Кончина века. Роман

скачать книгу бесплатно

Кончина века. Роман
Андрей Сонин

Действие книги происходит в конце XX века в Москве и во Франции. Это – история одной семьи, рассказ о сложных взаимоотношениях между людьми. Книга содержит нецензурную брань.

Кончина века

Роман

Андрей Сонин

«…какой признак Твоего пришествия и кончины века?»

    Матфей, 24:3

Париж, 1998—1999 гг.

Вторая редакция – Москва, 2015—2016 гг.

Третья редакция – Москва, 2018—2021 гг.

© Андрей Сонин, 2021

ISBN 978-5-0053-0451-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Бурлит

огромный

город.

Но в той квартире, на втором этаже изящного, старого дома, затерявшегося среди лабиринтов московских переулков, всегда царит непоколебимая, пропылённая тишина. Только на кухне маятник настенных часов-xодиков неумолимо отмеряет бег времени.

Столько лет уже прошло, но в их комнате всё осталось неизменным: письменный стол у окна, детский диванчик, шкафчик с игрушками, двуспальная кровать, напольные колонки, футляр со скрипкой, пылящийся наверху, на серванте. И даже семейная фотография, сделанная в тот морозный январский день на Красной площади, по-прежнему стояла на полке книжного шкафа, – застеклённая, в тонкой металлической рамке.

За окном, как всегда, невзирая на смену людей и исторических событий, виднелись боярские белокаменные палаты, – сегодня омытые мягко-розовым, ласковым светом летнего дня.

Он взял с книжной полки толстую общую тетрадь – дневник жены – и раскрыл её… В то же мгновение он услышал, вернее, ощутил каждым закоулком своего тела, как по длинному коридору пустой квартиры, за притворённой дверью комнаты застучала копытами мчащаяся во весь аллюр рать многоглавых, многорогих и многоногих свирепых животных.

Теперь он точно знал, что это снова был признак, но чего – не мог понять. Не было в душе и страха. Он чувствовал, что конец его придёт не сейчас и не так.

И воспоминания, собираясь из мелких и разрозненных кусочков в одно единое и мощное целое, – как осколки разбитого зеркала в фильме, прокручиваемом в обратном направлении, – понесли его назад всё быстрее и быстрее.

Часть первая

I

Москва конца двадцатого века, горбачёвские времена.

Неслышно подкралась осень и раздождилась, разлилась лужами по площадям, улицам и переулкам. Холодная вода забирается за воротники одежды и борта обуви прохожих, а, гулко пролетающие мимо стальные туши машин, обдают с головы до ног липкой грязью.

«Противно, – хорошо бы уйти в тепло, уют, – не слышать больше воя ветра, сидеть в глубоком, мягком кресле где-нибудь в средневековом замке у жаркого огня камина, закутавши ноги в ворсистый шотландский плед. Мечты. Вместо замка приходиться довольствоваться пятнадцатиметровой комнатой, греться, сидя на жёстком, поскрипывающем стуле, около батареи и смотреть на мелькающий экран телевизора „Горизонт“, заменяющий каминное пламя. Вдобавок, часто тёща не даёт покоя со своей „Краткой историей жизни“». Примерно так думал новоиспечённый кандидат физико-математических наук Вася Васечкин – худой, немного ссутулившийся субъект, лет около тридцати, в мокрой нейлоновой куртке с надвинутым на лоб капюшоном и в запотевших очках, шедший пешком промозглым вечером, от станции метро «Бауманская» на приём к своему психотерапевту.

А ещё Вася думал о том, что всё, что могло случиться в его жизни, уже произошло, и, что всегда и неизменно скучно будет повторяться одно и то же: работа, жена с сыном, Томочка, тёща, а летом – дача.

* * *

Васечкин был женат, ещё со студенческих лет, на миниатюрной шатенке Вике – аспирантке-социологе, выпускнице экономического факультета МГУ. Молодые супруги заимели уже сынишку – семилетнего первоклашку Антошу, – толстенького, розового, с жёстким, золотистым ёжиком волосиков на круглой головке. Антоша был, по его же собственному выражению, «мальчик, хороший, сделан из кожи».

Семья Васечкиных занимала уже упомянутую пятнадцатиметровую комнату в довольно приличной трёхкомнатной квартире, с высоченными лепными потолками. Квартира располагалась в полностью отреставрированном красивом, кирпичном доме, построенном в стиле «Модерн» в начале двадцатого века небезызвестным польским архитектором паном Сморчковским. Дом стоял в тихом переулке неподалёку от Меньшиковой башни. Окна комнаты Васечкиных выходили во двор, на изящные белокаменные палаты семнадцатого века, – живописные в любое время года, но особенно по сказочному смотревшимися зимними вечерами на фоне демонически искрящегося в фонарном свете снега.

