Начала Русской земли

Когда внимательно всмотрелись в общины Индии, то нашли, что это союзы родственников, естественно и усыновление нисходящих от известного праотца и владеющих землей сообща; нашли, что индейское народонаселение есть совокупность естественных родовых групп, а не смешанная толпа, как, например, в Англии, и, таким образом, проведена связь между известиями о настоящем быте сельского народонаселения в Индии и между древнейшим свидетельством об этом быте, свидетельством Неарха, сохранившимся у Страбона, что индейцы живут отдельными родами, которые сообща обрабатывают землю. Но возвратимся к Европе. Здесь мы не будем толковать о греческих и римских родах (?????? gens): это слишком отдаленно; мы ограничимся указанием на горных шотландцев, у которых клан считает себя большим семейством, где все члены соединены кровной связью. В Валлисе считают 18 степеней родства: широкая родственность (cousinerie) бретонцев вошла в пословицу; она простирается до бесконечности в Нижней Бретани; 15 августа, день, когда все жители прихода собираются вместе, называется братчиной, праздником родни (la f?te des cousins). В других местах Франции путешественники конца XVIII века указывают роды или большие семьи, живущие вместе, с нераздельным хозяйством относительно недвижимости, под властью общего родоначальника, и много свидетельств, что прежде такая форма сельского быта была повсеместна во Франции. В швейцарском кантоне Аппенцелле существует деление народонаселения на группы, в которых исследователи основательно видят родовое происхождение, сравнивая их с кельтическим кланом и с римскою gens; но что всего любопытнее – эти группы сохранили название родов (Rhoden).

Итак, родовой быт есть явление, общее многим временам, странам и народам, и, как явление первоначальное, простое, представляет всюду черты поразительного сходства. Это явление вовсе не доисторическое. Мы в своей разработке русской истории должны были постоянно считаться с ним: действуя в нашей древней истории в самых выпуклых отношениях, оно провожает нас и в XVIII век. И вот, в последнее время западные ученые, начавшие свои работы совершенно самостоятельно, с другого конца, приходят к нам на помощь, повторяя те же выводы. «С той минуты, – говорит Мэн, – как родовой союз окончательно утверждается в определенной стране, земля становится базисом общества на место кровной связи. Но изменение происходит чрезвычайно медленно и идет чрез всю историю народа». Мы употребляем название родового быта на основании известий летописца: «Жил каждый с родом своим, на своем месте, владел родом своим». Здесь летописец прямо говорит о родоначальнике, представителе рода, как в последующих актах перечисляются люди «с братьями и племянниками», то есть опять берутся только одни представители родов. Понятно, что когда родовой быт господствовал, то, как для явления общего, для него не выработались ни особое название, ни известные определения отношений между его членами; явление получает особое имя и определения, когда перестает быть господствующим, сталкивается с другими и должно отличиться от них, определиться. Так, древнейшее определение, описание родового быта у славян мы встречаем в старой чешской песне по поводу столкновения этого быта с другим новым, который являлся чужим. Так и теперь у южных славян во многих местностях форма быта целым родом, как форма общая, не имеет особого названия, а есть оно для явления исключительного, для отдельного, одинокого хозяйства (inokostina). Но в других местностях являются уже различные названия для родовой формы быта, и здесь любопытно следить за постепенной сменой представлений; простейшее представление выражается словами: большая куча (жилище) – для рода и малая куча – для отдельной семьи; далее является уже более точное определение двух форм быта: нераздельная куча – для рода и отдельная куча – для семьи; здесь определяется, описывается внешнее отношение между ними и вместе происхождение второй формы. Наконец, в родовой форме обращается внимание на внутреннюю, существенную сторону дела, на союз, и это выражается в названиях: братство, дружество, задруга, скупчина, кучна, дружина. Название «братство» для родовой формы быта, как видно, употреблялось и у нас, что показывают слова: братство, братовщина, братчина – для обозначения общих складчинных пиров или столов, которые всегда и везде были остатками и напоминаниями о прежнем действительном братстве, родовой связи населения. Обедают и ужинают вместе, хотя бы семья была так велика, что длены ее должны были жить в разных избах. Из XIV и XV века имеем свидетельства, что братья, владевшие нераздельно земельной собственностью, назывались братениками или сябрами. Последнее слово любопытно: в нем нельзя не узнать слова «сербы», которое Шафарик основательно видит в греческом слове споры, как Прокопий называет славян.

