скачать книгу бесплатно
– И песчинка, если на то пошло, как объект создания, созидания и сознания вселенского разума, который и её зачем-то предусмотрел и создал, тоже имеет право на своё существование и смысл. – Вот что имел сказать Умник, с вот таким сознанием себя смотря на этих больше, чем он умников.
И эти нарциссы, большие умники по мнению Умника, осознали свои ошибки на его счёт. Что и выразилось в то, что ложки в их руках синхронно согнулись в сторону японы тётки, так будет вернее и точней для Умника её называть. Всё-таки япона-мама это – не подтверждённое родственными связями именование, в отличие от тётки, которой может быть любая обстоятельная женщина со стороны.
А вот япона тётка посмотрела на эту ложечную податливость, как на склонность нарциссов перекладывать всю ответственность на принятие решений в её сторону. – И что всё это значит? – с долей возмущения задалась этим вопросом япона тётка. – Опять мне всё за вас решать! – добавила япона тётка и посмотрела на Умника, на это горе луковое с васаби в себе жёстким взглядом. Типа что мне с тобой теперь делать.
А Умник так затёк в ногах, что у него не осталось в себе ни капли приветствия и желания искать компромиссы. Он требует немедля решить этот затяжной вопрос с собой. Всё-таки ему так раскорячилось и сейчас приходится испытывать в себе все эти не предусмотренные его духовной и телесной составляющей растянутости, что тут не до приветствий и тому подобного этикета. – Давай уж решай этот вопрос со мной. – Так и говорит измученный взгляд Умника, решившего, что без этого театрального аспекта своего представления, до сердца зрителя одним только словом не достучишься.
А япона тётка, как почему-то про себя ожидал Умник, начинает себя вести не так, как того бы он хотел. – А ты, посмотри-ка, как его перекорёжило. – С какой-то удивительной насмешкой и язвительностью называет очевидные вещи япона тётка, кивая головой в сторону Умника. И вот спрашивается в первую очередь Умником, к чему это она сказала, когда и без всех этих её замечаний, это и так ясно. И надо отдать должное нарциссам, они никак внешне не проявили солидарности с японой тёткой, готовой насмехаться над чужой болью и затруднением.
Чего Умник не собирается уже со своей стороны замечать. – Я бы посмотрел на то, как бы тебя перекорёжило, усади тебя на такую раскорячку, как меня. – Умник бросает в лицо японы тётки чуть ли не вызов. – Но тебя, япона тётка, при всех стараниях стилистов и техников йоги не получится усадить на свой янь. Да и твоя особенность физики лица не приспособлена для выражения человеческих эмоций.
Что и говорить, а сумел Умник так до охренения в себе поддеть япону тётку, что та, хватившись рукой за ту область на своей груди, которая отвечала за сердечные чувства, отступила назад на шаг, где упёрлась на один из блоков кухонного гарнитура, который занимал собой всю противоположную стенку, и оттуда с глупейшим выражением лица, в поиске для себя поддержки посмотрела, то на одного, то на другого нарцисса. Что бесполезно по определению дзэн-нарциссизма, для которого постижение реальности идёт без суеты. Вот они и не суетятся ни при каких делах, продолжая взирать на мир через сознание своего я, которое вернулось к ним через выпрямление ложек в их руках.
Что видится японой тёткой уже без всякой подшучивания и иронии со своей стороны, и она прямо на глазах Умника начинает наливаться темнотой досады и злобы. И как очень нервно и с тревогой для себя понимает Умник, то причиной всего этого происходящего в японе тётке является он. И что ещё не маловажно для Умника сейчас ему приходит в голову, так это мысль о том, что он опять поспешил и сейчас уже нет никакой возможности дать заднюю в разговоре с японой тёткой.
А та между тем взяла себя в руки, добавив в них для собственной устойчивости тростниковую трость, на подобие тех тростниковых палок, с помощью которых выясняют между собой отношения не слишком сильные в технике пустой руки, – а первым в чём-то быть охота, – бойцы бодсюзу. Как понимает их Умник, то люди большого в себе апломба и честолюбия. И уж раз их фигуральный рост природно их подвёл и не дал росту их карьере мастера кун-фу, по фигуральной квалификации баскетболиста, то они будут пробивать себе путь к вершине своего значения всем что в их руки попадётся. А попалась им палка. И сейчас с помощью этого приспособления, япона тётка будет от него добиваться…уж не знает Умник и чего.