Кроме семьи Васечкиных квартиру населяло ещё двое жильцов. Самую большую комнату – весьма шикарно меблированную столовую, содержащую среди прочего роскошный старинный рояль (однако, со сломанной декой), – занимала младшая сестра Вики Томочка – аспирантка-первогодка географического факультета МГУ. Эта довольно томная и немножко ленивая барышня, любила при любой возможности поваляться среди груд подушек на своём импортном двуспальном канапе. В третьей, крохотной комнатушке (площадью, не превышавшей десяти квадратных метров) обитала мама Вики и Томочки, то есть Васина тёща, – Таисия Петровна. Суховатая, жилистая пенсионерка с крашеным в ядовито-рыжий цвет пучком жиденьких волосиков и полным ртом золотых зубов прошла через множество жизненных испытаний и обладала исключительной, воистину нечеловеческой энергией. Её Таисия Петровна в настоящее время употребляла на постройку кирпичной дачи на садовом участке в шесть соток, приобретённом в сотне километрах от Москвы.

По соседству, на той же лестничной клетке, в двухкомнатной квартире жили старшая дочь Таисии Петровны Рита, с мужем Ваней Мышонкиным, дочкой Светочкой, девяти лет, и пушистой, полосатой кошкой Лариской. Болтливая и подвижная Рита также, как и Вика, закончила экономический факультет МГУ и работала главным бухгалтером на оборонном предприятии – «почтовом ящике» (п/я). Ваня, её муж, – полная Ритина противоположность по характеру, – молчаливый и замкнутый уроженец северной, беломорской деревни Ухта, также экономист по образованию, занимал в том же п/я должность начальника отдела кадров.

* * *

Почти весь год Васечкин проводил в московской квартире в окружении Вики, Антоши, Томочки и Таисии Петровны. Однако летом Антошу отправляли на дачу, для того, чтобы он дышал свежим воздухом. И Вика, и Вася находились там с сыном поочерёдно.

Дачный дом с садовым участком были приобретены Васиным дедушкой Павлом Васильевичем – пенсионером весьма внушительной, стокилограммовой комплекции, ветераном Коммунистической партии, – в природно-симпатичном, тихом уголке – дачном посёлке Перепёлкино, километрах в сорока от Москвы.

Становясь старше, Васечкин всё больше любил природу, и дача являлась для него каждое лето небольшой отдушиной, позволяющей забыть хоть ненадолго раскалённую сутолоку города, смог и гарь выхлопных газов.

Действительно, как сладостно идти по-летнему, изрезанному причудливыми солнечными лучами и испускающему миллионы живительных ароматов, лесу! Или валяться с книжечкой в гамаке, закреплённом между двух мощных сосен, среди яблоневых деревьев и кустов смородины на дачном участке! Или окунуться в жаркий летний день в прохладную глубину пруда и плыть к противоположному берегу, где на изумрудном лугу пожёвывают сочную траву пятнистые коровы!

Однако так много отрицательных факторов отбивало у Васи охоту ездить на дачу!

Прежде всего, это была электричка. Вы знаете, что представляет собой электричка? Особенно в жаркий летний выходной? Люди стоят битком – не протиснуться. Толстые тётки изнемогают от жары, и вонючий пот капает с них на вашу одежду; а от мужиков разит стойким перегаром. Маленькие дети плачут, а четвероногие друзья зычно подвывают им и лают. Вдобавок, поезд идёт медленно, и на каждой остановке народ всё набивается, преумножая и без того избыточное давление. Атмосфера, в результате, складывается, прямо сказать, неблагоприятная.

Да и на даче обстановка тоже желала лучшего. Всем заправляли там сестра Васиной мамы тётя Поля – полная, бессемейная дама с толсто-стекольными очками, биолог-вирусолог по профессии, и уже упомянутый дедушка Паша, её отец. Оба они были заядлыми огородниками. Однако телесная комплекция и изрядный возраст мешали им достигнуть желанной небывало рекордной урожайности на дачном участке. Поэтому они настойчиво просили Васю то вскопать грядки, то полить садовые растения, то собрать ягоды с кустов колючей облепихи… А иногда даже они хотели, чтобы он затащил на участок (с помощью тачки) доставленные из районного центра на грузовике и вываленные в кучу за калиткой кирпичи, песок или навоз. Наш герой же терпеть не мог садово-огородной работы и предпочитал проводить дачное время в прогулках, занятиях спортом и прочих видах культурного отдыха.

