История России с древнейших времен. Том 16

Любопытно также другое письмо Меншикова к Апраксину, в котором он просит адмирала не печалиться насчет царского выговора: «Что изволите, ваше сиятельство, из письма царского величества иметь сомнение, что его величество изволит как бы иметь нарекание в укоснении от вас отправления эскадры, и о том не извольте сомневаться, ибо оная остановка не от вашего сиятельства чинилась, понеже эскадры за непрошествием льду отправить вашему сиятельству никоим образом невозможно, что его величество всемилостивейше рассудить изволит. Не мог я и сего не объявить, как мне его царское величество прежде о гаванной работе с немалым нареканием писать изволил, когда же изволил по моим доносительным письмам уведомиться, что оное дело с помощию божиею добрым учинено порядком, то не только оное нарекание изволил оставить, но и всемилостивейшее благодарение за труды мои прислать соизволил: того ради прошу ваше сиятельство, яко всегда присного моего друга и особливого благодетеля, да не извольте в том сумнению себя предавать, отчего может приключиться вашего сиятельства здравию немалый вред, о чем весьма соболезную и от сердца желаю, дабы всемилостивый бог оное ваше сумнение милостиво от вас отвратил».

Меншиков не одними энергическими мерами и распорядительностию старался снова заискать милость Петра: зная любовь царя к маленькому сыну, царевичу Петру Петровичу, он писал отцу за границу длинные письма о «бесценном сокровище, о своем дражайшем хозяине», как он называл маленького Петра. 29 октября 1716 года он писал: «Понеже сей настоящий день есть преславной радости и неописанного веселия всего отечествия нашего, в которой всевышний бог изволил даровать нам бесценное сокровище, т. е. дражайшего вашего сына: того ради оным его преславным и неизглаголанной радости исполненным рождением ваше величество от всего моего верного сердца всепокорнейше поздравляю, желая усердно, да сподобит вас всевышний и в предыдущие времена многих таких торжественных дней счастливо употреблять и его высочество в таком видеть достоинстве, как вы сами ныне есть; а мы в сей день, благодаря всевысшего бога, сей бесценный Маргарит нам даровавшего, надеемся равным же образом повеселиться, как было и в самый первый день его рождения. Государь царевич, между прочим, за лучшую забаву ныне изволит употреблять экзерцицию солдатскую: чего ради караульные бомбардирской роты солдаты непрестанно в большой палате пред его высочеством оную экзерцицию отправляют, и правда, что хотя сие он изволит чинить по своей должности сержантской, однако ж зело из того изволит тешиться; речи же его: папа, мама, солдат. Дай, всемилостивейший боже, самим вам вскоре его видеть: то надеюсь, что ничего того в нем увидеть не изволите, чем бы не довольно мочно навеселиться».

Трудно было решиться на явную борьбу с Меншиковым, но Курбатов решился: он подкупил служителя князя Меншикова Семена Дьякова, который украл нужные Курбатову бумаги, содержавшие в себе улики Соловьевым. Имея в руках это сокровище, Курбатов написал из Петербурга Петру за границу в октябре 1716 года: «Соловьевы три брата, Дмитрий, Федор, Осип, превеликие казне вашей учинили умышленно утраты кражею ваших, государевых, пошлин, о чем и по нынешнему исследованию будет явно, а паче изобличатся вины их при пришествии вашем, понеже я имею такие письма, против которых они никакого, оправдания принесть не могут, но повинны будут пыткам и сыщется интерес ваш многий. Ежели о здешних Соловьевых учинен будет розыск крутой, а брат их Осип о том уведает, опасно, чтоб он, убоясь, не остался вовсе жить в Амстердаме или где инде, и богатство свое тамошнее могут они скрыть. И в нынешнем году из С. – Петербурга отпустили на кораблях купленного из Адмиралтейства поташу на 10000 ефимков с лишком подлогом, именем конторного своего писаря Гейтера и англичанина Коленза, у которых ни малого своего нет имения и живут ныне у них, Соловьевых, в доме. И за тот поташ договорились они платить в Адмиралтейство заморскою солью по 10 алтын пуд, и теми ж именами откупили в Адмиралтействе во всей Финляндии торговать одним им солью и табаком, о чем я уведал с обер-фискалом. И ежели повелит ваше величество того Осипа Соловьева каким способом выслать в Россию, то для содержания торгов ваших комиссии на его, Осипово, место доношу по истинному моему усердию о двух, которые, надеюсь, что могут содержать без повреждения, московские купцы – Иван Короткой, Афанасий Павлов, люди умные и торговцы знатные и летами нестарые, и иноземцы их имеют за правдивых купцов».