И как по его, пока что по здравым и с рассудком у него всё в порядке, рассуждениям, то япона тётка, эта идейная Бодсюзу (пусть так и зовётся, раз она по другому и вообще как есть не представляется из той же вежливости), решила таким образом, через палку, выместить на нём все свои жизненные неустроенности и досады. У неё, видишь ли, дома всё плохо, дети её не слушаются, положив на неё с прибором, как сейчас отчётливо в этом убедился Умник по этим нарциссам с ложками, муж опять не знает только Умник где, а Бодсюзу отлично знает где – он в окружении гейш пьёт запоем саке, сама она растеряла последние остатки того, что как бы только называется красотой, и то только с натяжкой и с экзотической стороны рассмотрения этого природного дефекта (вот почему её данна запоем пьёт саке, ему страшно видеть Бодсюзу и себя рядом с ней), и она всё это решает выместить на нём, кто никакого отношения ко всему этому не имеет. И бл*ь, не собирается молча на всё это приближение Бодсюзу смотреть.
А Бодсюзу хоть и зла до своего белого каления на Умника, а так-то на саму себя и на своего данну, сволочь такую пьющую саке не с ней, а с этими вертихвостками гейшами, кто и историй так интересно рассказать не сможет, как она, и вообще все они не впечатляют внешне, как она, а она все внутренние движения души в Умнике замечает. – Что-то ещё в дополнение к сказанному сказать хочешь? – вопрошает Умника Бодсюзу, держа в руках палку в готовности её применить по своему жестокому назначению. В данном случае по хребтине Умника.
А Умник хоть и находится сейчас весь на нервах и в напряжении, тем не менее, он улавливает в словах Бодсюзу хитрость. Она изначально всё им сказанное собирается интерпретировать, как попытку её дискредитировать, в общем оскорбить. И Умник сбивается от сразу ей ответа.
А Бодсюзу, что за вероломная и коварная личность, впрочем, ожидаемо это от неё, идентифицирует это молчание Умника не как его право на благоразумие, а она записывает всё это в его под ковёрные игры с ней, с желанием её как-то обмануть.
– Что замолчал? – вопрошает Бодсюзу Умника. – Никак решил что-то подлое замыслить. Или наложил штаны от страха. – Уже с язвительным подтекстом добавляет Бодсюзу. И хотя Умник понимает отлично, для чего всё это ею было сказано – вывести его из себя, он сдерживать себя в рамках разумного не собирается, когда так открыто на его глазах очевидность и правда попирается. И пусть он тем самым усугубит и так не лёгкое своё положение, получив по шее палкой, он всё равно не будет молчать и укажет этой Бодсюзу на имеющиеся очевидные ошибки в её рассуждениях.
– Милостивейшая Бодсюзу. – С вот таких дипломатических позиций начинает Умник своё обращение к этой недостойной в общем такого к себе приветливого и вежливого отношения Бодсюзу. Чего она точно не ожидала услышать и оцепенела в себе, остановившись на месте, когда всё это услышала в свой адрес. Где по её лицу так и читалось: «Это ещё что такое и что всё это значит?!». А Умник ничего пока что из сказанного не объясняет, а продолжает прорубать дорогу к её разуму, или хотя бы к снисходительности.
– Как бы мне это не прискорбно было говорить, но такова уж действительность и правда, и я просто вынужден заметить вам на ваши неточности в обращении в мою сторону. Где вы решили и не пойми на каких-таких основаниях заметить мне, что я наложил в штаны. Тогда как моё пространственное положение в шпагат, практически не допускает всего того, что вы посмели себе выразить в мой адрес. Фактология в данном случае не та, и не допускает всего того, что вы тут решили в мою сторону придумать. – В общем, вполне обоснованно и аргументированно выразил свою позицию и взгляды Умник на то, что себе позволила утверждать Бодсюзу. И от Бодсюзу, если она человек логичный и с дисциплиной ума, сейчас следовало ждать признания своих ошибок. Но Бодсюзу видимо только внешне может предполагать в себе всю эту логичность, а так-то она ничего в себе из того, что в ней питал надежды Умник не имела, и как результат, Умник добился от неё прямо противоположной реакции.