На вопрос, по скольку бывает в родовом союзе членов из разных югославянских местностей, был дан ответ, что их бывает от 10 до 60, средним же числом можно положить от 25 до 30 душ. Возможность такого большого количества членов при настоящих обстоятельствах, вообще неблагоприятных для родового быта, заставляет нас предполагать, что в старину, при сильнейших побуждениях, при отсутствии безопасности вне больших родовых союзов, число членов этих союзов должно было быть гораздо больше; родовая связь должна была сохраняться между множеством семей. Связь эта сохранялась единым родоначальником, который был для всех «в отца место». На вопрос о назначении главы родового союза в настоящее время у южных славян были получены ответы, что таким главой обыкновенно бывает старый человек, но может быть и младший, если имеет больше способностей к управлению; обыкновенно он бывает женатый, но если между женатыми нет способного, то может быть холостой или вдовец. Холостой молодой редко бывает старшиной. «Младший должен слушаться, старший приказывать; где старшего не слушают, там Бог не помогает; у старого голова, у молодого телесная сила». Из некоторых местностей были даны ответы: члены задруги не избирают старейшины, но старший из них летами становится кучным старшиной. Из одной местности доставлено было сведение о том, как именно бывает при назначении нового старшины по смерти старшего. В присутствии всей «кучной челяди» самый старший в роде начинает говорить: «Братья и дети! Остались мы без главы; давайте по-братски договоримся, кого назначить на его место». Следующий за ним по старшинству отвечает ему: «Не надобно никакого договора, нечего новый закон на старой земле навязывать: старшинство твое, владей и управляй!» Имеем право предположить, что так водилось с незапамятных пор в родовых союзах; старшинство физическое давало неоспоримое право владеть и управлять родом; исключение делалось в случае крайности, когда старший являлся очевидно неспособным: тогда должны были происходить выборы, выбирали младшего, но способного. Но к подобным выборам должны были, разумеется, приступать неохотно, ибо нарушали священный обычай, старой земле навязывали новый закон; потом прийти к соглашению было не всегда легко, и это вело к смутам, как мы хорошо знаем из истории родовых отношений русских князей. Так было не у одних славян. Мэн приводит свидетельство Спенсера, что у всех ирландцев по смерти вождя все собираются в назначенное место для выбора нового и большей частью выбирают не старшего сына и не кого-либо из сыновей умершего вождя, но старшего в роде и достойнейшего – обыкновенно родного или двоюродного брата умершего. В недалеком роде старшинство переходит к старшему сыну умершего главы рода; но его назначение зависит от выборов братства – он может быть отстранен, и в таком случае выбор обыкновенно падает на брата умершего старшины предпочтительно пред племянником. Таким образом. здесь мы видим борьбу двух представлений – о праве племянников от старшего брата и праве дядей, и род дает преимущество последнему представлению, именно как более способному охранять единство рода, ибо первое представление необходимо приводит к выделу из рода привилегированной семьи, которой род должен постоянно подчиняться.

Борьба этих представлений, подробное описание которой мы имеем в наших летописных известиях об отношениях князей Рюрикова дома, – борьба этих представлений происходит мирно, когда родовые союзы существуют в государстве, обязанном блюсти за мирным разрешением всяких столкновений; но, разумеется, эти столкновения не могли всегда и даже часто разрешаться мирно в те отдаленные времена, когда роды жили отдельно, самостоятельно. Та же история родовых отношений между нашими князьями Рюриковичами показывает нам, что происходит, когда главы рода в этих спорах не имеют над собою никакой сдерживающей власти и расправляются сами собою. Такое же явление, то есть усобицу, мы должны предположить и между отдельно живущими родами. Самый легкий исход усобицы – это удаление недовольного меньшинства на другие жилища, выдел из рода. Такой выдел в государстве не может иметь дальнейших последствий; но при несуществовании государства, при независимости родов он может вести к продолжению усобицы и к ее ожесточению. Этим объясняется известие летописца о войне между родами, хотя эти войны, разумеется, могли вестись между родами, имеющими самую отдаленную связь общего происхождения, по соседским столкновениям.