Курбатов выбрал неблагоприятное время: царь был в продолжительном отсутствии за границею, и все внимание его было поглощено делами внешними и бегством сына. Только в октябре 1717 года в Петербурге разнесся слух, что Осип Соловьев захвачен в Амстердаме, книги его отобраны и сам он отправлен под стражею в Россию. Известие это поразило его братьев и Меншикова; последний потребовал от своего управителя, Федора Соловьева, чтоб он составил подробный отчет обо всем, находившемся под его ведением. Началось дело, в котором главною уликою были собственноручные письма Соловьевых, полученные Курбатовым от Дьякова; уличенные собственными письмами, Соловьевы повинились. В декабре 1717 года был расстрелян князь Волконский, производивший неправильно следствие над Соловьевыми по прежнему доносу Курбатова. В других воровствах Соловьевых приговорено пытать секретаря их, Рязанова; днем розыска назначено 13 февраля 1718 года. Накануне этого дня, в именины Курбатова, приехали к нему двое канцеляристов Меншикова, братья Артемий и Данила Астафьевы, как будто с поздравлением, а на другой день, 13 числа, другого рода посещение: явился к Курбатову майор гвардии князь Юсупов с солдатами на извощиках, обыскивали весь дом, никого не нашли, дом запечатали со всеми бумагами, приставили караул, а Курбатова с сыном, прислугою и с жившими при нем подьячими посадили в сани и отвезли сперва в Зимний дворец, а оттуда в крепость и поставили перед светлейшим князем. «Где мой секретарь Сергеев и подьячий Каминский? Вчера мои канцеляристы Астафьевы видели их в твоем доме; и зачем ты принял к себе Дьякова?» «Вчера, – отвечал Курбатов, – на обеде и после обеда было у меня много посторонних людей, но Сергеева и подьячего не было, засвидетельствуют все гости». «Для чего ты Дьякова к себе принял? – кричал Меншиков, – он вор, покрал у меня много бумаг, потому и ты стал такой же вор, что вора у себя держишь!» «Которые Дьяков принес мне бумаги о воровстве Соловьевых, – отвечал Курбатов, – те я объявил самому царскому величеству; этими бумагами Соловьевы и обличились; а Дьяков явился к следствию тех дел в канцелярию генерала князя Долгорукого, и этого нам в воровство причитать не следует». Курбатова отпустили, но Дьяков был взят в крепость и посажен, скованный, под крепким караулом. Курбатов в письме к Макарову жаловался: «15 февраля светлейший князь прислал дьяка и велел всякие письма у меня пересмотреть. А у Соловьевых, и по явному обличению, домы, пожитки и письма не описаны и не запечатаны; розыск за тем и остановился, понеже доноситель Дьяков держится скован, а мать его и жена с детьми и людьми держатся из дома светлейшего князя в доме своем за арестом. В то же время светлейший князь брал в крепость и дьяка Воронова и говорил ему: „Ты вороной конь, я тебя такую м… сделаю граненым и разрушу вашу воровскую компанию“. И за таким страхом дело мое остановилось и розыскивать не смеют».