Вдобавок, обычно уже во второй половине лета на даче поселялись и Васины родители. Его мама, Флора Павловна, химик по образованию, мало проработала из-за слабого здоровья (испорченного, как говорят, облучением ураном в химической лаборатории в самом начале её карьеры), получала небольшую пенсию по инвалидности и сильно скучала от вынужденного сидения дома. Со временем в ней развилось хроническое беспокойство за всех членов семейства и, в особенности, за Антошу и Васю. Она вечно ходила по Васиным пятам, донимая его своими страхами. Опасения нервозной женщины касались в основном здоровья внука и правильности его воспитания. Иногда Вася уставал от монотонных маминых причитаний и отвечал ей грубо, а у Флоры Павловны от этого повышалось кровяное давление, – случался так называемый криз, – и она залегала на несколько дней в постель. Васин папа, Владимир Петрович, – маститый профессор-физик, направивший по своим стопам и своё единственное чадо, всегда очень нервничал при виде занемогшей супруги и кричал на Васю срывающимся тенором: «Жопа, опять мать уложил, опять мать уморил!»

Да и комфорт на даче был, прямо скажем, весьма далёк от совершенства. Деревянный дом отапливался (только на первом этаже) печкой, которую перед сном гасили во избежание утечки ядовитого угарного газа. Если ночь выдавалась прохладной, то к утру комнаты остужались, и становилось нестерпимо сыро. Водопровод в доме отсутствовал, и воду приходилось таскать вёдрами из колодца. Мыться можно было только в переносном душе, который устанавливался в наиболее солнечном месте дачного участка. Вода в баке душа за день нагревалась на свету.

Но самым главным неудобством с точки зрения Васечкина было отсутствие канализации. Грубо сколоченный из необструганных досок сортир, – если вообще можно применить это благородное и приятное для слуха название к столь пошлому сооружению, – находился около забора, в углу садового участка. Чтобы пройти туда вечером, когда было темно, приходилось брать с собой карманный фонарик, так как участок не освещался.

Внутри сортир имел круглое отверстие, диаметром с габаритный зад, проделанное в дощатом полу. Над этим импровизированным толчком приходилось сидеть в неудобной позе, на корточках; и свирепые комары, тучами парящие в узком сортирном пространстве, всегда с жадностью впивались в оголённые «биологические» (по образному выражению Васиного деда) места.

Под отверстием, в земле, была вырыта яма, в которой стояло большое, оцинкованное ведро. Ведро постепенно наполнялось испражнениями, – так, что каждую неделю было необходимо нести его опустошать в деревянный компостный ящик, громоздившийся в противоположном углу участка.

Компост из ящика использовался для удобрения фруктово-овощных посадок; и тётя Полина всегда очень сердилась на Васю, когда находила в навозе использованные презервативы, которые «не перегнивали». Да, Васечкин имел привычку бросать иногда презервативы в туалетное ведро.

Нашему герою нередко приходилось осуществлять общественно-полезное, санитарное мероприятие по выносу сортирного ведра. Ведро распускало по жаркому, летнему воздуху головокружительный аромат и было чудовищно тяжёлым. Последнее обстоятельство всегда наводило любознательного физика на глубокие, научные размышления: «Действительно, говно не тонет, а значит, – оно легче воды. Следовательно, ведро с говном не может столько весить… Парадокс!»

* * *

Посещение психотерапевта было весьма кстати, так как на душе у Васи в этот вечер, несмотря на то, что была суббота – нерабочий день – стояла какая-то скверность. Наверное, от плохой погоды. И это неудивительно, герой наш относился к породе людей, называемых «метеопатами». Проплывёт, бывало, по жидко-голубому московскому небу серенькая дождевая тучка, и в Васиной душе прокрадётся некая лёгкая тень. А уж если всё небо обложило, – так и на душе становится также нестерпимо пасмурно.

В силу того, что Москва, как известно, не особо балует своих обитателей хорошей погодой, Вася иногда довольно надолго впадал в уныние. Тогда его посещал рой мрачных мыслей и страхов: чаще всего он начинал панически бояться покончить жизнь самоубийством. Например, каждый раз, когда наш герой проходил по высокому Большому каменному мосту через Москва-реку, напротив серой громады «Дома на набережной», где в соседних подъездах жили его родители и тётя Поля с дедушкой Пашей, ему казалось, что какая-то неведомая внутренняя сила прямо-таки подталкивает его броситься вниз, в чёрную воду. Так что Васечкин опасался переходить через реки по мостам, не любил он также посещать квартиры, расположенные на этажах выше второго (сам он жил на втором) и прятал подальше всякие острые предметы – особенно ножи и бритвы. Будучи вдобавок порядочным занудой, Вася донимал своими опасениями супругу Вику.