Эти войны, не говоря уже о нашествиях хищных орд и опасности от диких зверей, должны были заставить родовые союзы ограждать, укреплять свои жилища, жить в городах. Отсюда у нас до сих пор сохранилось такое значительное количество остатков старинных укреплений, или так называемых городищ. Жили ли все члены рода в таком городе, или некоторые семьи выселялись поодаль, сохраняя между собою родовую связь, город, или огороженное, укрепленное жилище рода, не мог иметь никакого влияния на дальнейшее развитие, на появление дружины как постоянного отряда, назначенного для охранения города и живущего всегда в городе около главы или вождя рода. Юрод рубили для безопасности рода, и все родичи в случае опасности должны были защищать свое жилище, свой город. Если мы и предположим, что некоторые семьи для хозяйственных или для каких бы то ни было удобств жили и вне города, то при вести об опасности они сбегались в город и все принимали участие в его защите; так было и в государственное время, в XVII веке, когда при вести о приближении неприятеля народонаселение уезда сбегалось в город. Предположение образования дружины из постоянных гарнизонов или застав в городах слишком отзывается новым временем, не соответствует первоначальной простоте отношений, поднимает дело на ходули. При исследованиях подобного рода необходима чрезвычайная осторожность и точность. Если мы смотрим на первоначальный город, как на огороженное, укрепленное жилище отдельного рода, то должны отрешиться от представления позднейшего города, как жилища дружины, ремесленных и торговых людей и проч. Незначительная обширность наших городищ должна помогать ученой осторожности, сдерживать фантазию исследователя. Изменения в быте могли происходить от других причин, которых отвергать нельзя: при войнах между родами, если один род осиливал другой и тот почему-либо не мог уйти далеко для избавления себя от насилий торжествующего рода и подчинялся ему, то это подчинение естественно вело к осложнению отношений; между воинственными шотландцами целые кланы были порабощены другими. В начале ирландской истории мы видим различие между свободными и подчиненными родами.

С другой стороны, исследователь не может пропустить явления, встречающегося чрезвычайно рано в человеческих обществах, – это именно закладничества или захребетничества. Один человек или даже с семьей, по причинам физическим или по другим каким-нибудь, волей или неволей лишился рода, оставил его, лишился его покровительства, стал беззащитным, стал сиротою – положение страшное в первоначальные времена человеческих обществ; у него нет средств к поддержанию своей жизни трудом одиночным, всякий может его обидеть, убить безнаказанно, ибо некому за него отомстить. Он должен примкнуть к чужому роду, от него получить средство к жизни и безопасности; но, как чужой, он не может быть принят на правах родича, он должен стать в зависимое положение. Степень зависимости определяется разными обстоятельствами и условиями: он может быть принят как простой работник, холоп, раб или как сосед, подсоседник, с большей или меньшей степенью зависимости. Участие главы рода в приеме этих чужих людей и его отношения к ним имеют важное значение. Для всех остальных родичей он старший, в отца место, а для чужих он начальник, не отец-господин, а хозяин, господарь, государь. Родоначальники в Ирландии располагали незанятою землей: здесь они имели своих закладчиков или захребетников (fuidhirs), изгнанников из других племен, прибегших под их покровительство и связанных с новым родом только зависимостью от вождя. Ирландский владыка рода окружен зависящими от него людьми. Так как в прежние времена важность заключалась не в земле, которой много, а в средствах к ее обработке, то сирота обращался к главе рода с просьбой дать ему известное количество скота; принимая скот, свободный ирландец становился захребетником, вассалом с известными обязанностями.