Но розыск мог быть остановлен только на время, в отсутствие царя, который был занят своим делом в страшный для него 1718 год и когда Меншиков мог распоряжаться в Петербурге. Розыск пошел своим чередом, и оказалось, что с Соловьевых следует взыскать в казну 675040 рублей, а имения у них по описи явилось на 407447 рублей, недоставало в платеж 302177 рублей. Но рядом с делом о воровстве Соловьевых тянулось дело и о злоупотреблениях самого Курбатова. В январе 1719 года он писал царю: «Вашим повелением пункты о винах моих написаны; умилосердися, государь, рассмотрев и познав, каковые вины мои, разреши своим милосердием, понеже от печали и мнения не могу излечиться чрез четыре года от болезни моей, и лекаря за тем отказывают, к тому ж и оскудал едва не всеконечно и впал в долги многие, и в Москве домишко мой от непотребных людей моих во всяком разорении, не бывал я в нем с лишком три года; повели отпустить меня к Москве до половины марта месяца; при сем же молю: не благоволи иметь на меня мнения в строении цитадельном семиградские избы (в Архангельске): при мне в три года только в расходе 13000 или 14000 рублев, а чаю, и меньше. Ей-ей, во всем работал вседушевно, но нет мне хвалителей, ибо ни в ком, кроме вас, государя, не искал и того ради от всех оставлен. Еще молю слезно: помилуй, государь, повели мне, бедному, хотя малое что выдать на пропитание, понеже шестой год не получал жалованья ничего, а о работе моей в деле о Соловьевых известно вашему величеству». Курбатову дали отпуск в Москву до 20 марта.

Прошло два года; дело приходило к окончанию, но не так оно оканчивалось, как бы хотелось Курбатову. В марте 1721 года он написал царю: «Весть бог, что я пред вашим величеством ничто же лукавное по совести моей пред богом учинил и ничего тайно и умышленно казны вашея не похитил, а работал вам, государю единому, всем сердцем и душею, о чем не неизвестно вашему величеству. А ныне в канцеляриях, по немилости господ судей, штрафуюся так тяжко, якобы совершенно виновный, и положили на меня штрафов и других денег с 20000 рублев, в том числе по делу Шустовых, о котором известно вашему величеству и за которое я пожалован, и по делу в корабельном строении, за что я всемилостивейше был обнадежен, и выданное мне в московской ратуше и в губернии жалованье правят и сего единого произыскивают, что хотя малое какое мне присмотреть погрешение, и не токмо к великому штрафу, но и к самому бедству склоняют, а верных моих работ не только не упоминают, но и ни во что вменяют и к выписке оправданий моих вписывать не велят, а которое оправдание было и вписано и подписано моею рукою, и то вычеркивают и доношений моих к оправданию не приемлют. Умилися, государь, не допусти меня погубить им напрасно, повели все о мне дела из их канцелярий для собственного вашего рассмотрения собрать в Кабинет или в Коммерц-коллегию. А ежели я по вашему богоподобному рассмотрению явлюся виновен тяжко, то уже не прошу милости, от всего мя повели обнажить имения и пустить нага, точию за прежде показанную мною государственную пользу и верность молю соблюсти живот мой, понеже и так от печали в болезни моей чаю умереть вскоре. О всемилостивейший государь! изволь ведать, как погибают, на вас, единого, уповающии, как я, бедный, всю мою надежду и упование имел на вас, государя единого, не имея посторонних дядек, и того ради ныне погибаю напрасно. А ежели я ныне погибну напрасно, не без сожаления потом будет о мне вашего, государева, понеже я, бедный, при помощи божией не бесплоден явился в государствии вашем».

Вскоре после этого письма, летом 1721 года, Курбатов умер до решения своего дела. Суд в канцелярии генерал-майора Матюшкина по приговору штаб – и обер-офицеров решил, что надобно взыскать с Курбатова 16000 с лишком рублей. Большая часть этой суммы, именно с лишком 12000 рублей, причиталась за взятые им из казны без указу деньги; остальное – за передаточное без торгу подрядчикам из-за взяток; взяток оказалось на 1085 рублей, при этом 15 дел не было решено за справками по разным губерниям.

