скачать книгу бесплатно
Наблюдатели изредка замечали лишь блеск линз и едва заметное шевеление во вражеских траншеях. И, хоть все это было проявлением чужой жизни, оно ничего не говорило о ее сути, как подрагивание когтей хищника еще не говорит о его намерениях. Никто не мог с уверенностью сказать, о чем помышляют французы. Переживают ли они последствия своего ужаса, пытаясь восполнить потери и отвести в тыл на переформирование наиболее пострадавшие части, или же, затаившись, уже готовятся к новому выпаду. Лейтенант Крамер, хмурившийся день ото дня все больше, посматривал в сторону французов с напряжением, которое не укрывалось от Дирка.
– Затихли… – сказал в сердцах Крамер на пятнадцатый день, откладывая бинокль, когда они с Дирком пытались обнаружить признаки жизни в передовых французских траншеях. – Галльские петухи спрятали головы в песок и чего-то ждут.
Бездействие томило лейтенанта, и Дирку оставалось только качать головой, наблюдая за тем, как Крамер не находит себе места, делаясь день ото дня все тревожнее. Есть люди, которые не созданы для покоя.
– Насколько я могу судить, до полного штиля еще далеко. Регулярно слышу выстрелы, особенно по ночам, да и пушки не стоят без дела.
– Обычная фронтовая жизнь, – отмахнулся Крамер с досадой. – По три-четыре раза на дню наши орудия обмениваются с батареями лягушатников приветами. Но это не обстрел, а так, ругань соседок… По десятку выстрелов на орудие – легкий дождь, не более. У нас про это говорят «француз горохом сыплет». Такое ощущение, что французским бомбардирам важнее отчитаться о потраченных снарядах, чем в самом деле во что-то попасть. Наверное, изображают кипучую деятельность перед своими генералами, показывают, что не только с консервными банками воюют…
– Может, прощупывают нашу оборону?
– На все воля Господа и Генерального штаба. Может, и прощупывают. Но следов я пока не вижу. Каждую ночь лично рассылаю своих ребят. Секреты обновляем ежесуточно, пластунские отряды на нейтральной территории, замаскированные наблюдательные позиции… Тихо, как в затянутом тиной пруду, ни всплеска. Позапрошлой ночью перестал доверять своим нижним чинам, ночью сам выбрался в удобную воронку и проторчал там весь следующий день с «цейсом» в руках. Под вечер я потерял бдительность, и чертово солнце блеснуло на линзах… По мне дали две ленивые очереди – и только. В прежние времена галльские петухи исклевали бы всю нейтральную полосу!
– Смотрю, вы проводите время с пользой. – Дирк не смог удержаться от улыбки. К счастью, незамеченной Крамером.
– Я трачу его бездарно, как неопытный пулеметчик, расстреливающий вхолостую патроны… Мне уже начинают мерещится французские вылазки. С наступлением темноты выгоняю вперед метров на двести засадные команды на тот случай, если французские гренадеры соберутся ночью нанести визит. Тщетно. За все время не видали даже лазутчиков.
– Саперы? – предположил Дирк. Больше для того, чтобы дать беспокойной мысли Крамера новое направление для движения, чем из серьезных опасений. – Усыпляют бдительность на поверхности, а сами ведут штреки под наши позиции…
Крамер досадливо мотнул головой.
– Постоянно заставляю посты акустической разведки слушать землю. Никакой вибрации, никаких звуков. Вероятность подкопа практически нулевая, иначе пришлось бы считать, что французские саперы достигли в этом деле невообразимых высот. Точнее, невероятных глубин.
– Значит, передышка.
– Не люблю я такие передышки. И ребята нервничают. Знаете, не так нервы треплет бой, как его отсутствие. Напряжение губит быстрее, чем страх. Хотя вам, мертвецам, это едва ли знакомо.