II

Маститый психотерапевт – Иван Люциферович Кубышка – довольно успешно помогал Васечкину преодолевать уныние. К этому врачу Вася ходил на сеансы релаксации примерно раз в две недели. За каждый приём Иван Люциферович брал с нашего зануды по два червонца, сумму по тем временам немалую. Благо, деньги на психотерапию щедро отстёгивал Васин отец.

Доктор Кубышка наружностью весьма соответствовал носимой им фамилии. Это был розовощёкий, немного плешивый толстячок предпенсионного возраста, с бочкообразным телом: то есть широким в талии и плавно сужающимся к голове и ногам. Вертикальные, чёрные полосы безупречно-отутюженного шерстяного костюма и шёлкового галстука, носимых Иваном Люциферовичем, ещё более подчёркивали бочкообразность его фигуры.

Психотерапевт занимал роскошно-обставленную кожаной и красного дерева мебелью двухкомнатную квартиру на самом верхнем (девятом) этаже нового кирпичного дома «улучшенной планировки», неподалёку от собора в Елохове.

* * *

Во время первого приёма доктор Кубышка усадил нашего героя в мягкое кресло с чёрной кожаной обивкой, а сам поместился напротив, на резном стуле, за другим концом необъятного письменного стола. Дело было вечером – доктор всегда принимал на дому в это время, так как днём работал в психиатрической клинике. Массивная настольная лампа в розовом абажуре, разливала над столом тёплый свет, оттенявший румянец пухлого психотерапевта.

Выслушав жалобы Васечкина и его мнительные предположения о том, что он, по-видимому, страдает шизофренией или маниакально-депрессивным психозом – МДП (по-современному – биполярным расстройством), психотерапевт стал задавать своему пациенту массу, казалось бы, ничем не связанных с его недугом вопросов. Например, он интересовался нравится ли Васе его работа, как он ощущает себя в семье, имеет ли сексуальные желания и удаётся ли ему их удовлетворять, нравится ли ему музыка и какая, какой живописи отдаёт предпочтение, каких авторов любит читать, верит ли в бога, ходит ли в церковь и так далее, и тому подобное…

Кубышка внезапно умолк и уставился неподвижными, зеленоватыми глазами на Васю из-под зловеще-поблёскивающих стёклышек очков. В это мгновение с Иваном Люциферовичем произошла некоторая трансформация. Но, скорее всего, вовсе ничего не случилось, а нервному Васечкину просто показалось, что сидящий перед ним доктор вдруг потерял свой румянец и даже позеленел. В тот же момент (в глазах нашего героя) доктор заметно вырос, – почти до потолка, и его бочкообразное тело приняло бутылкообразную форму, то есть сильно расширилось в области ног и талии и заметно сузилось в районе плеч и головы. При этом зеленоватые глаза Кубышки слились в одно целое с линзами очков и остекленели, а, ставший нестерпимо жёстким, взгляд их резанул Васю, как два острых бутылочных осколка. Затем, вдруг, бутылкообразный доктор резко вскочил со стула, быстро обогнув письменный стол, подлетел к Васе, крепко схватил своего сильно опешившего пациента за плечи и поволок к окну. Распахнув окно, через которое в комнату тут же ворвался ледяной воздух (дело было зимой), Кубышка скомандовал замогильным голосом: «Даю вам одну минуту и прекрасный шанс покончить с собой. Прыгайте быстренько вниз. Девятый этаж – вы точно разобьётесь!»

Нашему герою прыгать вниз почему-то совсем не хотелось, о чём он тут же дал знать доктору.

– Ну, вот видите, – вы никогда не покончите жизнь самоубийством. В вас не проникла ещё безысходность, – уже мягко-вкрадчиво проворковал Иван Люциферович, быстро принимая на Васиных глазах свои прежние приятное бочкообразное обличие и здоровый румянец; и затараторил, не давая Васечкину вставить ни слова: «С точки зрения психики Вы – совершенно нормальный человек, критически оценивающий своё поведение. Ни о какой шизофрении и психозах не может быть и речи. Это не более чем страх. Ставлю диагноз: у вас невроз навязчивых страхов, или, другими словами, вы обладаете болезненно-мнительным характером. То, что вы реагируете на погоду, – тоже вполне закономерно: плохая погода – плохое настроение, хорошая погода – хорошее настроение. Вам, молодой человек, будет очень полезно провести серию сеансов релаксации. Не знаю, сколько потребуется сеансов, чтобы вывести вас из нынешнего меланхолического состояния. Возможно, много… Навязчивые страхи – штука упорная, следует найти к ним подход, выработать правильное отношение с вашей стороны. Я так же выпишу вам антидепрессанты. Их нужно будет принимать в небольших дозах, так как я также нахожу у вас и очень-очень лёгонькую невротическую депрессию».