Начет на Курбатова был ничтожный в сравнении с громадным начетом на светлейшего князя. Петр обещал ему сложить часть штрафа, и он писал ему в 1718 году: «Понеже, ваше величество, по превысокой своей ко мне милости изволили обещать в нынешних штрафах пред другими мне польготить, того ради всепокорно прошу о милостивом того обещания исполнении, как вам бог обо мне на сердце положит. Собственный мой полк (о котором вашему величеству известно, что я ни для чего иного, но с единой своей ревности набрал и вооружил) ныне по указу вашему раскосован, и оных солдат велено зачесть мне за рекрут моих деревень: прошу вашего величества, дабы в то ж число заменить драгун и солдат, которые во время нужды взяты к дому моему из полков и из рекрут, которых ныне на лице 150 человек, да матросов 4 человека, кои взяты из новгородских дворян; да в Копорье и Ямбурге из стрельцов торопецких и великолуцких 300, итого 454 человека; да с начала того полка по раскосование издержано моих собственных денег как на вооружение, так и на прочие полковые расходы и на дачу жалованья 19156 рублей, и о сих деньгах прошу, дабы милостиво были мне возвращены или зачтены. Понеже ваше величество неоднократно милостивым вашим словом обнадеживать изволили, ежели какая в пользу государственную учинится прибыль, то из нее дана будет десятая часть: а под моим правлением в канцеляриях и в здешней губернии учинено прибыли и приложено в повсягодный сбор 476849 рублей да по особливым моим прошлой зимы вашему величеству поданным пунктам учинено прибыли у соли 100000 рублев, а ежели доброе будет смотрение, то и еще прибудет: и по тому вышепомянутому вашему обещанию всепокорно прошу о милостивом награждении. Все губернаторы каждый из своей губернии всякое довольство имел, а иные, сверх того, и денежным жалованьем снабдены, а я с самого того времени, как по вашей милости в губернаторы пожалован, т. е. от 1702 года, губернаторского жалованья никакого не имел, а трудов моих в здешней губернии сколько было, о том также небезызвестно, ибо и все прочие губернии пример от нас брали; а что с здешней губернии за меня изошло, и то все до последней деньги на мой счет положено: и того ради требую в том милостивого призрения; если же чего не изволите мне зачесть и что по тем моим счетам на мне останется, то да изволите повелеть платить мне погодно, дабы можно было исправиться, не допустя себя до бесконечной нужды. Притом чаю, ваше величество изволите милостиво припомнить, что во время нужных случаев по вашим особливым изустным повелениям немалые от меня дачи были, а особливо во время бытности в Жолкве, когда господа поляки, по отречении королевском от короны, на обе ноги хромали, то, лаская их, истинно из-под платья собольи меха выпарывая, также и прочими вещами их дарил; и чтоб порядочную тому записку иметь, то как могло б статься, сами извольте рассудить, к тому ж нимало мне на ум не прихаживало, чтоб в том счет иметь; и для того и прочие многие в пришествии ваши к армии и в другие случаи как деньгами, так и лошадьми, каретами и прочими вещами и всякими припасами, также и во время генеральных, вашему величеству известных, банкетов бывшие расходы уничтожал, все свое за ваше почитая, чего и ныне воспоминать и на счет ставить не хочу, но во всем на вашу превысокую отеческую ко мне милость полагаюсь и о милостивейшем на меня в том призрении всепокорно прошу».

Государь просмотрел сам начет, против многих статей пометил: зачесть, но все еще много осталось.

В 1719 году Меншиков опять писал ему: «По счету, который изыскивал князь Василий Долгорукий в канцелярии Ижорской, написано на меня несколько сот тысяч без всякого явного свидетельства, о чем было надлежало ответствовать президенту Анисиму Щукину, ибо он тою канцеляриею правил, и в том я во всем ответствовал; да снято с меня 485537 рублей; а затем с меня взято деньгами, пенькою и прочими материалами 615608 рублей, да я же сверх того на счет принял к заплате 67005 рублей. И хотя я милостивою вашего величества резолюциею удовольствован, ваше величество пожаловали меня, дабы из трехсот двадцати четырех тысяч трехсот пятидесяти четырех рублей штрафных прибыльных с подрядного провианта половину на мне не брать, однако ж, всемилостивейший государь и отец! я есмь смертен, к тому же при жизни моей всегда меня, что я еще не от всех тех дел свободен, зело снедает: того ради всенижайше ваше величество прошу, чтоб я от всех канцелярий, где следуют по моим делам, был свободен, дабы никто ничем меня не касались, а особливо для нынешнего моего отсюда отлучения; а те деньги, что на мне взять надлежит по счетам, удержать в казне вашего величества». Одновременно с делом Меншикова шло дело о князе Мосальском, которого казенный грабеж прикрыл адмирал Апраксин; дело о взятии князем Яковом Фед. Долгоруким прибыльных денег прежде, нежели возвратился китайский караван.