– Что, большой умник?! – к невероятному удивлению Умника, Бодсюзу, так его спросив, вскользь дала ему понять, что он для неё лицо не в первый раз увиденное, а она о нём имеет какие-то представления. И Умник на волне этой взволнованности потерял в себя всякую осторожность и с блеском радости в лице согласно в ответ кивнул. Чего только и надо было Бодсюзу, тут же выведенную из себя в ярость, с которой она и обрушилась на Умника с помощью этой палки в руках.
И получил Умник не только по шее и по хребту, а он с приговоркой Бодсюзу: «Как тебе такое, Умник тут выискался?!», получал там и здесь, и куда только её палка дотянется. А Умнику ничего больше не остаётся, как только руками прикрывать себя. А отвечать на этот её вопрос, как он понимает, сейчас не предусматривается Бодсюзу. А вот как-нибудь потом, то в этом он не уверен – вряд ли ему захочется и нужно ли это будет, когда ответ на этот вопрос будет очевиден.
А между тем Бодсюзу проявляет столько силы воли и настырности в деле выпуска своего пара в сторону Умника, – вон как её припекло по причине неуравновешенных семейных отношений, – и она постепенно начинает выбивать в Умнике не только болевые ощущения, а в нём начинает формироваться ответная настырность, основанная на хватит уже и всему своя мера справедливости.
И вот когда Бодсюзу особенно достала палкой по хребту Умника, он не выдерживает больше молчаливо своего избиения, и из него громко прорывается возмущение его стойкости духа. – Легко бить безоружного!
Что неожиданно останавливает Бодсюзу, увидевшей в словах Умника прежде всего повод перевести дух, а уж затем то, что он хотел так за себя подумать – его справедливые доводы.
– А что тебе мешает мне ответить? – задаётся вопросом Бодсюзу, всем своим видом показывая, что она не понимает недовольства Умника. Кто как вроде не связан каким-то обязательством или обетом не отвечать насилием на насилие в свою сторону со стороны женщин. Я, мол, человек стойких и принципиальных убеждений, и считаю, что женское равноправие должно распространяться на все области их жизни и взаимоотношений с человеческой природой, и если мне в морду хотят вмазать, то и вы, будьте так уж логичны и последовательны, не ропщите на то, что и вам когда-нибудь туда же врежут из права на равноправие и равноценное распределение, как благ, так и неприятностей. А если я вам не врежу, то это будет считаться дискриминацией вас по полу.
Плюс Умник не связан верёвками по ногам и рукам, и тогда что всё это значит с его недовольной стороны. Вот о чём сейчас задаётся вопросом Бодсюзу. Ну а ловчить и хитрить, указывая на некие условности его пространственного положения в виде такой раскоряченности в шпагате, то раз он на него сел, то в чём тогда дело.
Но Умник, как оказывается, человек наикрепчайшей в себе вредности и недоступности женскому разумению, и ему все эти доводы ума Бодсюзу до одного места, и он заявляет следующее. – А разве по мне не видно?
И вот тут Бодсюзу, посмотрев ещё раз на Умника со стороны и объективно, чтобы потом у него не было причин утверждать того, что на него смотрели предумышленно и субъективно, то есть предрешённо, ловится на эту уловку Умника, которую он так умело вложил в свой ответ. Где он сыграл на чувствах и уверенности в себе Бодсюзу, которая должна была увидеть не само положение загнанного в тупик Умника, а то, что этого сморчка, она, волевая и сильная женщина, ни при каких раскладах не имеет права опасаться, – она его в любом случае согнёт в бараний рог, – и раз так, то почему бы не дать шанс этому сморчку на изменение своего положения всё равно в худшую сторону.
– Что ж, – говорит Бодсюзу, – хочешь, чтобы я увидела, то я увижу. – Здесь она убирает в сторону свою палку, и уперевшись взглядом в Умника, кто со своей стороны на неё смотрит немигающим взглядом, берёт и раз, хлопает перед собой в ладоши так, что отбивает пространство вокруг своих рук в пыль. Которая, окутав собой и Умника, вызывает в его носу до такой невозможности свербение, что он не может удержаться от того, чтобы со всей силы не чихнуть.