* * *

Вот так и начал Вася заниматься релаксацией. Сеанс проходил примерно следующим образом: после вступительной беседы, имевшей целью выработать у нашего героя правильный подход к навязчивым страхам, доктор Кубышка заваривал для своего пациента горьковатый успокоительный травяной настой, кофейную чашечку которого Васечкин всегда выпивал с большим удовольствием. Далее, психотерапевт укладывал Васю на спину, на удобное, широкое канапе и накрывал его до самого подбородка мягким, ворсистым шерстяным пледом, а ноги ещё укутывал сверху стёганым пуховым одеялом.

Затем Иван Люциферович гасил в комнате свет, оставляя зажжённой лишь настольную лампу, и начинал психотерапевтическое словесное внушение. Он накладывал свои тёплые, пухлые руки на Васин лоб и мурлыкал вкрадчивым, бархатным шёпотом: «Ваши глаза закрыты, веки тяжёлые, глазные яблоки расслаблены. Внутренним взором вы фиксируете какую-либо приятную картину – это может быть: цифра двенадцать на циферблате часов, излучина реки, берег моря. Ваше лицо тёплое и спокойное, расслаблены жевательные мышцы, нижняя челюсть слегка отвисает, как у пассажира, дремлющего в электричке, язык прижимается к верхним дёснам… Маска расслабления лица. Она приносит вам удовлетворение и покой. Далее расслабление распространяются по всему телу: расслаблены шея, плечи, руки. Расслабленная мускулатура теплее и тяжелее, чем не расслабленная. Вы ощущаете тепло и тяжесть в руках, тепло распространяется по груди, вниз живота и к ногам. Ваши ноги становятся тёплыми и тяжёлыми. Тепло и тяжесть во всём теле, полное расслабление. Полный покой. Вы находитесь в состоянии лечебного покоя. В таком состоянии организм сам себя лечит; в кровь в оптимальном количестве поступают лекарственные вещества и гормоны. Ваше настроение улучшается, вы хорошо себя чувствуете, легко и спокойно. Хорошо себя чувствуете; все ваши отрицательные мысли, страхи и эмоции уходят».

Затем доктор примерно на полчаса выходил из комнаты, оставляя Васю лежать в состоянии лечебного покоя. Приятно было так валяться, расслабившись в тепле, – особенно поздней осенью или зимой, когда за окном свистел ледяной ветер, и лил дождь; или белыми, искристыми столбами шла метель. Иногда даже Васечкин засыпал.

* * *

Возвращаясь через полчаса, Кубышка бодро выводил нашего героя из блаженно-покойного состояния словами: «Наш сеанс релаксации подходит к концу. Я считаю до десяти. На счёт десять вы бодро встаёте с постели, – свежий, отдохнувший и в прекрасном настроении!»

Действительно, после каждого такого сеанса моральное самочувствие Васечкина заметно улучшалось, и мрачные мысли отходили куда-то на второй план. Он в отличном расположении духа возвращался домой, бодро шагая по плохо освещённым московским улицам – и в хорошую погоду, и, когда холодный дождь заливал за воротник, или сверкающие снежные вихри обжигали лицо. Однако приобретённое состояние эйфории довольно быстро (обычно уже следующим утром) покидало Васю.

Кубышка часто говорил своему пациенту, что тот не может выйти из невроза из-за того, что слишком много внимания уделяет собственной персоне.

– Надо переключить ваше внимание на кого-нибудь или на что-нибудь другое, – внушал психотерапевт. – Вот посмотрите, например, по-настоящему творческие люди (известные учёные, художники, писатели) легче переносят нервные расстройства (порой им свойственные), потому что всё время заняты, увлечены своей работой. У них просто нет времени для самоанализа. Если вас не захватывает работа, найдите себе другую сферу концентрации внимания: отправляйтесь в путешествие или заведите любовницу. Кстати, о любовницах… сколько лет вашей супруге?

– Она на два года моложе меня, – отвечал Васечкин.