Тяжело было положение преобразователя, когда открылась перед ним вся глубина раны, которою страдала Россия, когда он должен был взглянуть иными глазами на людей самых близких, когда эти люди, казавшиеся представителями новой, преобразованной России, явились вполне зараженными закоренелою болезнию старой России. Удалось завести войско, флот, школы, фабрики, овладеть морскими берегами, но как поднять благосостояние народа с теми понятиями, которыми руководились Меншиков с товарищи? И где средства искоренить эти понятия? Рубить направо и налево? Но средства материальные бессильны против зла нравственного. Были, однако, для преобразователя и утешительные минуты: недаром вооружался он в своих указах против казнокрадства, недаром толковал о необходимости собственные выгоды приносить в жертву общему добру, недаром внушал понятия о государстве, которое все должны иметь в виду, которому все должны служить с забвением личных интересов. Внушения действовали, и то, что прежде казалось делом обыкновенным, невинным, явилось грехом, с которым не хотели умереть и предстать пред верховного судию. В марте 1714 года Петр получил письмо, подписанное Иваном Кокошкиным: «Пресветлому монарху приношу, как самому богу, чистое покаяние, лежа на смертном одре: виновен я пред богом и пред тобою; как бы мне явиться лицу божию и вечных скорбей избыть и в вине своей от тебя прощение получить, покуда грешная моя душа с телом не разлучилась. Были от меня рекрутские наборы в Твери, и от тех рекрутских наборов брал я себе взятки, кто что приносил от наемщиков, и от перемены, и в покупке мундира. Да я же тебе, государю, виновен: отдал я за своих крестьян приводного человека, который был приведен в Тверь в приказную избу по оговору в воровстве».

В то время, когда велась такая сильная борьба с людьми, препятствовавшими народному благосостоянию казнокрадством и взяточничеством, людьми, стоявшими на верхних ступенях общественной лестницы, в то самое время продолжалась ожесточенная борьба с людьми, стоявшими на низших ее ступенях и которые открыто вели войну с обществом. Одним из первых распоряжений новоучрежденного Сената было принятие мер против воров и разбойников: по его указу их вешали в тех местах, где ловили; для поимки беглых рекрут, которые увеличивали число разбойников, сделаны были заставы от Москвы до Смоленска. Тихон Геев, посланный с драгунами для сыску разбойников на север, в июне 1711 года в Карашевской волости Ростовского уезда, в лесу сыскал воровской стан; воры схватились с драгунами, одного убили, но были рассеяны; взятые в плен указали товарищей, которые не только разбойничали, но и делали медные деньги. Тогда же тверской комендант донес князю Меншикову, что в Тверском уезде воры и разбойники разорили многие домы и ходят многолюдством, вследствие чего все денежные и хлебные сборы, особенно рекрутский набор, остановились. В 1719 году в Юстиц-коллегию поданы были ведомости о разбойниках из Новгородского, Можайского и Мещовского уездов: здесь разбойники по 100, по 200 человек и больше, верхом, вооруженные, с порядком регулярным, не только многолюдные деревни разграбили днем, все до конца пожгли и людей вырубили, но и знатный монастырь Георгиевский близ Мещовска днем разбили и разграбили, потом ворвались в самый город Мещовск и пойманных своих товарищей из тюрьмы выпустили. В 1717 году жители Москвы увидали, какую потерю они понесли со смертию князя Федора Юрьевича Ромодановского: как только не стало страшного пресбургского короля, «обливавшегося кровию в Преображенском», так разбои усилились в столице. В июле 1718 года фельдмаршал Шереметев писал из Москвы к Макарову: «О здешнем московском поведении не могу ничего полезного доносить: Москва так состоит как вертеп разбойнич, все пусто, только воров множится, и беспрестанно казнят». При таком положении дел царь, разумеется, должен был озаботиться лучшим устройством полиции. В Петербурге был назначен генерал-полицеймейстер, в Москве – обер-полицеймейстер; в главных городах жители избирали уличных надзирателей, под начальством которых находились надсмотрщики за каждым десятком домов; из всех городских жителей, достигших двадцатилетнего возраста, была устроена стража для охранения спокойствия и порядка в городе. В провинциальных и уездных городах полициею заведовали коменданты, магистраты и старосты, в уездах – губернаторы, воеводы, земские комиссары. Полиция вела постоянную войну с нищими, число которых не уменьшалось, несмотря на повторительные против них указы. В 1718 году в Москве было 90 богаделен, мужских и женских, в них нищих на жалованьи было около 4000, причем число женщин сильно превышало число мужчин; жалованья на них выходило в год около 12000 рублей; кроме того, без жалованья прибылых нищих было 207 человек. Сперва богадельни находились в ведомстве Монастырского приказа, а потом, с 11 ноября 1717 года, переведены в ведомство Патриаршего Дворцового приказа. В тот же самый день, 11 ноября, выставлены были указы по всем воротам кремлевским, китайским и белогородским и во всех рядах, чтоб нищие не бродили и по улицам не лежали. Для поимки и приводу таких нищих посланы были патриаршего дома дворяне и богаделенные солдаты по всем улицам, и ежедневно приводили нищих, которых наказывали и подвергали «жестоким истязаниям», чтоб по миру отнюдь не ходили; слепые и безногие отсылались в богадельни, а здоровые – на прежние места жительства. Но дворяне и солдаты, приводившие нищих, записывали изветы, что у них нищих по всем улицам отбивают и их самих бьют, а за Сретенские вороты к пушкарям и входить не смеют. И этого мало: однажды в Евпловскую богадельню (на Мясницкой) вломились три человека пушкарей и увели семь человек приводных нищих. Кроме нищих полиция должна была воевать с кликушами. В мае 1715 года издан был указ: «Если явятся где мужеского и женского пола кликуши, то их забирать, приводить в приказы и розыскивать, потому что кричала в церкви плотничья жена Варвара Логинова и потом призналась, что кричала нарочно, чтоб оговорить плотника Григорья, которому мстила за то, что он бил деверя ее». Полиция захватывала замужних и незамужних женщин, замеченных в безнравственном поведении, и отсылала их на прядильный двор.