– Знакомо, но по другому поводу… – пробормотал Дирк. – Вот сейчас…
– Напряжение губит быстрее, чем страх, – повторил Крамер, словно не услышав «Висельника». – Человек – глупейшее создание, Дирк. Он способен сам себя свести в могилу, достаточно лишь предоставить его страхам подходящую почву. Однажды в семнадцатом году, я тогда командовал взводом, нас выдернули на передовую, толком не объяснив, что происходит вокруг. А может, и в штабах никто ничего не знал… Выдернули на передовую и держали там две недели. Казалось бы, что с того? Ребята у меня уже тогда были обстрелянные, пороху нюхнули будь здоров. Да и я не мальчик. Но неизвестность давила сильнее самых ужасных страхов. Мы сидели, сутки напролет сжимая липкие от грязи винтовки, в полном снаряжении, и не знали, что случится в следующую минуту: взлетит ли сигнальная ракета и начнется штурм, или же на нас покатятся французские цепи. То же самое, что сидеть на неразорвавшемся снаряде и тюкать его булыжником. Нервы с каждым днем закручиваются все туже, как колючая проволока на бобинах. И люди, не один раз спокойно смотревшие смерти в лицо, вдруг начинают дрожать, как сопливые призывники при разрыве «угольного ящика». За две недели сидения в траншеях я потерял шесть человек. Двое в дуэлях, четверо застрелились. Какая-то эпидемия. И оставшиеся выглядели как мертвецы, только не вроде вас, а иначе: лица мертвые, окоченевшие, и глаза сияют на них, как жуткие гибельные звезды… К счастью, потом французы все-таки напали. И я потерял половину своего взвода, но мы дрались как дьяволы, с удовольствием, едва ли не смеясь. С ума сойти, верно?
– Да, – Дирк механически повторил кивок Крамера, – с ума сойти.
– Значит, вы от такого ощущения избавлены? – Крамер убрал в футляр бинокль, который все это время бессмысленно крутил в руках. – Нервы как нержавеющая сталь?
– Всякая сталь ржавеет со временем. Просто нержавеющая дольше сохраняет прочность.
– Воинство, которое не способно испытывать страх, всегда будет серьезной силой. Особенно в этой войне, где страх безграничен.
Крамер произнес это с усмешкой, и Дирк не понял, чего в его словах было больше, сарказма или уважения.
– Мертвецы не способны чувствовать страх, – сказал он, чтобы нарушить воцарившуюся на наблюдательном пункте тишину, – как и некоторые другие вещи. Радость боя, опьянение победой или грусть о погибшем товарище. Госпожа Смерть любит принимать дары в той же мере, что и подносить. Мертвецы не знают чувств.
– Вот как? – Крамер встрепенулся. – То есть, когда вы оторвете голову французу, вы не испытываете при этом никаких чувств?
– Разве что удовлетворение. Не радость.
– А если… Скажем, если сейчас просвистит снаряд и меня полоснет осколком? Вы что-то испытаете, глядя на то, как я истекаю кровью?
Это был не тот вопрос, который можно пропустить. Лейтенант Крамер выжидающе смотрел на Дирка. С одной стороны, он выглядел напряженным, как перед боем, с другой – сквозь эту напряженность просвечивало что-то почти насмешливое. Как если бы лейтенант заранее знал ответ собеседника, и этот ответ казался ему до крайности нелепым.
Наверное, стоило бы сказать ему что-то успокаивающее.
Но этот человек в мундире лейтенанта, с молодым, но жестким лицом, заслуживал искренности. Хотя бы из-за того, что имел смелость называть мертвеца своим товарищем.
– Испытаю сожаление, – сказал Дирк. – Вы – хороший солдат, Генрих, и ваша смерть была бы мне неприятна.
– Польщен.
– Испытывать горечь или чувство утраты – не в моих силах.
– Благодарю и на том.
– Вы сегодня необычайно желчны, Генрих. И подавлены. Немного зная вас, могу предположить, что дело здесь не в обычном бездействии.
– Не обращайте внимания, обычная траншейная хандра. – Крамер махнул рукой, на мгновение утратив выправку, сделавшись просто уставшим человеком в лейтенантском мундире. – А впрочем… Все равно ведь и до вас дойдет. Держите, ознакомьтесь.
Он вытащил из планшета лист бумаги, неровно смятый и немного испачканный, как если бы его касались многие руки.
– Письмо, – пояснил он со смешком в ответ на вопросительный взгляд Дирка, – от наших французских друзей.
Дирк распрямил листок на узком столе наблюдательного пункта, машинально отметив, что бумага весьма неплоха. В германской армии даже приказы кайзера печатали на куда худшей.