– Ну вот, видите, – вы живёте почти со своей ровесницей, – так же, как и я – старик и жена у меня – старуха. Найдите себе молодую бабу, лет восемнадцати, это и вас омолодит. По себе сужу, – чем становлюсь старше, тем более тянет на молодух. Вот в последнее время уже совсем докатился, – девчонки-студентки, которые приходят на практику к нам в больницу, стали нравиться.

И психотерапевт подмигнул нашему герою снова ставшим на секунду бутылочным глазом.

III

Доктор Кубышка был не совсем прав. Работа, по большей части, увлекала Васечкина, однако, временами (достаточно редко) могла вселять в него и полное равнодушие, и даже отвращение. Ничего удивительного – творческие кризисы случаются со всеми мыслящими натурами (к коим причислял себя Вася)!

Наш герой состоял на должности научного сотрудника в лаборатории, занимающейся жидкими кристаллами, в довольно крупном исследовательском центре Академии наук – Кристаллологическом институте, директор которого – академик Моисей Абрамович Шмайдерович – был хорошим знакомым Васиного отца. Научным руководителем диссертации Васечкина являлся сам заведующий лабораторией (или, короче, «завлаб») профессор Никита Никитич Чесноков, флегматичного вида, полный, лысоватый мужчина лет пятидесяти, – на половину русский, а на половину чукча. Он одевался чаще всего в потёртую, чёрную кожаную куртку и засаленные, мятые брюки, и всегда носил очки с жёлтыми, круглыми стёклами, в тонкой стальной оправе, скрывающие его несколько выпирающие скулы и слегка раскосые глаза. Говорили, что Чесноков сильно талантлив, поэтому было не случайно то, что в своё время (лет двадцать назад) академик Шмайдерович пригласил его к себе в институт из провинциального университета на севере России.

После защиты Васечкин продолжал работать вместе с Никитой Никитичем и опубликовал в соавторстве с ним несколько статей в солидных научных журналах по материалам своей диссертации. Писал, статьи, конечно, Вася, а профессор Чесноков только бегло проглядывал текст и изредка делал изгрызенным красным карандашом кое-какие поправки на полях. Действительно, Чесноков мало вмешивался в кухню лабораторных исследований, предоставляя двум десяткам своих сотрудников относительную творческую свободу; а сам занимался литературной деятельностью – писал очередную монографию.

Люди, долго проработавшие с Никитой Никитичем, также знали, что тот не любит учёных разговоров, поэтому старались не слишком донимать его научными вопросами. Однако зелёные, молоденькие аспиранты и, особенно, аспиранточки часто попадали впросак, прося маститого профессора объяснить им что-нибудь по науке. В таком случае Чесноков сначала внимательно выслушивал вопрос, а потом обычно лаконично отвечал: «Читайте меня», что означало, что он советует заглянуть в свою бессмертную книгу «Что такое жидкие кристаллы?» Считалось, что таким способом он стимулирует у молодёжи творческую самостоятельность.

Никита Никитич очень любил выпить, и, можно даже сказать, был настоящим алкоголиком. Приходя утром в свой лабораторный кабинет и садясь за массивный, дубовый письменный стол, покрытый толстым куском плексигласа, он тут же извлекал из небольшого стального сейфа объёмистую колбу со спиртом и наливал себе полный стограммовый мерный стаканчик. Приняв одним махом, не закусывая, отмеренную дозу алкоголя, Чесноков сразу взбадривался и мог уже, как он сам говорил, «творить целый день». Женский персонал лаборатории – существа сердобольные – считали, что Никита Никитич начал пить после трагической смерти своей первой жены, которая страдала психическим расстройством и повесилась на бельевой верёвке в ванной комнате. Тому уже минуло больше десяти лет, и теперь профессор был женат во второй раз на тихой провинциальной женщине, много моложе его, с которой вместе воспитывал свою дочку от первого брака – тринадцатилетнюю Катю. Мужики же (особенно те, кто давно работал с профессором и знал его ещё по северному городку) утверждали, что Чесноков заливал смолоду, – от избытка таланта, – и, возможно, этим и свёл свою первую жену в могилу.

Никита Никитич обладал ещё одной весьма характерной особенностью, заслуживающей, по-видимому, упоминания. Он считал (и это, впрочем, было совсем не так уж далеко от истины), что в Кристаллологическом институте, да и во всех других академических заведениях царит засилье евреев. Причём евреи всегда занимают все самые лучшие и высокооплачиваемые должности. Справедливости ради нужно отметить, что в его лаборатории был всего один явный еврей – Рабинович, – что, конечно, являлось исключением из правила.