И так ему воодушевляюще и с подъёмом всего себя чуть ли не на ноги чихается, что когда он открывает свои глаза после этого вдохновляющего чиха, то не сразу своим глазам может поверить, обнаружив себя на одном уровне нахождения и стояния с Бодсюзу. И Умник с изумлением бросает взгляд на свои ноги, теперь находящиеся в вертикальном положении, затем с тем же восторгом смотрит на Бодсюзу, стоящую перед собой и с насмешкой на него смотрящую, и как бы её спрашивает: И как это так всё быстро вышло?
А вот у Бодсюзу на его счёт имеются другие планы, и она не собирается ему тут ничего объяснять, а она к нему обращается со своей издёвкой. – Ну теперь мы в равных условиях, как видишь. Так что можешь мне ответить, как того хотел. Я жду.
А Умник, когда перед ним так прямо встала ответственность за им сказанные слова, как-то в себе весь растерялся и в общем, не готов был симметрично и адекватно ответить Бодсюзу на то, что она в его сторону демонстрировала. И это притом, что в его плечах и в хребтине до сих пор отдаётся болевыми ощущениями вот такое паскудное отношение к нему этой Бодсюзу. Определённо заслуживающей для себя не только ударов тростниковой палкой по своей уже хребтине, чем в своё присутствие когда-то дома занимался со всей ответственностью главы дома и необходимостью не дать распуститься женскому нраву в Бодсюзу её супруг, сэнсей Якагама (у кого всё-таки не хватило стойкости и мастерства сэнсея, и он увлёкся саке), а раз гяру встала на путь воина, то есть той непреложной истины, какой следуют люди чести, самураи, то уж она на себя и за свой выбор затем пусть не пеняет, если будет получать по полной и без всякого смягчения удары судьбы по своему красивому лицу.
Ну а судя по тому, что Бодсюзу в своём личике ничего подобного из красоты не источала, то этот её выбор в сторону пути воина был уже давно сделан и не слишком удачно для неё, раз она оказалась так обезображена всеми этими ударами судьбы, что её супруг, сэнсей Якагама, не смог себе найти столько силы разума и воли, что решил утопить свою судьбу в чашке саке.
Но как бы всё в Бодсюзу не напрашивалось на то, чтобы себя превентивным кулачным ударом обезопасить от жестокости и ярости Бодсюзу, Умник, что за слюнтяй такой, явно отравленный современными тенденциями малохольности и странности своего поведения, не может никак решится на все эти ответные меры в её сторону. Ему, видишь ли, нужен повод или какая-нибудь веская причина со стороны Бодсюзу. И уж тогда он её взгреет, так взгреет.
А Бодсюзу, видимо, что-то подобное подозревает за Умником, и это её бесконечно радует и в лице над Умником надсмехает. – Тебе, как и всякому слабаку, нужен повод, чтобы женщину ударить. – Вот такую дерзость бросает в лицо Умнику эта самовольная и беззастенчивая на слова и на собственное бесстыжее по большей части дня поведение Бодсюзу, когда дома нет супруга, сэнсея Якагамы.
На что у Умника, со сжатыми в боль кулаках и перекосившегося в лице от досады на такой стервозный характер Бодсюзу, кого он уже уважал лишь за то, что она мать сэнсеев, нет почти слов, кроме этого последнего аргумента, после которого не приведи его господь к тому, к чему его безумная ярость может привести.
– А вот тут-то ты ошибаешься. – Говорит Умник. – В твоём случае мне не нужен повод, ты сама уже есть повод во всём своём корявом даже по местным традициям красоты лице. – А вот это уже было со стороны Умника ниже ватер линии и крайне обидно чуть ли не до слёз Бодсюзу. Но она сама виновата в том, что довела Умника до столь жестоких и крайних в её сторону слов.