Странное послание содержало в себе отпечатанное в хорошей типографии изображение в одну краску и не очень длинный абзац текста. Текст заинтересовал Дирка больше – отчасти из-за того, что изображение было предсказуемым.
«Солдат! – гласил текст на пристойном, против ожидания, немецком. – Тебя обманули. Война, на которой гибнут твои братья и на которой в любой момент можешь погибнуть ты сам, это ложь и обман. Глубоко в тылу фабриканты оружия штампуют миллионы винтовок – для таких же обманутых, как ты. В теплых дворцах сытые министры пишут приказы о наступлении, которое завтра же захлебнется кровью, – для таких же голодных и израненных, как ты. Твои товарищи, понимая суть этого обмана, складывают оружие, не желая сражаться на чужой войне. Им на смену штабы шлют мертвецов, выкопанных из солдатских могил. Те, кто были обречены погибнуть за чужую ложь, даже после смерти не могут обрести свободу. Забирая у них душу, тоттмейстеры кайзера делают из них кровожадных чудовищ, пожирающих человеческое мясо в тщетной попытке победить в уже проигранной войне. Разлагающиеся трупы в военной форме маршируют по полю боя. Быть может, завтра к ним присоединишься и ты. Помни, что, воюя за чужую ложь, даже после смерти ты не обретешь свободы. Бросай оружие и с честью сдавайся в плен вне зависимости от звания – французское командование обещает тебе уважение, горячую еду, тепло и спасение. Сохрани свое тело и душу!»
Рисунок выглядел фрагментом батального полотна, изображенным умелой, хоть и поспешной кистью. Схематически изображенные траншеи легко угадывались в изломанных зигзагах, тянувшихся во всю ширину листа. Кустистые разрывы снарядов были чересчур жидки, должно быть, художнику не часто доводилось бывать под настоящим артобстрелом. Зато пехотинец в германской форме, замерший в самом центре, был изображен со всей тщательностью и вниманием к деталям. Стоптанные сапоги, гранаты на ремне, вещмешок, винтовка… Не было только лица. Из-под ржавого, в дырках пикельхельма скалился мертвыми глазницами пустой череп с выкрошившимися зубами. Оттого что глазных яблок у черепа не было, он, казалось, заглядывал прямо в лицо смотрящему. Что в сочетании с жутковатой ухмылкой производило должное впечатление.
– Ну как? – сдержанно поинтересовался Крамер, следивший за его реакцией.
– Недурно. Их агитаторы быстро учатся. А кисти мне уже знакомы.
– Приходилось видеть?
– Несколько раз. Картинка та же, текст другой. Раньше было что-то про тоттмейстеров, которые пируют, как вороны, на поле боя, выхватывая друг у друга куски мертвечины… Слишком много поэзии. Этот образ определенно лучше.
– Рад, что вам понравилось. – Крамер принял листок обратно, сложил его, как если бы собирался убрать в планшет, но вдруг резко смял его и швырнул под ноги. – Этой поучительной литературой французы снабдили вчера половину полка. Агитационные снаряды.
– Быстро среагировали. Наверное, держали наготове. Вот и пригодилось.
– Конечно. Я приказал сжигать эту дрянь не глядя, но вы же знаете пехотинцев… Все равно будут тащить – на папиросы, на бинты… Не уверен, что смогу полностью пресечь эту затею.
– И не пресечете. Французы – большие любители наступить кому-то на больную мозоль. К сожалению, даже если держать их подальше, больная мозоль от этого не исчезнет. Мне только интересно, что сказал насчет этого оберст фон Мердер?
Лейтенант Крамер неопределенно мотнул головой, но ничего не сказал. Лишь отвел взгляд в сторону.
В последнее время им редко удавалось поговорить. Лейтенант Крамер после того дня, когда тоттмейстер Бергер освободил душу Лемма, уже не так часто забредал в расположение «Веселых Висельников». Дирку оставалось только гадать, что было тому причиной. Отвращение к тоттмейстеру Бергеру, который не моргнув глазом отдал своего мертвеца на заклание? Угрозы фон Мердера относительно дружбы с мертвецами?