Профессору Чеснокову доминирование в академической науке представителей библейской национальности крайне не нравилось, и он в меру своих сил старался привлечь общественное мнение к этому неприятному для него явлению. С этой целью Никита Никитич завёл специальный блокнот, который хранил в сейфе вместе с колбой со спиртом. В этот блокнот профессор заносил все доходившие до него сведение о евреях своего института. Так, например, ему удалось вывести на чистую воду доктора физико-математических наук Ивана Ивановича Иванова, заведующего лабораторией кристаллоакустики. Казалось бы, что обладатель таких совсем невинных имени, отчества и фамилии должен, несомненно, являться русским. Действительно, Иванов был русским – из крестьян Воронежской области. Однако Никите Никитичу (неизвестно, каким образом) удалось выяснить, что отец Ивана Иваныча умер, когда будущий завлаб был ещё ребёнком. Мать вскоре вышла замуж во второй раз за Шмуля Исааковича Гуревича, верного сиониста. Таким образом, маленький Ваня был воспитан в еврейских традициях, поэтому и сам являлся евреем. Действительно, Никита Никитич часто говорил, что «еврей – это не столько национальность, сколько свойство натуры».

Проведённые профессором Чесноковым исследования убедительно показали, что он был единственным русским завлабом в Кристаллологическом институте.

* * *

Кроме Никиты Никитича, нашего героя в лаборатории окружали и другие незаурядные и яркие личности. И – это совсем неудивительно, – в науке таланты не редкость!

Вот, например, два интересных человека, которых профессор Чесноков привёз с собой в Москву из родной захолустной провинции: ведущий научный сотрудник Казимир Леонардович Шеховский и старший научный сотрудник Пахом Пахомыч Тамбуренко.

Казимир Леонардович – шустрый и энергичный обрусевший поляк – был одногодком, большим приятелем и правой рукой профессора Чеснокова. Шеховский пил уже точно от избытка таланта, никаких других причин для пьянства у него, как было всем известно, не имелось. Раньше, получая в институтской кассе зарплату, он не доносил её до своей семьи и, в результате, как правило, на несколько дней куда-то исчезал (не было его ни на работе, ни дома); хотя он всегда потом появлялся в отличной моральной и физической форме. В последнее время, однако, жена Казимира Леонардовича держала его в сухом теле. Договорилась с бухгалтерией института и стала получать мужнин заработок к себе на сберкнижку. От такого исхода дела Шеховский всё больше и больше грустнел, и научное вдохновение его стало было иссякать; однако, Никита Никитич друга в беде не оставил и начал каждое утро выдавать ему из своей заветной (никогда не пустеющей) колбы такую же, как и себе, стограммовую порцию живительной влаги. В результате всё пошло к лучшему: Казимир Леонардович уже больше не исчезал, да и вдохновение к нему потихоньку вернулось.

Пахом Пахомыч Тамбуренко – довольно болтливый и очень тощий хохол, лет сорока пяти – тоже был алкоголиком и также был удостоен чести пить из профессорской колбы; а, выпив, боялся идти домой, где его ждали жена с дочкой, – поэтому часто засиживался в лаборатории допоздна и выдавал порой из-за этого выдающиеся научные результаты.

Большим другом Тамбуренко был лабораторный техник, тридцатилетний Федя Коньков, пивший умеренно и, преимущественно, пиво, – до двенадцати полулитровых бутылок «Жигулёвского» в выходной или праздничный день. На все руки мастер, да, вдобавок к тому, ещё и философ, Федя считал, что в жизни всё предначертано заранее, и, что каждого из нас «где-нибудь за уголком тихонько поджидает свой пиздец», то есть был фаталистом. Согласно Феде, – так как пиздец всё равно неотвратимо наступит, следует жить себе тихо, заниматься своим делом и не волноваться. Непоколебимое спокойствие этому лабораторному мыслителю приносило не только дело, то есть научно-техническая работа, но и хобби – на своём дачном участке он разводил огромные помидоры всевозможных форм и окрасок. Фединой гордостью был выведенный им сорт чёрных томатов в форме крупных (сантиметров двадцати в длину и сантиметров пяти в диаметре) пенисов. Пару таких помидоров он однажды принёс в лабораторию для дегустации.

Коньков и Тамбуренко были изрядно симпатичны нашему герою, и он находился с ними в весьма приятельских отношениях, но подружиться окончательно не мог, так как не любил ни спирт, ни пиво, предпочитая им хорошее сухое вино.