Вот явления, которые, по их естественности и необходимости, мы не можем отрицать нигде при господстве родового быта, объясняя, как могли составиться большие роды и племена под властью одной фамилии, утвердившей эту власть мало-помалу посредством людей подчиненных или зависимых. С течением времени таким способом образуются целые народы. Но наш древнейший источник указывает не такое происхождение русского народа. В следующей главе рассмотрим его известия.

II

В предыдущей главе на основании сравнительного изучения первоначального быта племен мы старались уяснить краткие известия нашего летописца о быте восточных славян до основания Русского государства. Теперь, когда мы приступаем к известиям летописца об этом основании, могут нас спросить: заручились ли мы убеждением в верности его известий; первые известия летописца о призвании варяго-русских князей из-за моря в некоторых сочинениях называются «баснею». Следовательно, необходимо прежде всего сказать несколько слов об этой басне.

Разумеется, здесь представляется первый вопрос: откуда эта басня взялась? Конечно, люди, считающие рассказ летописца о начале Русской земли басней, глубоко сожалеют о самих себе: историей какого бедного, жалкого народа должны они заниматься, – народа, который потерял совершенно память о своем происхождении и допустил толпу составителей, переписчиков хроник навязать себе басню о своем происхождении! Был сильный народ, который образовал большое государство; но в одно прекрасное утро у народа, у его грамотных людей, у его вельмож и князей каким-то чудом отшибло память: вдруг позабыли о предках князей, о тех знаменитых вождях народных, которые первые положили основание единству и силе народа; позабыли их имена, преемство, дела – позабыли все, и вот вследствие такого забвения какой-то грамотей сочинил басню, что киевские князья происходят от новгородского владельца, не славянина родом, а вызванного из-за моря, из чужого народа. Любопытно было бы исследовать, когда, в каком месте происходил тот знаменитый съезд летописцев и переписчиков, на котором было постановлено начинать каждый список летописи этой басней. Здесь дело идет не об отдаленной древности, когда события и лица представляются в мифическом тумане; басня представляет времена относительно недавние, представляет простых смертных, о которых коротко, сухо рассказывает самые простые дела: строят городки, плывут вниз по большой реке, облагают данью разбросанные племена и т. п. Летописец рассказывает, что знавал старика, который помнил крещение Руси; старик был молод при Владимире Св., а Владимир был правнук первого князя басни, Рюрика, призванного из-за границы. Правнук и его современники должны были знать о прадеде, откуда он пришел, где княжил; знал об этом старик, знал от старика летописец, который в начале своего рассказа поместил известие о призвании Рюрика из-за моря в Новгород. Нет, говорят, это басня; предки русских князей никогда не были призваны с севера, из-за моря; они жили на юге, в Киеве, были князьями славянского племени роксолан. Как же их звали, как они усилились, где об этом говорится, в какой летописи, в каком памятнике? Нигде об этом ни слова; впрочем, все это было в первоначальных списках летописи, но потом уничтожено, и вставлена басня о призвании варяго-руссов. Чародейство! Но послушаем, откуда взялась басня.

«Известно, что средневековые летописцы любили приписывать своим народам какое-нибудь отдаленное происхождение, и притом льстящее народному самолюбию. Например, франки выводили себя от энеевых троян, бургунды – от римлян и т. п. Но самым обычным приемом было выводить народы из Скандинавии. Так, Иорданд производил готов из Скандинавии и называл эту страну vagina gentium. Павел Диакон производит оттуда же лонгобардов. Видукинд сообщает мнение, которое оттуда же выводит саксов. Очевидно, происхождение из далекого полумифического острова Скандии приобрело особый почет, сделалось признаком какого-то благородства. Этот столь распространенный обычай выводить своих предков из Скандинавии, по всей вероятности, отразился и в нашем летописном предании о выходе оттуда варяжской Руси». Но выход известных народов из Скандинавии основывается на народном предании, и во сколько верно или не верно это предание – это еще вопрос, а главное – ниоткуда не видно, чтобы этот выход из Скандинавии считался почетным. Сам автор, решившийся выступить с таким объяснением, не был смел до конца, стал выражаться очень неопределенно, следовательно, ни для кого не убедительно: «какого-то благородства, по всей вероятности». Вероятность превращается в полную невероятность, когда обратим внимание, что из Скандинавии производят себя только германские народы; а с какой стати славянскому народу считать почетным происхождение из Скандинавии? Если бы наш автор доказал, что в IX веке Скандинавия пользовалась таким почетом у славян, то мы бы попросили его признать верным известие о призвании, ибо представлению всего естественнее было перейти в факт. Но доказательств этому для IX века нет; в XI – Скандинавия по своему состоянию не могла иметь никакого почета на Руси, а позднее сочинение басни невозможно именно в Новгороде вследствие начавшейся сильной борьбы с Швецией; не современник ли Александра Невского проникался таким уважением к Скандинавии? Другое дело производить себя от римлян, владык вселенной, или от троян, в которых благодаря Виргилию видели предков тех же римлян; и у нас производили московских царей от Августа Кесаря.