Дирк не заговаривал об этом, а Крамер со своей стороны тоже не спешил вступать в беседу. Для лейтенанта было бы лучше и вовсе тут не появляться, чего он не мог не понимать. Но все же он приходил. Изредка, обычно под вечер, раз в два-три дня. Если Дирк бывал свободен, они просто сидели в наблюдательном пункте «листьев», поглядывая на французские позиции в перископ, болтали о какой-нибудь ничего не значащей ерунде или вспоминали фронтовые истории, которых у каждого было припасено более чем достаточно. Время здесь текло по-особенному и исчислялось не в часах и в минутах, а в иных, не предусмотренных древним Хроносом единицах. Бывало, что чья-то жизнь и смерть укладывались в минуту. Бывало, какая-нибудь никчемная мысль занимала час.
– Слишком тихо. – Руки Крамера, как намагниченные, постоянно тянулись к «цейсу» и подолгу не выпускали его. – Совершенно не французская манера. Галльский темперамент я хорошо выучил, не один месяц был для этого. Французы всегда суетятся, как голодные вши на кальсонах, даже если загнать их пулеметами в самую глубокую дыру, они и там будут виться, не находя места. Ложные удары, контратаки, ловушки… А тут словно переморозило всех… Такое ощущение, ждут чего-то.
– Чего же ждут французы?
Лейтенант лишь пожал плечами.
– Со мной они редко делятся своими соображениями. Но мне кажется, что затевают что-то.
– С чего бы такие выводы?
– Можете считать интуицией. Я часто околачиваюсь на переднем крае, коротаю время за перископами. И заметил, что в сумерках над французскими позициями как будто бы больше дыма. При свете дня они, конечно, таятся, не жгут. Но когда солнце садится, немного заметно… Походные кухни. Или пуалю от испуга стали жрать в пять раз больше, или их там прибавилось. А если прибавилось, значит, долго не усидят. Значит, намеренно молчат, проверяя нашу выдержку, не сунемся ли сгоряча в атаку. Но если они решили пробрать этим фон Мердера, могут не стараться. Старик решил остаться на этом клочке земли до тех пор, пока самого не снесут в могилу. А что узнали ваши мертвые пташки?
– Мейстер мне тоже не докладывается, Генрих. Но наш «Морри» сообщает, что птицы обнаружили довольно большое количество грузовиков во французском тылу. Передвигаются по ночам, хорошо маскируются, но у наших птичек зоркий глаз… Наверняка французы получают подкрепление.
– Паршиво, господин унтер.
– Так точно, господин лейтенант, – в тон ему ответил Дирк. – Настанет момент, и попрут наши французы, как тесто из кадки… А нас тут – две трети полка да потрепанная рота. И голое, как фронтовая шлюха, поле за спиной. Сейчас все смотрят на юг, там сейчас все решается. Все резервы югу, и все силы югу. Никто не думает про север. Никто не понимает, что стоит лопнуть здесь – и не будет больше никакого юга и никакого севера, а будет то же дерьмо, что было весной восемнадцатого. Одна лишь артбатарея «Смрадных Ангелов» майора Крэнка километрах в двадцати позади, и те долго не продержатся…
Крамер с удивлением взглянул на него, точно не ожидал подобной тирады. Обычно молчаливый, Дирк расходовал слова куда как экономнее да и эмоций не проявлял столь явно.
– Вы, кажется, сегодня тоже не в духе. Надеюсь, я не заразил вас своим пессимизмом?
– Это все мейстер, – неохотно сказал Дирк. – Мы улавливаем его настроение. А сейчас он не в лучшем расположении.
– Тоже ощущает гнет французского молчания?
– Французы ему безразличны. Его мучает другое. Мейстер ощутил присутствие… своих коллег.
Лейтенант Крамер нательного креста не носил, но рефлекторно перекрестился – коротким скупым жестом, как, наверное, крестился в траншеях перед короткой яростной атакой, не выпуская из рук гранат.
– Французские тоттмейстеры? – спросил он, мрачнея еще больше.
– Лишь их призрачный след. Наш с вами кабан был предвестником этого следа. Теперь же он проявился в воздухе во всей полноте.
– И какой след оставляют тоттмейстеры? Что-то вроде могильной вони?
– Вы сами по легкой дымке вычисляли полевые кухни, Генрих. Сходным образом наш мейстер чувствует присутствие тоттмейстерских… кхм… чар. Чужих чар. Мейстер не может сказать, что это за чары и на что они направлены. Именно поэтому он сильно не в духе уже несколько дней. Постоянно в состоянии транса пытается уловить какие-то знаки, проявления… Кажется, у него это не очень-то получается. По крайней мере, все «Висельники», не исключая и меня, чувствуют сильнейшее напряжение в окружающем пространстве. И беспокойство.