В ноябре 1715 года государь указал в Москве и в других городах при церквах, у которых пристойно, подле ограды, построить гошпиталии, в Москве – мазанки, а в других городах – деревянные, точно так же как «благотщательное и душеспасительное осмотрение учинил преосвященный Иов митрополит в Великом Новгороде». Указал избирать искусных женщин для сохранения зазорных младенцев, которых матери, стыда ради, отметывают в непристойные места, отчего эти младенцы безвременно помирают, а иные матерями умерщвляются, и потому объявить, чтоб младенцев не отметывали, а приносили б к тем гошпиталям и клали в окно тайно. Гошпитали построить и содержать из губернских доходов: приставленным женщинам на год давать денег по три рубля да хлеба по пол-осмины на месяц, а младенцам на день – по три деньги. В 1719 году в Московской губернии таких младенцев было собрано 90 человек, при них кормилиц находилось 45. В 1720 году младенцев было 125, кормилиц – 63. В 1714 году велено было собирать венечные деньги (венчальные пошлины) на содержание лазаретов. Полиция должна была наблюдать, чтоб на рынках не продавали испорченных съестных припасов, чтоб в Петербурге торгующие съестными припасами носили белый мундир и наблюдали бы во всем чистоту, в мундире, запонах и покровах на товаре; чтоб мера и весы были прямые, чтоб цену съестным припасам не в указную пору не поднимали; чтоб подозрительные дома, зернь, картежные игры и «все таковые мерзости были испровергнуты».

Но разумеется, одною из главных забот полиции были предотвращение и потушение пожаров. Для ослабления «Вулканусовой» силы велено было в городах и деревнях строить домы по предписанному плану, в известном расстоянии друг от друга, запрещено застраивать улицы лавками, для которых велено отводить особые просторные места. Как «Вулканус» продолжал свирепствовать в Москве, видно из описания пожара 13 мая 1712 года: пожар начался за Пречистенскими воротами, в приходе Пятницы Божедомские; сгорело 9 монастырей, 86 церквей, 35 богаделен, 32 государева двора, частных дворов около 4000; людей сгорело и от гранатного двора побито 136 человек.

Представленная борьба правительства с противуобщественными привычками и стремлениями людей из разных слоев общества вскрывает нам некоторые стороны нравственного состояния этого общества; но для большего уяснения дела мы должны обратить внимание по возможности и на другие стороны, поближе познакомиться с действующими лицами описываемого времени, с их воззрениями, бытом и взаимными отношениями. Начнем сверху, с главного деятеля, великого преобразователя государственного и общественного.