Ещё один заметный член коллектива лаборатории начал работать в ней ещё до прихода Никиты Никитича. Это был ведущий научный сотрудник Алексей Платонович Поросёнкин – маленький, кругленький человечек, лет сорока пяти. Он носил миниатюрные овальные очочки с толстенными линзами и имел рыжий, плешеватый ёжик волос на большой, учёной голове. Он совсем не пил и кроме незаурядных научных способностей всегда проявлял, как он выражался, «тягу к бизнесу».

Его дебют в мире предпринимательства был, однако, неудачен. Как известно, во время правления товарища Андропова, партия боролась за производственную дисциплину – патрули дружинников отлавливали граждан, находившихся в рабочее время в неположенных местах: в кино, в банях, в магазинах. Так вот, однажды, в те времена, активный коммунист Поросёнкин был пойман патрулём в два часа дня на лестнице огромного универмага «Московская труженица», находившимся прямо напротив Кристаллологического института. В этом оживлённом месте товарищ Поросёнкин пытался продать пару мужских ботинок западногерманской фирмы «Саламандер».

Были составлены две докладные записки по месту работы задержанного спекулянта: одна – завлабу, профессору Чеснокову, вторая – в партком института. В записках просили обсудить недостойное поведение ведущего научного сотрудника, члена КПСС А. П. Поросёнкина и примерно наказать его. Партком разбирать столь мелкое дело не стал, однако, Никита Никитич устроил для хохмы собрание лаборатории, на котором коммунист Поросёнкин был вынужден объяснить свой неблаговидный поступок.

На собрании пристыжённый Алексей Платонович сообщил, что купил вышеупомянутые ботинки в Германской Демократической Республике, где был недавно на конференции. Ботинки оказались малы, так что он решил попробовать продать их с рук по вполне скромной цене – за шестьдесят рублей.

Коллеги посмеялись над неудачливым коммерсантом и вынесли ему устное порицание, чтобы он впредь не позорил честь коммуниста и не занимался в рабочее время мелкими спекулятивными махинациями.

Однако уже при Горбачёве, потенциальные способности Поросёнкина к бизнесу полностью раскрылись. С переменой власти, Алексей Платонович стал много ездить по работе заграницу, и уже в капиталистические страны, – преимущественно в западную Германию. Оттуда он каждый раз привозил по подержанному автомобилю. Иномарки он с большим наваром сбывал в Москве с помощью своего аспиранта Гоши Барсукова – толстого и очень делового молодого человека, носившего солидное, чёрное кожаное пальто и несколько массивных золотых перстней на разбухших, розовых пальцах. Сам товарищ Поросёнкин подержанные машины не уважал и ездил на новенькой красной «Ладе-восьмёрке», имевшей форму зубила.

Алексей Платонович обожал свою жену Розу Петушенко, весьма активную и пикантную хохлушку, – дочку кгб-шного генерала, – бывшую моложе своего супруга на целых пятнадцать лет. Даже кандидатскую диссертацию Поросёнкин посвятил своей дражайшей половине: наклеил на титульный лист почему-то свою, а не её фотографию, а под ней написал: «Сей многопотный труд посвящаю моей жене, Розе Петушенко».

Алексей Платонович не принимал никаких важных решений и не производил никаких существенных действий, не посоветовавшись предварительно со своей супругой. Несомненно, что и бизнесом его толкала заниматься именно она. Надо же было организовать красивый быт в их трёхкомнатной кооперативной квартире, которую ещё в своё время купил молодожёнам генерал Петушенко!

Роза, кстати, работала там же, где и Вика Васечкина, – в Институте глобальных экономических проблем, – правда в разных с ней отделах. Так как это глубоко-научное заведение находилось недалеко от Кристаллологического института, Роза иногда заходила в лабораторию профессора Чеснокова – проведать мужа. С виду Роза, со своими светлыми пепельными волосами и большими васильково-невинными глазами, походила на ангела, сошедшего на землю. Однако со своим мужем она обращалась отнюдь не по-ангельски. Например, сотрудники жидкокристаллической лаборатории часто слышали, как она шипела на него: «Благодари бога, что я вышла замуж за такого старого козла, как ты!»

Уже упомянутый вскользь единственный явный еврей лаборатории —старший научный сотрудник Михаил Арнольдович Рабинович – длинный, тощий, очкастый субъект, лет сорока, – крупный специалист по структуре жидких кристаллов, – подозревался всеми коллегами в стукачестве. В самом деле, он вёл себя весьма странно: периодически заглядывал то в одну, то в другую лабораторную комнаты, делал несколько кругов по помещению, как будто что-то искал, и уходил, не сказав ни слова.