Рассуждают: «Свой настоящий вид она (басня) получила не ранее второй половины XII или первой XIII века, то есть не ранее той эпохи, когда Новгород достигает значительного развития своих сил. Это было время живых, деятельных сношений с Ганзою, то есть с германскими и скандинавскими побережьями Балтийского моря. С XIII века по преимуществу сюда устремлено было внимание Северной Руси, и только с этой стороны свободно достигал до нас свет европейской цивилизации. Между тем Южная Русь была разорена и подавлена тучею азиатских варваров. Уже с появлением половцев русские постепенно были оттесняемы от прибрежьев Черного моря, и торговые сношения с Византией все более и более затруднялись. А когда нагрянула татарская орда, эти сношения прекратились. Нить преданий о связях Руси с Черным морем порвалась; между прочим, заглохли и самые воспоминания о русских походах на Каспийское море, и мы ничего не знали бы о них, если бы не известие арабов. Предание о трех братьях – Кии, Щеке и Хориве – есть не что иное, как та же попытка ответить на вопрос, откуда пошло Русское государство. Эта попытка, конечно, южнорусского, киевского происхождения. Киевское предание не знает пришлых князей; оно говорит только о своих, туземных, и связывает их память с Византией и с болгарами дунайскими. Это предание оттеснили на задний план и не дали ему ходу списатели, которые на передний план выдвинули легенду о призвании варяжских князей».