– Теперь и я чувствую себя схоже.
– Сочувствую.
– Это я вам сочувствую, – отмахнулся Крамер. – Я, по крайней мере, могу влить в себя полбутылки трофейного коньяка.
– Лишен подобного удовольствия.
– То-то и оно. Трудно, должно быть, воспринимать такие новости, если не имеешь возможности отвести душу.
– Даже к этому можно привыкнуть со временем. Ну а отвести, как вы выразились, душу можно и мертвецу.
– И каким же образом? – поинтересовался Крамер.
– Самым обычным и безобидным. Партия в карты или шахматы, книги, какие-нибудь глупые разговоры…
– С трудом представляю вас с картами!
– Я не игрок. Но у нас есть специалисты. Иногда по вечерам, когда свободны от дежурств, мы собираемся в клубе. Мы – это я и прочие унтер-офицеры роты, Йонер, Крейцер и Ланг. Играем партию-другую…
– Клуб?
– Звучит, конечно, гордо, но мы привыкли именовать его так. На самом деле это просто невзрачный блиндаж, который стоит на отшибе и достался нам по наследству. Сразу после штурма французских позиций мы провозгласили его клубом мертвых унтер-офицеров и время от времени собираемся там вчетвером. Дурачество, ничего более.
– И чем же занимаются мертвые унтер-офицеры в свободную минуту?
– Да так, отводим душу. Пьем еще теплую кровь, читаем проклятья в адрес живых или даже…
– Дирк!
– Валяем дурака, конечно. Карты, домино да пустопорожние разговоры. Скука ужасная, да и запах не лучший. Вам бы не понравилось.
– Не уверен, что у меня есть возможность оценить.
– Мертвецы гостеприимны, а двери клуба открыты для всех. С другой стороны, хоть вы и являетесь одним из немногих здешних обитателей, у которых не вызывает отвращения Чумной Легион, общество скучающих за картами покойников даже вас едва ли обрадует.
– Отчего же, при случае я бы охотно заглянул, – сказал Крамер с интонацией человека, который, встретив противодействие, пытается преодолеть его больше из упрямства, чем из какой-либо выгоды. – Если вас это не затруднит, конечно.
– У нас нет тайных сборищ, паролей и явок, так что вам не требуется особого приглашения. Заходите в любое время.
– Приму к сведению. Признаться, в последнее время здесь несколько скучновато. Проклятые французы закопались в свои норы и грызут нервы.
Дирк хотел было спросить, отчего лейтенант не посещает офицерский клуб, который, конечно, имелся в расположении полка. Но, поколебавшись, спрашивать не стал. Должно быть, у Крамера были на то причины. И Дирк даже подозревал, какого рода.
На семнадцатый день французы решили напомнить о себе. И сделали это достаточно эффектно.
Первым тревогу поднял Хаас.
Следуя своему обыкновению, он коротал послеобеденные часы, уже наполненные легкой весенней духотой, предвещающей настоящее тепло, неподалеку от оружейного склада. В блиндажи он предпочитал не спускаться даже во время редких артобстрелов, утверждая, что там пахнет, как в могилах. Хаас был немного навеселе, как всегда после обеда, но все-таки не пьян.
Поэтому, когда он внезапно вскочил, обращая к небу пустое бледное лицо, Дирк сразу напрягся. Как и всякий магильер, властелин воздуха обладал особенным чутьем, верным, как нюх санитарного пса, способного найти раненого на заваленном мертвецами поле боя.
– Северо-северо-запад, – в полузабытьи пробормотал Хаас. Подобно флюгеру, он немного вращал головой, точно нащупывая заостренным носом невидимые течения ветра. – Возмущение воздуха. Точно, вот оно… Моторы… Бьют, как в колокола… Какие горячие…
Дирк оказался возле люфтмейстера в одно мгновенье.
– Расстояние! Высота! – гаркнул он, хоть и знал, что Хаас в подобном состоянии, напоминающем транс, редко способен реагировать на посторонние раздражители.
Но люфтмейстер его услышал.