Вот только Бодсюзу так не считает, как и в случае со своим супругом, сэнсеем Якагамой, кто свою страсть к саке оправдывает отсутствием семейного взаимопонимания и счастья, и так по мнению Бодсюзу во всём так себя ведут только с виду сэнсеи, тогда как на самом деле всё не так и стоит пнуть между ног этого самоназванного сэнсея, то от его хладнокровия и бесстрастия не останется ни следа, а одно только слезливое само неуважение. И Бодсюзу, будучи в курсе того знакового инструментария, с помощью которого сразу выявляется настоящий сэнсей, предпринимает в сторону Умника вот такого рода атаку на проверку его духа самурая – на его бусидо, что и есть сам дух самурая, его живое сердце, которое наделяет силой каждый его поступок. При этом надо понимать, что она атакует Умника не на прямую, а со свойственной свободному духу японской женщины иносказательностью, фатальной предсказуемостью и коварством.
– Благородный человек предъявляет требования к себе. Низкий человек – к другим. – Вот такую иносказательность бросает в лицо Умнику эта полная коварства и опасности Бодсюзу.
И у Умника появляются законные требования к Бодсюзу, пояснить свои слова и то, что она под ними подразумевает и имеет в виду. И Умник так их и говорит, без всякой этой восточной мудротени, чтобы человека запутать, а затем использовать в своих неблаговидных целях.
– Что всё это значит, Бодсюзу-сан? – спрашивает Умник.
А вот Бодсюзу-сан, совершенно не собирается прислушиваться к голосу разума, и она, несмотря на то, как к ней уважительно и по делу обратился Умник-сан, все эти его дипломатические посылы игнорирует и своим ответом ещё сильнее нагнетает и так уже хуже некуда обстановку. – Для начала то, что ты туп, как пробка от кувшина с саке. – Вот такое оскорбление бросает в лицо Умника Бодсюзу-сан. Из чего совсем не сложно сделать некоторые непреложные выводы насчёт такого остервенения в свою сторону Бодсюзу-сан.
Она, как ещё раз можно понять, не то что не нашла личного и тёплого счастья в объятиях сэнсея Якагамы, а он её сердце заморозил своей чёрствостью и равнодушием по отношению к ней, оставляя её переживать за него и замерзать одну в холодной квартире на Акинаве-стрит, разделяя себя и свою весёлость с залётными гейшами, и так сказать, через своё паскудное отношение к ней перекосил весь её разум и здравомыслие в сторону обвинения всего белого света в своей боли и неудачах на личном фронте.
И теперь она на весь белый свет смотрела через призму падлы сэнсея Якагамы, где она вместо того, чтобы разумно и обстоятельно во всём винить его, взяла себе за манеру во всём винить всякие стечения обстоятельств, олицетворением которых и выступают первые ей встречные люди, которые знать не знают подлеца сэнсея Якагаму, а Бодсюзу-сан уже их записала, как минимум в собутыльники сэнсея Якагамы: Всё вы одним саке мазаны, лёжа в канаве.
– Я, если хотите знать. – Со всей непреложной истиной и твёрдостью в голосе ответно вот это говорит Умник-сан. – Знать не знаю в чём держат саке и затем его разливают. О чём, как вы сами сейчас утрируя меня этими познаниями, преотлично осведомлены. И, пожалуй, не только теоретически, но и практически. Что, часто заливаете за воротник? – на этом своём вопросе Умник-сан делает неожиданный и странный выпад рукой к своему горлу, где он бьёт по нему открытым указательным пальцем и как бы фиксирует на этом своём действии внимание Бодсюзу-сан.
И сейчас отчётливо и ясно было сейчас доведено и донесено до её никчёмного против самурайского ума, что если она ещё будет тут пытаться из себя строить самостоятельную и волевую япону ж твою мать, то Умник-сан, как представитель гордого и только не в этом с ней случае великодушного самурайского сословия, не будет больше препятствовать неизбежности – не сношения с плеча ударом катаны её головы. Чего она всё это время их знакомства добивается и всё не может уняться, сколько бы убедительных и примирительных слов в её сторону не тратил, надо уже теперь признаться, великий мастер самурайского духа – бушидо, и меча мастера Хондзё Масамунэ, ронин Минамото.
А вот мать твоя женщина Бодсюзу-сан и отец её мужчина, и может даже видный и самурайского предела отваги и разума, так и не поймёт ронина Минамото, кем был Умник-сан, а она его понимает критически и по воле своего женского неблагоразумия, которое не может ей нашептать ничего разумного, а одну только глупость и похабщину при других, более остервенелых случаях.
