна и невероятна жизнь этой богоизбранной прослойки людей, которые только так необычно и должны себя вести, собирается со своей растерянностью и в ожидании команды от своего сюзерена смотрит на него.
И Гнозу не пришлось долго ждать, и как только господин с Оксфордским акцентом дождался ответа того, кому он звонил, то и ему представилась возможность, быть полезным господину с Оксфордским акцентом. – Добрый вечер. Нет, вы меня не знаете, но зато я вас отлично знаю. Откуда? Ваш супруг сейчас вам всё об этом расскажет, – Таким образом представившись и, переговорив по шайбе только с виду, но после такой феноменальной актёрской игры господина с Оксфордским акцентом, Гноз уже и не знает, что правда – в его руках телефон, замаскированный под шайбу, а что нет – в его руках просто шайба, господин с Оксфордским акцентом протягивает шайбу Гнозу, и под внимательными взглядами незваных гостей требовательно на него смотрит.
Гноз же находясь в новой степени растерянности, впал в непонимание, что от него сейчас требуется, бестолковым взглядом смотрит на господина с Оксфордским акцентом и не торопится включаться в игру, приняв шайбу. Отчего господин с Оксфордским акцентом до скрежета зубов закипает и с зубовным проворотом, сквозь всё те же зубы угрожающе говорит. – А ну, сука, бери шайбу и отвечай на звонок. – Что, видимо, привело в чувство Гноза и он, протягивая руку к шайбе, спрашивает господина с Оксфордским акцентом: Кто звонит?
– Твоя супруга. – Уже мягко сказал господин с Оксфордским акцентом и добавил. – И только давай без фальши. Сам знаешь, что неубедительная игра только увеличивает подозрения.
– Я понял. – Тихо сказал Гноз, бросив взгляд на наблюдателей. После чего Гноз включает всё своё актёрское мастерство, которое годами им оттачивалось на сцене театра под названием семья, где единственным зрителем была его супруга Люся, – а тут уж только попробуй обмануть зрительские ожидания, мигом лишат права голоса до своего исправления, – и выразительно изобразив на своём лице полную покорность и послушание, тихими голосом отвечает в шайбу, а для господ Паранойотова и Поспешного, в телефон. – Это я дорогая.
Что же сказала ему в ответ его дорогая, то об этом никто никогда не узнает, но по испуганному и потерянному виду господина Гноза можно догадаться, что разговор шёл на повышенных тонах и был уж очень не простым для господина Гноза.