Относительно этого рассуждения заметим сначала, что живые сношения Новгорода с Ганзой – дело известное; но каким образом ганзейская торговля могла повести к тому, что в списки русской летописи внесено сказание о признании первых князей из варягов, – для объяснения этого подождем нового обширного рассуждения, а до тех пор подобным выводам нельзя дать места в серьезных ученых сочинениях. Пусть нам укажут, как немецкий купец отыскал предание о Рюрике или сочинил его и силой своего немецкого авторитета, а может быть, обещаниемвыгодной торговой сделки заставил новгородских купцов принять это предание, а купцы заставили описателей внести его в списки летописей, зачеркнувши находившиеся там прежде известия. Но любопытнее всего выражение, что «с XIII века на германское и скандинавское побережье преимущественно устремлено было внимание Северной Руси». Где на это доказательства? Как будто не известно, на что с XIII века обращено было внимание Северной Руси. Как будто не известно, как северные летописцы не благоволят к новгородцам, а этих летописцев заставляют рабски заимствовать из новгородских летописей известие о признании князя из-за моря! Далее говорится, что вследствие нашествий кочевых народов нить преданий о связях Руси с Черным морем порвалась, и это содействовало заменению в летописях южнорусских преданий новгородской басней позднейшей ганзейской работы. Но это можно было бы допустить только тогда, когда бы мы имели дело с сочинителями историй, а не со описателями, которые считали религиозным подвигом переписать летопись со всевозможной точностью, вставляли, как умели, лишние известия из других списков, хотя и противоречивые, но не вычеркивали одних и не заменяли их другими. И как будто какой-нибудь Лаврентий Мних мог иметь яснейшее представление о Балтийском, чем о Черном, море и потому предпочел новую новгородскую сказку о призвании первых князей из-за Балтийского моря известиям старых летописей о туземном их происхождении! В таком случае, зачем же переписывались события отдаленного Приднестровья, отношения венгерские и польские; зачем сохраняли известия о походах на Тмутаракань, Херсон, на ясов и касогов: ведь нить преданий здесь порвалась! Сам автор приведенного рассуждения говорит, что сказание о призвании князей из-за Балтийского моря есть позднейшее новгородское сочинение: значит, до XIII века существовали летописи, в которых вначале находилось известие о туземном происхождении князей; но в таком случае это уже было освященное предание; как же теперь предположить, чтобы переписчики, питавшие к летописи религиозное уважение, решились, неизвестно по каким побуждениям, изменить этому преданию и вместо него вставить новое измышление какого-то новгородского летописца (существовавшего, впрочем, только в воображении)? Наконец, решаются подкопать веру в летописное известие о появлении первых князей молчанием об этом призвании других древних памятников; указывают, что о нем молчит «Слово о полку Игореве», не давая себе труда объяснить, с какой стати и в каком именно месте сочинитель «Слова» должен был бы упомянуть об этом. Указывают на «Похвалу» Владимиру митрополита Илариона, где Владимир называется сыном Святослава ивнуком Игоря, а дальше сочинитель нейдет; но ведь это известная родословная форма: сын такого-то и внук такого-то! Дело, впрочем, здесь в том, что это молчание во всяком случае ничего бы не доказывало, ибо автор приведенных памятников, не упоминая о призванном из-за моря варяжском князе Рюрике, не упоминает также об отце Игоря как туземном славянском князе. Разве в «Слове о полку» или в Иларионовой «Похвале» есть известие о туземном славянском прадеде князя Владимира? Даже хотят, чтобы Константин Багрянородный упомянул о пришествии варяго-руссов, и если не упоминает, то говорят, что «одно молчание такого свидетеля способно уничтожить всю норманскую систему». Но почему же он не упоминает об основании Русского государства какими-нибудь роксоланскими князьями? Как же это случилось, что ни свои, ни чужие ничего не знают об этих первых туземных роксоланских князьях; ничего не знают о прадеде Владимира, принявшего христианство; ничего не знают об отце Игоря, в историческом существовании которого никто не сомневается, и в летописях, из которых в продолжение веков русский народ узнавал о начале своей Земли, выставлена басня? Повторяем, что дело идет вовсе не о доисторических временах, насчет которых грамотеи разных веков могут фантазировать сколько им угодно и сочинять разные генеалогии: дело идет об отце Игоря, о котором знает не одна русская летопись, дело идет о прадеде Св. Владимира. Наш Рюрик соответствует не какому-нибудь мифическому родоначальнику Меровингов, которого можно было произвести и из Трои; наш Рюрик соответствует франкскому Кловису, которого непосредственно из Трои произвести было нельзя.

Вопрос о происхождении Руси есть вопрос летописный. Много было написано, можно еще больше написать исследований филологических и всяких по этому вопросу; но в основании его лежит вопрос о летописи. Кто не согласится решать легко трудные вопросы (как, наприм., кто-то в Новгороде в XIII веке выдумал басню о призвании Рюрика из-за моря, и басня эта чудесным образом очутилась в начале наших летописей), тот не согласится считать басней летописное известие о происхождении князей; не согласится признать, что правнуки не знали о происхождении своего прадеда; что народ, лучшие в нем люди не знали, позабыли, откуда пошла Русская земля, не сохранилось об этом ни одного предания, и на чистой доске (tabula rasa) можно было впоследствии поместить какую угодно басню или, что еще страннее, уничтожить древнее освященное предание и вместо него вставить новый вымысел, не могший ни почему быть доступнее для разумения или чувства народного. Кто не согласится на это, тот спокойно будет относиться к натяжкам в объяснениях названий днепровских порогов или имен первыхкнязей. И потому, сколько бы ни писали многотомных исследований, но если относительно главного вопроса, летописного, будут ограничиваться предположениями, основанными на словах «вероятно», «может быть» и т. п., то все эти толки не поведут ни к чему, вопрос не получит серьезного научного значения.