И она увидела в этом знаке Умника для себя и для своего вздорного характера и головы, не просто угрозу, а прямолинейную угрозу для отсечения, и Бодсюзу-сан прямо, как с цепи сорвалась, начав выкрикивать в сторону Умника ниже ватер линии, цепляющие его как мужчину оскорбления, где медицинские термины и показания альтернативного его мышления, как микадо, были самыми для него мягкими.
На что Умник-сан посмотрит и смотрит с полным безразличием и хладнокровием, – он знает, чего стоит слово японы тётки, особенно во взбешённом состоянии, – а вот ронин Минамото, первое его я, в отличие от своего аватара, Умника-сана, как бы это сказать помягче и результативней для его умственной составляющей, в общем, считает, что слово самурая и ронина его ответвления не в самую худшую сторону по нравственным характеристикам, а по владению мечом то всяко лучше, непререкаемо и не обсуждается, в частности теми, чей быт и мирная жизнь защищается этим словом. И ронин Минамото не может не быть обескуражен вот такой истеричной и безалаберной с любой точки зрения выходкой в свою сторону со стороны Бодсюзу-сан, по какому-то допущению своего первобытного разума решавшая, что её слово имеет тут значение и поди что центральное.
Что не так совершенно, и ронин Минамото сейчас ей это, нет, не объяснит, – со стервозными и истеричными бабами разговоры не ведутся, это принципиальный вопрос и как показывает практика, без толку, – а поставит на своё место эту Бодсюзу-сан, ценности слов не знающей и ими пренебрегающей. И ронин Минамото, налившись крайней бледностью в лице (так самураи выражают особую озабоченность о людях пустяшных и кто им не нравится), чтобы значит, Бодсюзу-сан его с первого слова поняла и как знак этого понимания заткнулась, рывком из себя озвучивает следующее:
– Бодсюзу-сан! Сицурэй дэс га, мо: ити-до иттэ кудасаи.[17 - Извините, повторите, пожалуйста, ещё раз (яп.).]
И как по застывшему в одном немигающем положении виду Бодсюзу-сан понимается, то она сейчас находилась на верном пути к пониманию своего недостойного и безответственного поведения. Но проблеска разума Бодсюзу-сан хватило лишь на мгновение взмаха крыла бабочки, и она, набравшись сил с помощью глубокого вздоха, снова взялась за своё – за убеждение ронина Минамото в том, что его суждение о скверном нраве баб не имеет для себя исключений. И Бодсюзу-сан не понимает вежливого и наполненного крупицами здравомыслия языка самурая. А раз так и она продолжает портить тут воздух своими грязными ругательствами, то ронин Минамото не имеет права себя замалчивать, игнорируя своим хладнокровием это попустительство поведения со стороны Бодсюзу-сан, и он обязан-таки замолчать Бодсюзу-сан и прямо немедленно.
– Если ты, Бодсюзу-сан, сейчас же не заткнёшься, я тебе вот этим кулаком помогу это сделать. – Вот такое заявление делается со стороны Умника-сана, кто используется ронином Минамото в самых сложных для себя случаях (пачкать руки самурая он не хочет).
И Бодсюзу-сан вновь на мгновение приведена в чувства. Но только на мгновение, где за этим следует её вызов Умнику. – А вот и скажу. И говорю! – С такой брезгливой неприязнью посмотрела на Умника Бодсюзу-сан сейчас, что у того руки самовольно сжались в кулаки и он даже рефлексивно дёрнулся в её сторону, чтобы, конечно, только попугать эту самонадеянность в лице Бодсюзу-сан.
И только Умник-сан всё это в себе невольно продемонстрировал, как со стороны Бодсюзу-сан следует немедленная реакция – она бросает взгляд на одного из её нарциссов, кто не сводит своего взгляда с неё и имеет в виду всю складывающую вокруг себя ситуацию, затем с ним, как понял Умник, быстро перемигивается, и чтобы значит, сразу ему (Умнику) голову задурить и подбить на что-то от себя неожидаемое, начинает наклонять с вытяжкой свою голову в сторону одного из нарциссов. Что само по себе захватывает всё внимание Умника, и забывшего о своём нападении на Бодсюзу-сан, и он начинает осознавать своей головой, что она вслед за головой Бодсюзу-сан начинает в сторону наклоняться, а точнее начинает подгибаться под волю Бодсюзу-сан, решившей его таким гипнотическим, основанным на стадном чувстве, образом нагнуть.
Умник-сан, естественно, делает попытку выбраться из такого своего положения подчинения Бодсюзу-сан. Но у него ничего из этого не получается. И не получится, как ему даёт понять Бодсюзу-сан, с насмешкой на него посмотревшей. После чего она переводит взгляд на нарцисса, и своим кивком как бы даёт ему отмашку для своих действий в сторону Умника.
Умник, естественно, хотел бы посмотреть, что этот самовлюблённый сопляк ему может противопоставить. Правда, совсем не так, как это в тот же момент произошло с ним, выгнув во всём теле вслед за ложкой в руках нарцисса в удивительный трапециевидный изгиб. В этой невозможно неудобной и странной позиции, без своего, по всем статьям должного падения, Умник фиксируется и как им понимается, не для того, чтобы он собой в очередной раз восхитился (вот как я могу), а для того, чтобы он осознал свою никчёмность и песчиннятость перед вселенским разумом и его идейными продолжателями, в данном случае нарциссами, кто возвёл себя в такой ранг понимания.
И как сейчас из своего выгнутого положения Умник видит, то его физическое положение в пространстве полностью тождественно тому, во что вошла в своём изгибе ложка в руках нарцисса. Но не это сейчас главное, что замечает Умник. А он начинает прямо всем своим телом чувствовать, что его тело начинает обратный отсчёт в деле своего изгиба, который идёт в полном соответствии с выворачиванием ложки в руках нарцисса. И куда, и в какую сторону начинает нагибаться черпак ложки, то туда и он послушно начинает изворачиваться, как бы он не пытался противостоять этому своему верчению.
На что с огромным удовольствием и насмешкой смотрит Бодсюзу-сан, и как без того, чтобы не использовать это своё выигрышное положение. – Ну и что теперь ты скажешь, сукин-сан. – С вот такой поддёвкой и насмешкой обращается Бодсюзу-сан к Умнику.
А у Умника, и так голова идёт кругом от такого своего верчения по кругу вслед за ложкой нарцисса, так что от него разумного ответа вряд ли стоит ожидать. Да и не такой он сейчас дурак, чтобы усугублять своё, итак не самое простое положение каким-нибудь пустым себя храбрением, или невоздержанным словом. На которое тут же последует ответная реакция со стороны нарцисса, кто обязательно загнёт его в такую конструкционную модель, что ему потом будет даже перед собой стыдно, когда он будет припоминать и не понимать, что это тогда такое было и разве так можно.
При этом и молчать Умник считает не самым разумным поведением. Эта Бодсюзу-сан обязательно прикопается к этому его молчанию, заявив, что она прекрасно осведомлена о том, что люди думают в таких неприличных для себя положениях, и ему, Умнику, прежде всего должно быть стыдно за такие пошлые подробности, которые он себе позволяет отпускать в её адрес. Ну а чтобы он больше так неоправданно негативно не думал в её сторону, то тебе, гад, придётся ещё не так изогнуться и повертеться.
– Всё осознал, не буду врать, не скажу. – Говорит Умник. – Но как мне думается, то для продолжения нашего разговора в конструктивном ключе, было бы логичней и лучше, если бы вы вернули всё на место.
– Вот как. – С долей удивления говорит Бодсюзу-сан, посмотрев внимательно на Умника. – А ты этого точно хочешь? – спрашивает она.
А Умник, видимо по той лишь причине, что он в голове закружился, без всякой осторожности воспринял этот её вопрос, и со всей свойственной себе и в самое обычное время беспечностью и простотой, даёт ответ согласия.
– Ну тогда ладно. – Говорит Бодсюзу-сан, бросая взгляд на нарцисса. Тот ничего не имеет против того, чтобы вернуть свою ложку в прежнее положение, куда вслед за ней возвращается и Умник, выпрямляясь. Но только он собрался себя протянуть в теле, как Бодсюзу-сан со всей резкостью хлопает в свои ладоши, и… И Умник без всякого со своей стороны подтягивания прямо вбивается в свою шпагатную раскоряку. И чёрт вас всех и меня прежде всего побрал, ничего кроме вот такой вымученности в своём лице противопоставить этому своему положению не может.
